Так проходят день за днем. Я терплю, жду, пишу. Иногда идет дождь. Тогда я пишу в конторе. Через большое окно я вижу двух механиков, ремонтирующих автомобили: пожилого и молодого. Сенбернар всегда лежит у моих ног. Иногда он скулит. Тогда я становлюсь счастливым и начинаю пристально смотреть на телефонный аппарат - раз, два… Тут раздается звонок, и я вновь слышу голос Верены.
Наступает суббота, так называемый "родительский день". С автострады тянется целый поток помпезных автомашин, которые я видел, когда подходил. Дорогие родители посещают своих дорогих деток. Они привозят подарки и свертки с едой и идут с дорогими детками в ресторан "А", так как с дорогими родителями разрешено пойти в ресторан "А". Ко мне не приезжает никто. Ко многим детям тоже никто не приезжает. Либо родители слишком далеко, либо не хотят приезжать, либо не могут.
- Я рад, когда не вижу свою старуху, - говорит Ганси.
Правда ли это?
Он залезает в свою кровать и целый день не выходит на улицу.
И лишь одни взрослые приезжают на электричке и полчаса идут от железнодорожной станции до интерната пешком - это родители Вальтера. Это мальчик, с которым ходила до меня Геральдина. Родители Вальтера не идут в ресторан "А". Они привезли с собой бутерброды. Уже ранним вечером они прощаются и уезжают, выглядят подавленными. Вальтер идет ко мне, сидящему так, что могу прекрасно наблюдать весь этот лживый цирк, и говорит:
- Я думаю, что накрылась медным тазом наша семейная жизнь.
- Почему?
- Нет денег. Папаша полный банкрот. Мелкий бухгалтер-ревизор, понимаешь? Он говорит, что больше не выдержит здесь нужды и безнадежности. Он хочет эмигрировать. В Канаду. Уже оформил все документы.
- Так это же отлично, дружище!
- Отлично? Дерьмо!
- Как так?
- Мать непременно хочет остаться в Германии.
- А ты?
- Они говорят, что я должен выбрать сам. Прекрасный выбор, не правда ли? В любом случае к Рождеству меня здесь не будет. Отец не может платить за обучение.
- Ты не получал стипендии?
- Для этого я недостаточно хорош.
Он куда-то убегает, забивается, как больное или подстреленное животное. Многие дети убегают в такие "родительские дни" в лес, если не приезжают их родители. Сейчас так же поступил Вальтер. Смешно, брак его родителей распадается из-за нехватки денег, а у моих родителей - от их чрезмерного количества.
Это не должно зависеть от денег.
Примерно в шесть-семь часов вечера все взрослые начинают вдруг ужасно спешить. Объятия. Наставления. Поцелуи. Слезы. Колонна "мерседесов", "капитанов" и "BMW" снова отправилась в путь, на этот раз вниз по долине. "Родительский день" прошел. Родители выполнили свой долг. Дети остаются. Они набрасываются на содержимое пакетов с едой, переедают, и у многих уже ночью вся эта пища выходит со рвотой, у некоторых лишь на следующее утро. Во всех классах появляются пустые места. Все как всегда. И всегда одно и то же.
Глава 17
Мне, впрочем, не на что жаловаться. Я получаю почту - от своей матери. Мой отец не пишет мне никогда. И моя дорогая тетя Лиззи - тоже. В письмах матери - деньги, о которых я просил, так как мне необходимо еще оплатить вексель за машину. Письма написаны слабой, дрожащей рукой, видно, что она пишет их лежа, и все они очень короткие и удивительно похожи одно на другое.
"Мой дорогой Оливер,
Как тебе известно, вот уже несколько недель я снова в санатории, но чувствую себя намного лучше! Скорее наступило бы Рождество, тогда я снова увижу тебя. На праздничные дни, возможно, меня отпустят домой. Если бы не эти вечные депрессии и расстройства кровообращения! И бессонница. Но и это пройдет. Когда-нибудь ты закончишь школу и станешь совсем взрослым, тогда я объясню тебе все то, чего ты сегодня не понимаешь.
