- Мне очень жаль, извините.
- Успокойтесь.
- Я сказала гадость, простите. Я, наверно, сошла с ума, если попыталась вырвать у вас руль.
- Возьмите себя в руки.
- Я просто ненормальная. Сама не знаю, что делаю.
Машина наконец-то обретает устойчивость.
- Вы можете меня простить?
- Почему нет?
- Я оскорбила вас.
- Вы несчастливы, и этим все сказано.
- Вы даже не представляете себе…
- У меня богатая фантазия. Я многое могу себе представить. Внимание. Снова "мерседес".
Она отворачивает голову. На этот раз чуть склоняет ее, и я чувствую, как она касается моего плеча. Я чувствую чудесный запах ее волос.
Проезжаем мимо "мерседеса".
- Мы его уже обогнали?
- Нет, - вру я, - подождите немного.
Сейчас только пять часов, а уже смеркается. Прямо перед нами еще виднеется золотой краешек солнца, но свет уже потускнел, и леса выглядят не так нарядно, как до этого. Голова Верены Лорд все еще лежит у меня на плече.
Глава 8
- Пять часов. На АФН сейчас передают музыку.
Я нажимаю на кнопку и включаю радио. Фортепиано и скрипка. Жалобный звук трубы. Одновременно мы восклицаем: "Гершвин! Концерт фа мажор".
- Вторая строчка, - говорит она.
- Вторая строчка самая красивая.
- Да, - говорит она, поднимает голову и смотрит на меня, - я ее тоже очень люблю.
- Вам уже лучше?
Она кивает.
- Как долго вы замужем?
- Три года.
- Сколько вам лет?
- Такие вопросы задавать не принято.
- Я знаю. Так сколько вам лет?
- Тридцать три.
- А дочке?
- Пять.
- А мужу?
- Пятьдесят один. Это тоже гадко, не правда ли?
- Что именно?
- Выйти замуж за человека, который старше тебя на восемнадцать лет, и изменять ему.
- У вас есть ребенок, - сказал я. - И, наверное, нет денег. Послушайте мелодию…
Она кладет мне руку на плечо, и мы долго слушаем музыку великого композитора, который в тридцать восемь лет умер от опухоли в мозге, в то время как многие генералы в восемьдесят лет еще выращивают розы.
- Сколько вам лет, господин Мансфельд?
- Двадцать один. И, чтобы вы зря не спрашивали, я еду во Фридхайм, потому что там расположен интернат, в котором я буду учиться. Я еще хожу в школу. Я трижды оставался на второй год. И сделаю все для того, чтобы остаться и в четвертый раз.
- Но зачем?
- Для собственного удовольствия, знаете ли, - ответил я. - Нам надо сворачивать с шоссе.
Я поворачиваю направо.
До Фридхайма восемь километров.
Широкая петля ведет через мост над шоссе. Я вижу березы, ольховые деревья и несколько дубов. Улица сужается. Луга и лесочки. Маленькое местечко. Узенький мост перекинут через узенькую речушку. По обеим сторонам дороги выстроились тополя, которые вскоре сменяются домами. Мирный городок, будто сошедший с открытки начала девятнадцатого века. Я проезжаю под постройкой, соединяющей два бело-коричневых дома, и вижу ратушу, высокую церковную колокольню с барочным куполом. Теперь я вынужден ехать очень медленно, со скоростью 50 километров в час, так как многие машины выбрали тот же путь, что и мы.
Напротив колокольни стоит старинный дом, украшенный искусной резьбой на фасаде и каким-то глубокомысленным изречением. В нижнем этаже дома располагается магазин под вывеской: "Все для путешествия". На витрине я вижу не только чемоданы и дорожные сумки, но и конскую упряжь. Выходит, здесь путешествуют и на лошадях.
Едем мимо рыночной площади.
- Есть здесь еще какая-нибудь дорога, которая ведет к вам наверх? - спрашиваю я сидящую рядом женщину.
- Если здесь повернуть направо, но она очень плохая.
- Теперь это неважно. Здесь нам не проехать. Эта дорога, похоже, ведет прямо к интернату. Сегодня последний день каникул. Родители привезли своих детей обратно в школу. Их что-то около трех сотен, если я не ошибаюсь.
