Глава 4
Включаю передачу. Выжимаю сцепление. Дама буквально вдавливается в сидение, когда "ягуар" срывается с места и выруливает со стоянки. Здесь мне надо быть внимательным, полицейских полным-полно.
Я смотрю в зеркало заднего обзора и говорю:
- Ваш друг машет рукой на прощание.
Ответа нет. Она не шевелится.
Я не знаю, что такое он нашептал ей на ушко, но, похоже, это ее совсем не обрадовало. Она сидит, будто мертвая, прикусив нижнюю губу.
Мне кажется, я еще ни разу не видел такую красивую женщину. Именно женщину. Я не говорю девушку.
Наверное, я должен объяснить, так как не знаю, известно ли вам одно обстоятельство: с нами, мальчиками и девочками, которым - наддать лет, дело обстоит следующим образом.
Девочкам кажутся чересчур глупыми мальчишки, то же самое мальчики думают о девочках. Больше всего достается от сверстников девчонкам. Поэтому они ищут себе кого-нибудь постарше. Тем, которым около тридцати пяти, особенно везет. Им некуда деваться от шестнадцатилетних! Им не устоять. Я все понимаю. Ребята уже при деньгах. Им надо держать ухо востро. Такая девочка имеет все шансы. Я вспоминаю себя в восемнадцать лет. Что я мог предложить этим пятнадцатилетним девчушкам?
Девчонки уже с самого рождения обладают превосходной интуицией, которая подсказывает им, что заниматься этим со сверстниками чистое мучение. Они выбирают мужчин постарше. Те знают что к чему. Девчонки тоже люди, и они хотят получить свой кусочек удовольствия. Ну а если что-то вдруг приключится, то у взрослых уже есть опыт и необходимые знакомства. Чего ожидать от мальчишки - сначала будет умолять, потом помчится к мамочке каяться.
Ну так вот, молодые люди в моем, то есть переходном возрасте, точно такие же. Большинство девчонок, которых я встречал, были чересчур глупы, чтобы я мог с ними общаться, глупы даже для этого самого.
Теперь вам понятно мое волнение? Я волнуюсь, сидя за рулем, когда через перекресток выезжаю на шоссе. Конечно, не так, чтобы пот стекал со лба. Но я нервничаю, в этом я должен честно признаться. Мадам Верена тому причиной. Я не могу оторвать от нее глаз.
Снова бросаю взгляд в зеркало заднего обзора.
Красавчик итальянец смотрит вслед, пожимает плечами и заходит в здание аэровокзала.
- Он сдался, - говорю я.
Ответа снова нет.
Со стороны мне чуть-чуть видны ее глаза за этими проклятыми очками. Крылья носа трепещут. Руки мелко дрожат. Я замечаю, что застежка браслета - маленькая полоска платины - расстегнута. Сказать ничего не могу. Только смотрю на нее неотрывно.
Хороша. Хороша. Все прекрасно: тело, движения, волосы. Я думаю, если провести расческой по ее волосам, то они заискрятся. А если запустить в волосы руки…
Визг тормозов!
Черт побери - еще бы чуть-чуть… Я не заметил стоп-сигнала на въезде на шоссе. Чуть не врезался в "кадиллак". Не выверни водитель руль…
Нет, так не пойдет. Сейчас нужно сосредоточиться, смотреть вперед, а не пялиться на нее. Я говорю:
- Извините.
- Что? - спрашивает она своим приглушенным голосом.
- Да так, ничего особенного. Мы были на волосок от гибели.
Ни слова в ответ, ни одного слова.
На нашей стороне дороги, на север в сторону Таунуса, движение не очень оживленное. В обратном направлении Кассель - Франкфурт машины едут впритык, передний бампер одной машины упирается в выхлопную трубу другой. Это и понятно. Воскресенье, время послеобеденное. Целый город возвращается с отдыха. Папа. Мама. Дети. Семья - стоит мне услышать это слово…
Я еду в крайнем левом ряду. Что мне делать справа? Спидометр показывает 160 километров.
Время от времени на моей полосе появляется какой-нибудь водитель, который тоже спешит. Например, вон тот толстый синий "капитан". Никак не уйдет направо. Ничего не остается, как пристроиться сзади и нажать на клаксон.