Обнимаю и целую тебя тысячу раз. Твоя любящая мамочка".
Ты ничего не должна мне объяснять, мамочка. Я уже давно все понимаю. Желаю счастья, тетя Лиззи! И дальше в том же духе. Еще несколько санаториев, и вы можете предложить матери пятьдесят первый параграф. Тогда ты, тетушка, - неограниченная властительница. Ты действительно сделаешь это очень тонко, мое почтение.
Кстати, Геральдину еще никому не разрешено навещать. Бедный Вальтер попытался было. Но его выпроводили. Ей лучше, но еще далеко не хорошо. После перелома позвоночника появились осложнения.
Итак, я сажусь и вымучиваю пару строк для Геральдины, бездушных, ничего не говорящих строк, находясь в конторе гаража фрау Либетрой и ожидая телефонного звонка.
В тот день звонка не было.
Время проходит. Вот уже и октябрь. Часто идут дожди. Деревья черные и голые. В нашем классе создана джаз-группа, в которой играют Ноа и Вольфганг. Часто по вечерам группа устраивает в подвале виллы джем-сейшн. Всегда с большим успехом. Еще один вечерний аттракцион организовал доктор Фрей: тот, кто хочет, может смотреть по немецкому телевидению "Третий рейх". Вперед, мальчики и девочки шестого класса!
Большой телевизор стоит в столовой.
Очень много школьников приходят на передачу. Присутствуют даже воспитатели с учителями.
Документы описывают события 1933–1945 годов не в хронологическом порядке, а по следующим темам:
Так называемый захват власти.
Уничтожение интеллигенции.
Сжигание книг.
Подготовка к войне.
Поход на Польшу.
Поход на Россию.
Концентрационные лагеря.
Интервенция и прочее.
Часто случается, что школьники смотрят на взрослых со стороны, например, на съезде в Нюрнберге, в Кроллоппер, где собирался рейхстаг или сотни тысяч с поднятой правой рукой, рычащие свое "Хайль!" на Олимпийском стадионе, когда фюрер, тощий Геббельс или жирный Геринг с пеной у рта, взахлеб, срывающимися голосами выкрикивали свои чудовищные лозунги.
Геббельс спрашивает:
- Вы хотите тотальной войны?
И неистовствующая, свирепствующая масса старается изо всех сил:
- Да! Да! Да!
Да, да, да.
Это были наши отцы.
Это были наши матери.
Это был немецкий народ.
Конечно же, не весь, было бы глупо утверждать подобное. Но большая часть его.
Вы хотите тотальной войны?
Да! Да! Да!
Не презрительно, но с удивлением, с непониманием, в растерянности смотрят дети на взрослых при таких кадрах на экране.
Я часто сижу спиной к телевизору и вглядываюсь в лица. Такое впечатление, что дети хотели бы спросить: "Как вообще это стало возможным, что вы поверили таким крикунам, таким толстякам, таким преступникам? Как такое могло с вами произойти?"
Они не говорят ни слова.
Они спрашивают глазами.
И взрослые опускают головы.
Фридрих Зюдхаус никогда не ходит на такие вечера. Он пишет, как говорят его соседи по комнате, длинные письма.
Никто не знает кому.
Скоро мы должны об этом узнать.
Господин Гертерих, воспитатель, становится все более бледным и худым. Никто больше не воспринимает его всерьез. Но нельзя также сказать, что он мешает. Он просто делает все вместе со всеми.
- Я думаю, мы его воспитали, - говорит Али.
Маленький черный Али в своей религиозной неумолимости, впрочем, развязал целый скандал.
Во Фридхайме есть две церкви: протестантская и католическая.
В субботу много детей приходят в церкви. Парочки всегда заходят вместе в одну церковь независимо от принадлежности к той или иной конфессии.
Напишу лучше: парочки ходили.
Так как это уже в прошлом.