- Вы здесь впервые?
- Ну да. Я новенький. Сейчас направо?
- Да. Я могу добраться пешком… я не хочу вас задерживать. Вам надо в интернат.
- У меня время есть, а вот у вас его нет.
Я сворачиваю направо. Улица просто кошмарная. Канава за канавой, траншеи пересекают проезжую часть, камни.
- Зачем вы делаете это - помогаете мне, после всего того что я наговорила?
- Не знаю, - ответил я.
И это еще одна ложь.
Глава 9
Я ползу уже со скоростью 30 километров в час, боюсь, что полетят все оси и рессоры. Дорога - об улице речь давно не идет - резко поднимается в гору. Смеркается. Посередине садов и парков виднеются виллы, маленькие дворцы и даже один небольшой отреставрированный замок.
- Кто там живет?
- Кто-то из Франкфурта, - говорит она. - Летом, в выходные. Минут через десять покажется наш дом.
Как вы думаете, можно в одно мгновение почувствовать страшную, дикую тоску по настоящей, искренней, честной любви?
Света все меньше. День заканчивается. Верена все еще сидит рядом со мной. Еще десять минут. Что дальше?
Вдруг я вздрагиваю от холода.
На обочине дороги возникает щит с надписью. Читаю:
Общество гуманности
"Ангел Господень"
Дом отдыха
Тропинка ведет вниз к покрашенному белой краской старому крестьянскому подворью. Перед ним стоит зеленая помпа. Вокруг резвятся дети.
- Кто же позвонил вам в аэропорт?
- Кухарка.
- Вы доверяете ей?
- Несомненно.
- Сколько у вас здесь слуг?
- Чета садовников и один слуга.
- А им вы доверяете?
- Они на стороне моего мужа. Они меня ненавидят. Я для них…
Я прерываю ее.
- Последняя дрянь! Я прав? Мне такое знакомо.
- О нет, господин Мансфельд! Вы не можете себе такого представить!
- Могу, - отвечаю я, - могу. Мы с вами никогда до этого не виделись. Вы живете здесь. Я живу в Люксембурге. И, несмотря на это, я думаю…
…Мы очень похожи, так похожи, что, наверное, можем понимать друг друга с полуслова, хотел я сказать ей. Но, конечно, не сказал.
- Вы думаете?..
- Ничего особенного. Я говорю глупости. Вы правы. Я, конечно же, не могу себе представить.
- Снова направо, пожалуйста.
Дорога испортилась окончательно.
- Когда вы покинули виллу?
- В половине третьего.
- Дочка осталась дома?
- Да.
- Дома вы сказали, что хотите совершить прогулку?
- Да.
- Тогда придерживайтесь этой версии и впредь. При любых обстоятельствах. Я высажу вас недалеко от дома. Мы с вами никогда не встречались. Говорите только так. При любых обстоятельствах. Даже если кто-то будет утверждать, что видел вас в моей машине. Держитесь одной лжи. Только тогда вам поверят.
- Кто?
- Ваш муж. Никогда не меняйте одну ложь ради другой лжи. Нужно твердо повторять ту ложь, которую избрали первой.
- Что вы за человек?
- В сущности, хороший.
- Где вы до этого ходили в школу?
- В Залеме.
- Ну и?
- Никаких "и". Я должен был уйти.
- Из-за женщины?
- Из-за девушки.
- У вас было много девушек?
- И да и нет. Я не знаю.
- Вы любили какую-нибудь из них?
- Не думаю. Нет. А вы?
Как мы друг с другом разговариваем! Как мы друг друга понимаем! Осталось максимум пять минут. Темнота сгущается, становится все холоднее.
- Я, господин Мансфельд?
- Вы когда-нибудь любили?
- Я любила отца своего ребенка. И Эвелин, конечно.
- А парня в аэропорту?
Она покачала головой.
- Правда?
- Правда. Он мой… Я с ним только сплю. Это разные вещи.
- Вы правы, это разные вещи. Скажите, где мне лучше остановиться.
- Чуть впереди. Под большим дубом.
- Я… я бы очень хотел помочь вам.