Паренек за рулем грозит кулаком мне вслед и сигналит. Не сердись, дама очень спешит…
Мы уже минуты три едем по шоссе, когда она наконец произносит:
- Мне все равно.
- Простите, что?
- Если я сейчас умру.
- Да-да, - говорю я.
- Я серьезно, - замечает она.
- Я тоже был серьезен, когда отвечал: да-да.
Вдруг ее подбородок задрожал, а голос был такой, словно она глотала слезы:
- Мне совершенно все равно. Мне все противно.
- Ну, ну, ну, - говорю я успокаивающе, а сам бросаю взгляд на камень в пять каратов и браслет с изумрудом и бриллиантами.
- Ах, это, - понимает она. - Эти украшения. Думаете, они могут сделать человека счастливым?
- Браво! Мы как будто играем сейчас в хорошем немецком фильме, - восклицаю я. - Немедленно выкиньте эту гадость из окна! Застежка браслета как раз вовремя расстегнулась. Снимется легко.
К сожалению, она меня не слушает. Если бы только она послушалась и застегнула платиновую полоску на браслете, все сложилось бы совсем по-другому.
Теперь мне просто писать об этом. Легко быть сильным задним умом. А тогда, когда многое зависит от…
Я тоже не думаю больше об открытой застежке в тот момент. В одно мгновение я почувствовал раздражение по отношению к этой женщине. Нет, все-таки она дитя трущоб. Только дитя трущоб может нести такой бред. Деньги не делают счастливым.
Дальше еще лучше:
- Вы очень молоды, господин Мансфельд.
- И правда, мадам, - отвечаю я на это, - я действительно очень молод. Именно поэтому я прошу немного подумать о моей юной жизни. Мне пока еще не все безразлично. - Театральная пауза. - И вам, конечно, тоже.
- Неправда!
- Если бы вам в самом деле было на все наплевать, вы бы сейчас не торопились так во Фридхайм.
И тут она делает жест, почти сводящий меня с ума: она кладет свою левую руку на мою правую. Ее рука прохладная, а моя горячая…
Я так долго не выдержу. Она соглашается:
- Вы правы. Я говорю ерунду.
Я замечаю:
- У вас удивительно красивые руки.
Она тут же отдергивает руку. Слава богу! Именно этого я и добивался. Я специально это сказал, иначе мне было бы не удержать машину на дороге при 170 км/час. Это и без того довольно трудно. Я чувствую запах ее кожи, пудры, косметики. Должно быть, она пользуется хорошей, дорогой помадой. Она совсем не смазалась.
- Мне посчастливилось, - вдруг хрипло проговорила она.
- Вы имеете в виду, что дорога не очень загружена?
- Нет, не это. Я имею в виду то, что вам тоже надо во Фридхайм.
Посчастливилось?
При чем здесь счастье, мадам?
Скажи вы, что вам надо в Гейдельберг, я бы отвез вас в Гейдельберг. Или в Дюссельдорф. Или в Константинополь. Я бы отвез вас куда угодно. Ведь женщины между тридцатью и сорока - это те, кто мне нужен.
Глава 5
Сейчас мне необходимо кое-что сказать. Три вещи. Первое: я мог бы записать эту историю совсем по-другому. Не совсем так, как Томас Манн, но на классическом немецком языке и используя при этом предложения подлиннее. Первый вариант выглядел именно так. Длинные предложения. Никаких крепких выражений. Больше слащавости, меньше спешки. После двадцати страниц я вдруг понял, что это устарело.
Могу объяснить, почему. Потому что я подросток. Такой, каким его описывают в хрестоматиях утонченные взрослые, - ленивый, дерзкий, неряшливый. Всезнайка. Знаю каждую новую книгу, каждую новую пластинку, каждый новый оркестр. И все это нагоняет на меня тоску, тоску смертельную. Я никому не могу помочь, а если бы и мог, то не стал бы.
Я хочу, чтобы вы поняли каждое мое слово. Поскольку я пережил события, которые затронули меня так, как ничто другое на свете. Я расскажу - только не смейтесь - любовную историю.