Али принял за оскорбление и несказанно возмутился, когда увидел в своей католической церкви трех девушек и трех молодых людей-протестантов.
Он сразу же помчался к своему досточтимому святому отцу.
Тот созвонился со своим коллегой, подметившим, кстати, что и в протестантской церкви находились несколько католиков и католичек.
Оба духовных лица сразу обратились к шефу и нажаловались.
С тех пор надзиратели и воспитатели вместе ходят в обе церкви.
Какие же были последствия?
Парочки различных конфессий вообще не ходят на службу в церкви.
Они пропадают в лесу.
Устраивать свою судьбу в церквях они уже не будут.
Ноа сказал Рашиду:
- Мне бы заботы этих господ! Радуйся, маленький принц, что здесь нет синагог и мечетей!
- Неплохо было бы, если бы во Фридхайме построили мечеть! - ответил Рашид. - Так здорово дома, когда муэдзин по вечерам зовет на молитву!
Школьники третьего, пятого, седьмого и восьмого классов организовали хор. Он репетирует в спортивном зале и специализируется на духовных песнях североамериканских негров. Среди них действительно есть великолепные певцы, они выполняют тяжелую работу и, когда находятся в хорошей форме, дают концерты в разных городах, соревнуясь с другими хорами. Один из них, поющий лучше всех, - бедный маленький Джузеппе. Иногда я слушаю, как "Менестрели" - так они себя назвали - репетируют. У них много песен. Наш учитель музыки, господин Фридрис, написал мелодию с текстом на английском языке. Песня, которая мне особенно нравится, называется "Стой смирно, Джордан!"
Стой смирно, Джордан!
Стой смирно!
Но не могу я этого делать,
Хотя все-таки должен…
Все, что еще остается от Верены, - это ее голос, и то не каждый день, хотя я жду этого голоса, этого телефонного звонка, как воду испытывающий жажду.
- Терпение… Еще немного терпения… Он постоянно следит за мной. Я не могу покинуть дом даже вместе с ребенком. Сейчас он как раз на час уехал в город… Я должна закончить разговор, не сердись, любимый! Надеюсь, до завтра.
Надеюсь, до завтра.
А может быть, у нее есть кто-то другой?
Нет, тогда она больше не звонила бы.
Или все-таки кто-то есть?
- Записывай нашу историю и терпи, - сказала она.
Прошло всего недели, а мне кажется, что два года. Что мне делать? Я записываю нашу историю от руки. Обработав и поправив текст, я печатаю его на машинке. Получилось уже целая пачка страниц, слава богу, достаточно толстая, но не до такой степени, чтобы совсем лишить меня сил и отбить желание продолжать эту работу.
Поначалу я и собирался все закончить, поскольку думал, что все это было чепухой. Может быть, это действительно чепуха…
Я должен наконец рассказать еще одну историю, вызывающую улыбку (не смех) у всего интерната.
Я уже писал об учителе английского языка, с которым мы читали "Бурю" Шекспира. По ролям. Я также поведал о том, каким восхитительным был этот человек. Молод. Всегда с шиком одет. Постоянно любезен и при всем этом - полный авторитет у ребят.
Мы все любим его. И он любит нас. Мальчиков немножко больше, чем девочек. Но здесь необходимо быть очень внимательным, чтобы подметить, что он живет с оглядкой, так как является жутко осторожным развратником, который никогда не позволил бы себе какую-либо вольность в стенах интерната. Для этого он слишком честолюбив!
Ну вот, как сообщает Ганси: однажды утром, когда учитель английского языка мистер Олдридж входит в четвертый класс, на его столе стоит ваза с великолепными цветами.
Кто их поставил?
Никто не признается.
Мистер Олдридж усмехается, кланяется во все стороны и благодарит всех сразу, так как никто не называет себя лично.
И все опять довольны его любезностью.
В этом классе учится Чичита, которая делала макумбу для Гастона и Карлы. Ей пятнадцать лет.
После урока, когда пустеет классная комната, Чичита не уходит.