Я такого еще не говорил в своей жизни. Никогда.
- Это не в ваших силах, господин Мансфельд.
- Кто знает. Я буду некоторое время жить здесь, пока меня снова не выгонят.
Она ничего не ответила.
- Завтра утром вы возвращаетесь во Франкфурт?
- Нет, я останусь здесь с ребенком до конца октября.
Отчего я так счастлив? Оттого, что она до конца октября будет жить поблизости? Недалеко от меня? Где-то поблизости?
- Вы снова правы, - говорю я. - Никто не может никому помочь. Вот и дуб. - Я останавливаюсь. Боже, это сильнее меня. - Можно вас попросить кое о чем?
- О господи, - восклицает она. - Нет! Пожалуйста, не надо! Я была так рада тому, что ошиблась в вас.
- Я не прошу ничего плохого.
- Ну ладно. Что вы хотите?
- Я хочу, чтобы вы сняли очки. Всего на несколько секунд. Мне хочется увидеть ваши глаза.
Она чуть помедлила. Но все же сняла очки. Наконец-то я вижу ее глаза. Прекрасные, они, наверно, самое красивое, что в ней есть. Чуть великоватые для ее узкого лица, темные, с длинными ресницами, с поволокой, они наполнены глубокой печалью. Эти глаза видели много отвратительного и ранящего. Их не обмануть. И, несмотря на это, взгляд поражает своей беспомощностью. Странно, но при этом сколько страсти таится во взоре. И тоски! Никто, хотя бы один раз видевший эти глаза, не сможет их забыть.
- Вылезайте, - сказал я. - Уходите. Быстро. И больше не оборачивайтесь.
Она выбирается из "ягуара" и снова надевает черные очки.
- Спасибо, - с хрипотцой говорит она.
- Идите.
- Вы никому…
- Никому и никогда.
- Господин Мансфельд, я…
- Вам надо идти. Пожалуйста, уходите!
Она уходит, а я смотрю ей вслед, вслед женщине в бежевых брюках, бежевом пуловере и с бежевой косынкой на голове, женщине с тонкой талией и широкими плечами, которые сейчас устало и бессильно опущены.
Иногда я точно знаю, что происходит с другими людьми. Редко, но такое со мной случается. И я оказываюсь прав.
Сейчас, в этот момент, я с абсолютной уверенностью могу сказать: в глазах Верены Лорд, в ее восхитительных глазах стоят слезы. О ком она плачет?
За дубом дорога делает поворот, и женщина исчезает. Она ни разу не обернулась.
Там, где я остановился, достаточно места для разворота. Маневрируя вперед-назад, мне удалось развернуть машину, и я поехал вниз по той же дороге до перекрестка, через рытвины, камни и канавы. Я снова проезжаю мимо старого белого дома. Веселые дети все еще носятся вокруг зеленой помпы во дворе. Я опустил стекло с со своей стороны, и до меня отчетливо доносятся радостные выкрики.
- Братец Вальтер! Братец Вальтер!
- Сестрица Клаудия! Кролик убегает от нас!
Общество гуманности. "Ангел Господень". Дом отдыха.
Запах ландышей исчез, испарился.
"Диориссимо".
Верена Лорд.
Воскресенье, четвертое сентября 1960 года.
Так это начиналось…
Глава 10
Я снова доезжаю до перекрестка и встраиваюсь в длинную вереницу автомобилей, движущихся в сторону интерната.
В машинах сидят взрослые и дети, большие и маленькие, мальчики и девочки. Машины запыленные, едут издалека, об этом можно судить по номерным знакам. Вена, Цюрих, Брюссель, Париж, Лилль, Гамбург. И, конечно же, Франкфурт. Я вижу даже два американских автомобиля. Бесконечная вереница медленно карабкается в гору.
Глаза Верены. Они все еще стоят передо мной. Сейчас она уже вернулась домой. Успела ли она? Или он уже ждал ее там, ее муж? Хватит ли у нее выдержки отстаивать одну-единственную ложь? Придерживаться ее, если уж решила соврать?
Дорога продолжает забираться вверх горным серпантином. Древние деревья подступают к самому ее краю. Вдали я вижу остатки стен и развалины башни.