Второе: на тех первых 50 страницах, которые я исписал, я вновь и вновь проклинал моего старика, обзывая его попеременно свиньей, преступником, мошенником. Я и сейчас желаю ему заболеть раком, ему и ненаглядной тетушке Лиззи.
Вы об этом прочитаете. Тут возникают два варианта. Или вы говорите: это отвратительно. Мальчишка отвратительный. История еще более отвратительная. Или вы думаете: если он так отзывается о своем отце, то в конце концов пусть объяснит нам, почему он это делает? Коротко и ясно. Чтобы мы сами решили, прав он или у него просто мания.
Заверяю вас: я совершенно нормален. Вам придется согласиться со всем, что я говорю, когда узнаете, что сделал мой папочка. Но мне трудно писать об этом. Я либо тут же начинаю рыдать, либо напиваюсь. Дело в том, что есть многое помимо того, что моему отцу могут поставить в вину на суде. Однажды, когда мы уже лучше знали друг друга, Верена спросила меня, что такое сделал мой отец, за что я его так ненавижу. Вы не поверите, но ей я смог все рассказать. При этом я горько рыдал.
Это моя первая книга, и она достается мне тяжело. Поэтому я прошу вас дать мне немного времени, чтобы постепенно дойти до того момента, когда Верена спросит меня об этом. Так мне будет легче. Я буду писать от третьего лица, чтобы не переживать все так остро. Я уверен, у меня получится.
Спасибо.
И, наконец, третье: время.
В первой рукописи я старательно писал в прошедшем времени. Ведь так принято. Она была самой красивой женщиной, которую я когда-либо встречал. Она положила свою руку на мою. И так далее. Но у меня никак не получается в прошедшем времени. В первой редакции я то и дело оказывался в настоящем. Я замечал, что это случалось, когда вынимал лист из машинки и перечитывал только что написанное.
Я не могу писать в прошедшем времени о том, что составляет всю мою жизнь, чем я дышу, что у меня есть, что я хочу иметь, за что борюсь. То, о чем я пишу, - это ведь мое настоящее. Я нахожусь в эпицентре этого настоящего. День, когда я повстречал Верену, - для меня такое же настоящее, как и то мгновение, когда я печатаю последнюю букву "т" в слове "момент". Для меня все это настоящее. Все, что случилось с того воскресенья, после полудня. Я готов покончить с собой, если это настоящее вдруг станет прошлым. Я знаю, оно не станет прошлым до тех пор, пока живет наша любовь. Поэтому позвольте мне писать в настоящем времени, хотя бы из суеверия.
Глава 6
195. 200. 205.
- Ну, - восклицаю я, - что я вам обещал? - Рискую бросить взгляд в ее сторону. - Не будь здесь легкого подъема, я бы разогнался до 220.
Она разглядывает меня. И впервые я вижу улыбку у нее на губах.
Знаете, когда мне было четырнадцать, я вместе с другими ребятами из нашего интерната поехал с экскурсией на гору Цугшпитце. Часа в три утра меня кто-то разбудил, чтобы я увидел восход солнца. Сначала я отвесил ему пинка, но позднее, когда увидел, как восходит солнце, сразу попросил у него прощения и поблагодарил. В последующие годы я признавался себе, что этот восход солнца - самое прекрасное, что я видел в своей в жизни. Я думал так до сегодняшнего дня. Теперь я так не думаю. Улыбка Верены Лорд прекраснее миллиона восходов солнца.
С тех самых пор, как она сидит рядом, я размышляю. Всю дорогу вверх к Таунусу. Спуск на Швальбах. Спуск на Вайскирхен. Я размышляю, не удастся ли мне с ней переспать. Я считаю, что это нормально - думать об этом. Она красива. Она обманывает своего мужа. С этим итальянцем. Кто знает, с кем еще? Почему бы не со мной? После спуска в сторону Бад-Хомбурга я устыдился, что случается со мной крайне редко. Наверно, именно в тот момент я ее полюбил. После спуска в сторону Бад-Хомбурга…
Я сказал ей:
- Платок, что у вас в руке, лучше повяжите на голову.
- Почему?