Ганси - этот маленький чертенок успевает везде - подслушивает у двери, и то, что он слышит, позже, конечно, рассказывает не только мне, но и всем другим…
Мистер Олдридж складывает свои книги и говорит с удивлением:
- Что ты здесь делаешь, Чичита? Ведь сейчас же перемена?
- Я должна вам что-то сказать, мистер Олдридж…
(Вся беседа происходит, конечно, на английском языке, но Ганси уже достаточно владеет английским, чтобы все понять, а так как он еще и подсматривает в замочную скважину, то впоследствии может утверждать, что Чичита чуть не лопнула от смеха, "но, как должен я вам сказать, покраснев от уха до уха".)
- Итак, Чичита?
- Цветы…
- Что с цветами?
- Они от меня, мистер Олдридж!
- От тебя? А почему, собственно, ты даришь мне цветы?
- Потому что… я не могу этого сказать!
- Но я желал бы знать это!
- Тогда вы должны отвернуться! Пожалуйста, мистер Олдридж!
Так вот, учитель английского языка поворачивается к маленькой бразильянке спиной, и она совсем тихо произносит:
- Потому… потому… потому что я люблю вас!
И быстро бежит к двери (Ганси едва успевает отбежать на пару шагов в сторону и потом бросается вниз по коридору на улицу).
Когда эта история за обедом становится достоянием гласности, то о Чичите начинают злословить.
Она очень расстроена.
Кто подслушал?
Кто предал?
Она сидит здесь. Ничего не ест, уставившись в одну точку.
Но тут я должен сказать, что некоторые из этих гомиков обладают чрезвычайным шармом.
Знаете, что случилось?
Учителя ведь едят вместе с нами в одном и том же зале, в одно и то же время. Неожиданно мистер Олдридж встает, идет к Чичите, дотрагивается до ее заплаканного лица, поднимает за подбородок и говорит с поклоном:
- В последние недели ты была такой усердной и прилежной, что я хотел бы кое о чем спросить.
- Вы… хотите… меня… о чем-то… спросить… мистер Олдридж?
- Не могла бы ты доставить мне удовольствие и сегодня вечером в семь часов поужинать со мной в ресторане "А"?
(Это он, естественно, заранее обсудил с шефом, и я вижу, как шеф ухмыляется.)
Маленькая Чичита встает, вытирает слезы и делает реверанс.
- С удовольствием, мистер Олдридж, - говорит она, если только я не буду вам в тягость…
- В тягость? Это будет для меня большой радостью и честью, Чичита! Позволю себе зайти за тобой в половине седьмого.
Итак, в этот вечер Чичита одалживает у одной подруги самое красивое платье, у старших девочек - помаду и духи и идет под руку с мистером Олдриджем в ресторан "А" ужинать.
В половине десятого вечера Чичита уже лежит в своей кровати, она - самая счастливая девочка в интернате!
Конечно, она не в силах уснуть всю ночь.
Ну, ситуация улажена, мистер Олдридж сумел исправить то, что натворил Ганси. Большего Чичита и не желает.
Она еще сильнее боготворит мистера Олдриджа, и на занятиях он время от времени гладит ее по голове. Получает по английскому языку только отличные отметки, так хорошо она учится.
Счастливая Чичита!
Ей пятнадцать, и она довольна ужином.
А мне двадцать один.
И каждый новый день становится для меня все мрачнее. И после каждого разговора я чувствую себя только хуже.
Так продолжается до одиннадцатого октября.
Одиннадцатое октября - это четверг, и дождь льет как из ведра. Я сижу в конторе гаража фрау Либетрой и пишу, и тут звонит Верена. Ее голос звучит так, будто она задыхается.
- Слушай! Четырнадцатого у меня день рождения. Сегодня утром мой муж сказал, что тринадцатого он обязательно должен лететь в Стокгольм и вернется лишь пятнадцатого! Любимый, сладкий мой, я приглашаю тебя на мой день рождения!
- Но ведь у тебя будут и другие гости!