Отвесные стены поднимаются по обеим сторонам дороги. Таблички предупреждают:
Осторожно! Камнепад!
Становится совсем темно. Я включаю фары. Впереди мигает цепочка красных огоньков - габаритных и тормозных сигналов.
"Дождись меня. Я найду тебя даже на дне темной зияющей бездны".
Что это? Из Марлоу? Кажется, оттуда. Почему я вдруг вспомнил сейчас об этом?
Ее чудесные глаза.
И "Бранденбургские ворота".
Указатель: "Институт доктора Флориана - к "Зеерозе". Институт доктора Флориана - к "Квелленгофу". Институт доктора Флориана - к "Альтен Хаймат". Институт доктора Флориана - к главному корпусу".
Почему здесь постоянно повторяется "доктор"? Я думал, он профессор. Дорога к главному корпусу самая крутая. Я сворачиваю на нее. Я уже знаю, что к чему. Все это уже было и в Лугано, и в Залеме, и в Байройте. Шесть-восемь вилл стоят вокруг вот такого административного корпуса. Общежития для девочек.
Общежития для мальчиков. Туда-то сейчас и едут все эти запыленные машины, привозят детей, выгружают их, избавляются от них. И снова уезжают. Везде так, когда начинается учебный год. Я долгие годы наблюдаю это. Только я все эти годы приезжаю один, где бы это ни происходило.
Главное здание было когда-то дворцом. Перед ним раскинулся огромный старый каштан. Вокруг темно. Ни людей, ни машин. Ну конечно же, все сейчас в общежитиях, уже развернулась борьба за комнаты и кровати. Кто с кем будет спать? Где старые друзья с прошлого года? Что представляют собой новички?
Груды чемоданов. Радиоприемники. Ракетки для тенниса. Спальные мешки. Озабоченные матери. Отцы, поглядывающие на часы.
В общежитиях сейчас очень оживленно. Все туалеты заняты, в них тихонько плачут маленькие дети, так как слезы при всех здесь не приветствуются. Все это мне хорошо известно. Я тоже запирался в туалете. В самый первый раз. Тогда мне было четырнадцать. Машины у меня еще не было и прав тоже. В тот раз это был интернат близ Бад Вилбеля. Привез меня в интернат наш пилот Тедди Бенке. Моей матери также запрещен въезд в Германию: она включена в списки разыскиваемых преступников. Тедди поцеловал меня тогда. Вы можете себе такое представить? "Это от твоей мамы, - сказал он, - она просила поцеловать тебя за нее. Я должен попросить у тебя прощения за нее".
- Скажите ей, что мне нечего ей прощать, господин Бенке.
- Хорошо, малыш. Я лечу обратно уже сегодня. Завтра я загляну к твоей матери в санаторий. Отцу что-нибудь передать?
- Да, пожалуйста. Ему и тетушке Лиззи.
- Что?
- Я хочу, чтобы они подохли! Оба. Медленно. И в мучениях. Вы поняли, господин Бенке? Подохли! - После этого я сбежал и заперся в туалете. Какой я был, в сущности, ребенок в свои четырнадцать лет! К счастью, все мы взрослеем.
Я вышел из машины.
После прибытия я сразу должен обратиться в главный корпус - так сообщалось в письме в Люксембург. К господину профессору Флориану. Он хотел бы со мной поговорить.
Что это?
Я резко оборачиваюсь. Кто-то хлопнул дверцей моей машины. Кто? Черт побери, тьма вокруг хоть глаз выколи, в доме не горит ни одного окна, и я вижу только смутную тень. Тень девчонки.
- Эй!
Девчонка пригнулась. Подол ее нижней юбки взвивается, когда она бросается бежать. Я мчусь за ней. Она примерно моего роста. И это все, что мне удается разглядеть.
- Стой!
Она уже влетела в темный дом. Я спотыкаюсь, почти падаю, но все-таки добегаю до школы. Входная дверь открыта. В холле страшная темень. Руку не разглядеть, даже если поднести ее к самым глазам.
Она спряталась здесь. Но где? Я не знаю этого дома.