- Если ваш муж уже едет по этой дороге и мы будем его обгонять, он все равно легко узнает вас, несмотря на очки. В платке вас не узнает ни одна живая душа. И голову вам лучше чуть-чуть повернуть в мою сторону.
Она заливается ярко-красным румянцем, губы ее беззвучно шевелятся, но она безропотно повязывает голову платком, чуть натянув его на лоб; если бы кто-то попытался разглядеть ее справа, ему бы это не удалось.
- О'кей, - сказал я.
Какая чудесная осень! Деревья по краям дороги одеты в разноцветный красный, желтый, коричневый наряд из листьев, и над всем этим еще светит яркое солнце, хотя вдалеке уже повисла голубая дымка. Мы едем сквозь золотой лес. Так красиво. Так красиво. Однако тени стали гораздо длиннее…
Теперь она повернулась ко мне вполоборота, но машина идет со скоростью 210 км/час, и мне нужно внимательно смотреть перед собой.
- В аэропорту вы сказали, что знаете не только мое имя, а гораздо больше обо мне.
- Совершенно верно, - подтвердил я.
- Что же вам известно?
- Вы жена франкфуртского банкира Манфреда Лорда. Мой отец имеет с ним какие-то общие дела. С вашим мужем я не знаком. Но я хорошо знаю своего отца. Вряд ли это честный бизнес.
- Фамилия Лорд достаточно распространенная. Я не обязательно должна быть женой этого банкира, господин Мансфельд.
- Но это все же так.
- Да.
- У вас есть внебрачный ребенок.
- Ее отец умер до ее рождения. Мы бы поженились.
- Конечно, - говорю я, а сам думаю: "Кем же она была до этого? Барменша? Секретарь? Нет! Я немного разбираюсь в людях. Манекенщицей она тоже вряд ли была. Из какой среды она родом? Где он нашел ее, этот уважаемый господин Манфред Лорд?"
- Не обижайтесь, - прошу я. - Вы спрашиваете, я отвечаю. Ребенка зовут Эвелин. Ваш муж смирился с ее присутствием, но удочерять не собирается.
- Откуда вам все это известно?
- От моего отца. Он пару раз рассказывал о вас.
- Что именно?
- Только хорошее.
Ложь. Он говорил о ней плохо, грязно и пренебрежительно. Для моего папочки жена его делового партнера была "эта личность", "маленькая стерва", "авантюристка". "Просто больно смотреть, - любит повторять мой отец, что такой человек, как Манфред Лорд, мог так забыться". А утонченная тетушка Лиззи вторила: "Она знает тайные кнопки".
Я должен все это пересказать Верене Лорд? Людям следует рассказывать лишь толику правды, если хочешь им добра; правда может причинить боль.
- Какой марки машина вашего мужа? "Мерседес"?
- Да.
- Черный?
- Да.
- Прямо перед нами едут целых два. Я сейчас пойду на обгон. Повернитесь в мою сторону еще больше.
Она поворачивается. Мы молчим некоторое время. Когда она наконец нарушает молчание, я чувствую ее дыхание на своей щеке.
- О чем вы думаете, господин Мансфельд?
Ну вот, разве не смешно? Задай она мне подобный вопрос на спуске в сторону Швальбаха или в сторону Вайскирхена, даже до спуска в Бад-Хомбург, и я тут же повел бы себя нагло. Или очаровательно. Но теперь мы уже проехали ответвление на Фридрихсдорф, и все изменилось, я уже никогда не буду думать так, как до спуска в сторону Бад-Хомбурга.
- Я ведь задала вам вопрос, господин Мансфельд.
Я не отвечаю.
- Я вас спрашиваю: о чем вы думаете?
На этот раз я неуклюже отвечаю:
- Я только что думал, что бесклассовое интернациональное общество является единственной надеждой всего человечества, что такое общество невозможно построить без атомной войны, которая, однако, уничтожит все человечество.
После чего она задает следующий вопрос:
- Как ваше имя?
- Оливер, - ответил я.
Вот теперь я знаю, что люблю ее.
Глава 7
Я люблю ее.
Разве это нормально? Я - и вдруг влюблен! В женщину, которую я впервые вижу и которая сидит со мной рядом лишь последние полчаса. В замужнюю женщину, у которой есть ребенок. И любовник.