- Они уйдут самое позднее в двенадцать. Я приглашу людей в возрасте, ты уйдешь с ними, а потом вернешься. И вся ночь будет наша!
- А прислуга?..
- Спит на самом верхнем этаже. Моя спальня - на первом этаже. Нам нужно только не шуметь. Правда, прекрасно? Почему ты ничего не говоришь?
- Потому что это замечательно. Так замечательно, что я ничего не могу сказать.
Глава 18
"Love is just a word. It does not mean a thinq…"
По-детски волнующе звучит голос певицы в сопровождении фортепиано и ударного инструмента. Маленькая пластинка вращается на тарелке проигрывателя.
Мы танцуем под мелодию любимой песни Верены. Эта песня, звучащая по-английски, настолько проста, что под нее могут танцевать и пожилые люди.
"…Это причудливая форма высказывания: два человека хотят качаться в танце".
На Верене никаких украшений, лишь одно красивое кольцо. Для сегодняшнего вечера она сделала высокую прическу. Платье ее настолько узко, что скорее напоминает вторую кожу. И сшито из ткани, похожей на настоящее серебро. Под ним отлично вырисовывается каждый изгиб, каждое очертание ее тела. Мы все немного под хмельком. Верена думает, что никто не замечает, как мы танцуем. Мы крепко обнимаем друг друга. Ее тело плотно прижимается к моему. Если двое на одном из вечеров, которые иногда устраивает в интернате шеф, танцевали бы таким вот образом, они тотчас же были бы отосланы домой! Я чувствую, как взволнована Верена. Я взволнован так же, как и она, и она тоже чувствует это и прикладывает все силы, чтобы еще более возбудить меня. "…Любовь - только слово, и, когда вступают в свои права чувства, оно покрывает грехи…"
Полдвенадцатого.
- О чем ты думаешь? - шепчет Верена.
- О том.
- Я тоже. Они уже уходят. Самое позднее - через полчаса уйдут все. - Она еще сильнее прижимается ко мне. Мы почти не двигаемся с места. Ее глаза такие большие, как никогда. Она красива, как никогда. Она накрашена и напудрена, как никогда.
"…Любовь - только слово".
Мы больше вообще не двигаемся с места. Мы, как в колыбели, качаемся в ритме этой печальной песни.
"…Любовь - лишь слово, которое твердят все вокруг".
- Тебе нравится песня?
- Нет.
- Мне жаль. Она моя философия: "Любовь - только слово".
- Пока.
- Как это?
- Она недолго будет твоей философией.
- Ах, любимый!
"…Любовь - только слово".
- Прижми меня сильнее к себе. Еще сильнее. Очень сильно, Оливер!
- За нами наблюдает доктор Филдинг.
- Он? Он просто ревнивец!
- Как это?
- Он уже много лет ухаживает за мной. Близкий друг моего мужа. Теперь ты видишь сам, какого дракона он выбрал себе в качестве любимой женщины. Если сам он уже не может и ни на что не способен физически, то довольствуется наблюдениями за каждым моим шагом. Это происходит на каждой вечеринке, и совсем неважно, с кем я танцую и с кем говорю.
- Ну да?
- Безразлично. Я говорю тебе, безразлично. Сегодня мне все безразлично.
- Не так громко. Он это слышит.
- Ну и пусть! У меня день рождения. - Сейчас она все-таки шепчет: - И через час…
"…Хотя я знаю, мы оба знаем - это неискренне…"
Этот доктор Филдинг целый вечер действует мне на нервы. Он не спускает с меня глаз. Может быть, Манфред Лорд попросил его об этом? Нет, вероятно, Верена права. Он ревнив. И он не может, не должен и не осмелится. Он смотрит и сейчас, танцуя с какой-то гремящей украшениями дамой, непрерывно оборачиваясь в мою сторону. Но я так возбужден, что мне уже все равно, как и Верене.
"…Любовь - только слово, слово, которое ласкает наш слух…"
Фортепиано. Щемящая душу труба. Песня, текст которой выражает философию Верены, закончилась.