Где эта мерзавка? Снова я на что-то натыкаюсь, на этот раз на скамью. Мои поиски бессмысленны.
- Есть здесь кто-нибудь? - В ответ ни звука.
Придется отказаться от преследования. Что из того, если я найду ее?
Или она что-то украла?
Через распахнутую входную дверь струится молочная темень. Я снова выхожу на воздух и открываю дверцу машины. Насколько я понимаю, ничего не украдено. На этот раз я запираю "ягуар". Береженого бог бережет, - думаю я.
Глава 11
Я еще долго стою перед школой и жду, сам не знаю чего. Может, девчонка появится снова? Долго же тебе придется ждать. Она хорошо здесь ориентируется и наверняка улизнула через какой-нибудь боковой выход. Пора бы уж объявиться этому профессору Флориану или кому-нибудь еще. Что это за шарашкина контора? В ярости я снова захожу в главное здание. В темном холле гулко раздаются мои шаги.
Спички куда-то запропастились. Мне приходится продвигаться вдоль стены на ощупь, и я обнаруживаю, что зала круглая, с широкой лестницей посередине. В конце концов я же должен наткнуться на выключатель или на дверь?
Вот и дверь. Я нашариваю ручку и нажимаю ее вниз. Дверь открывается. В помещении за дверью все шторы плотно задернуты. Под торшером за столом сидит маленький мальчик, играет в куклы и напевает песенку: "Господин Гауптманн, господин Гауптманн, как поживает ваша жена?.."
Комната по своей обстановке напоминает обыкновенную гостиную. Антикварная мебель. Мягкий свет падает на мальчика и стол, за которым тот сидит.
- Привет, - говорю я.
Тишина. Малыш играет и продолжает петь: "…Она не причесывается, она не умывается, она старая свинья!"
Тут я наконец замечаю, какой он маленький. Примерно метр сорок. И то, если полностью выпрямится. Сейчас же он сидит, будто нарочно стараясь прижать подбородок к коленям. Тут мне становится страшно, так как я замечаю, что он делает это не специально - его спина жутко скрючена.
Голова его наклонена, левая щека почти лежит у него на плече. Можно, конечно, и по-другому сказать: левое плечо упирается в щеку. У горбуна светлые волосы, бледные щеки и ярко-голубые глаза. Я увидел его лицо после того, как во второй раз сказал: "Привет!" Он вскочил, и в его голубых глазах заплескался страх.
Где я очутился? Что это, собственно говоря, за заведение? Сумасшедший дом?
- Послушай, - говорю я, - не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого.
Но он замер, будто парализованный, закрыв руками лицо, а колени прижав к телу.
- Ты случайно не видел здесь девочку?
Качает головой.
- В юбке. Примерно моего роста.
Пожимает скошенными плечами. Нижняя губа начинает трястись.
- Да что с тобой такое? Чего ты так боишься?
- Я всегда боюсь, - отвечает он очень тихим и высоким голосом.
- Кого?
- Всех людей.
- Почему?
- Они все свиньи, - отвечает маленький калека. - С ними никогда ничего не угадаешь. - Он наконец опускает руки и смотрит на меня. Его глаза вспыхивают. - Ты кто? Новенький?
- Да.
- Я уже два года здесь.
- Ты что делаешь здесь один? Разве ты не провел каникулы дома?
- Нет, - отвечает он и одним ударом сбивает кукол, которыми только что играл. - Я остался на каникулах здесь.
- На все лето?
- Да. И еще несколько человек. Сантаяна. Ноа. И Чичита. Им остаться просто, они не могут поехать домой. А мне пришлось вскрыть себе вену, чтобы они наконец заметили.
- Что заметили?
- Что я хочу остаться.
- Ты вскрыл себе вену?
Он вытянул вперед тонкую левую ручку, и я увидел два свежих красных шрама.
- Осколком стекла, - объясняет он, - в ванне. Римляне всегда так делали? В горячей воде. Мы проходили на уроке истории. Но я забыл запереть дверь в ванную комнату. Кто-то вошел. Я уже почти был готов. Но доктор Флориан вытащил меня. Потом шеф сказал, что я могу остаться здесь, не ездить домой. Ловко, правда?