- Внимание, - говорю я. - Впереди еще один "мерседес".
Она послушно поворачивает голову в мою сторону. Я обгоняю машину.
- На этот раз за рулем была женщина, - проговорил я. - Можете снова смотреть прямо, иначе вы рискуете свернуть шею.
Она продолжает смотреть на меня.
- Скажите честно, о чем вы думаете, господин Мансфельд?
Да, о чем же я на самом деле думаю? Я думаю, что хотел бы остаться с тобой навсегда.
Но можно ли признаться в этом женщине, которую знаешь всего полчаса?
- Я не хочу, чтобы у вас были неприятности, - говорю я. - Ваш… ваш парень слышал у стойки справочного бюро, как барышня объясняла мне дорогу во Фридхайм…
- Ну и?
- А я в свою очередь слышал, как вы разговариваете по телефону. Дверь была неплотно прикрыта. Вы так громко говорили. Слишком громко.
- Этот разговор ничего не значил.
- Не скажите.
- Вы могли слышать лишь то, что говорила я!
- По репликам одного из говорящих легко восстановить весь разговор.
- Ну и что?
- Кто-то позвонил вам из Франкфурта. Кто-то, кому вы можете доверять. Повариха. Или, может быть, шофер.
- Ну и что?
- Кто бы это ни был, он знал, что вы находитесь со своим другом в аэропорту. Он позвонил, чтобы предупредить, что ваш муж неожиданно, раньше предполагаемого срока, вернулся из поездки и теперь ищет вас. Этот кто-то наврал вашему мужу, будто бы вы находитесь во Фридхайме. Наверное, у вас есть там вилла. Поэтому вы так спешите туда, чтобы приехать раньше вашего мужа. В таком случае вы сможете сказать ему, что вышли прогуляться.
Тут она поворачивает голову, откидывает ее на изголовье и говорит:
- Впереди снова какой-то спуск. Сверните. Пусть поскорее все будет позади.
- Я не понимаю…
- Вы шантажист. Прекрасно. Мне не повезло. Сбросьте газ. Нам надо сворачивать. Местность здесь пустынная, заросли кустарника высокие. Четверти часа будет достаточно. Прошу вас, не стесняйтесь, господин Мансфельд.
Я так обалдел, что не выдавил ни слова.
Она истерично восклицает:
- Ну же! Поворачивайте! Вы добились, чего хотели! - И она вцепилась в руль и вывернула его вправо.
"Ягуар" заносит, его выбрасывает на правую полосу, и мы буквально в паре сантиметров проносимся мимо какой-то машины - все это на скорости 210 километров в час. Я, не глядя, бью кулаком в ее сторону и попадаю по руке и куда-то еще. Что-то звякает, наверное браслет. Я сделал ей больно, так как она вскрикивает и прижимает руку к груди. Слава богу, руль она отпустила.
"Ягуар" встает на оба левых колеса. Я кручу руль. Машина встает на правые колеса. Нас выбросило на засаженную травой разделительную полосу. Покрышки визжат. Притормаживаю очень осторожно. Стараюсь не сжимать рулевое колесо, дать ему немного свободы. Машина сейчас умнее меня. Еду назад на проезжую часть, назад на разделительную полосу. По встречной идет колонна машин. Мы проносимся мимо как в страшном сне.
Верена сначала визжала. Потом затихла и обеими руками вцепилась в приборную доску. "Ягуар" одно мгновение так сильно крутится на одном месте, что я думал, мы вот-вот перевернемся. Тут машина снова рванулась вперед. Я прибавляю газу, чтобы хоть чуть-чуть выправить движение. "Ягуар" бросает из стороны в сторону, как пьяного. Пот заливает мне глаза. И в этот момент я думаю только о том, что вышибу ей все зубы, если нам удастся выбраться.
За нами и перед нами стоит несмолкающий рев клаксонов. Но все самое страшное уже позади. Машину еще бросает, но я снова прибавляю газу.
- Господи, - вздыхает она.
- Больше так со мной не говорите, - с трудом произношу я наконец, - никогда, слышите?