Тут она опять начала ныть: обнищание страны, исчезновение виноградников, плантаций марены, уменьшение добычи киновари… В самую жару выбивайся из сил, работай не покладая рук… Правда, в будущем можно рассчитывать на наследство от кузена Пюифурка, который уже лет тридцать как перебрался в Алжир и ведет там хозяйство, но этот Алжир в Африке, уж больно далеко… И вдруг, боясь, что она охладила "муссю Нуму", и считая, что его полезно подхлестнуть, ловкая молодая особа сказала брату певучим, по-кошачьи ласковым голосом:
- Чтэ, Вальмажур, ты нам не сыграешь какой - нибудь мотивчик? Доставь удовольствие милой барышне!
Хитрая лисичка не ошиблась. Один удар палочки, одна жемчужная трель, и Руместан снова был заворожен. Парень играл перед домом, опершись о каменную кладку старого колодца, над которым поднималась железная дуга для блока, увитая зеленью дикого инжира, которая живописно обрамляла его стройную фигуру и темное от загара лицо. Голые до локтя руки, расстегнутый ворот, запыленная рабочая одежда - таким он казался еще горделивее и благороднее, чем в амфитеатре, где праздничное платье придавало его изяществу нарочитую тщательность. Старинные мотивы, исполняемые на народном инструменте, звучали особенно поэтично среди природы, в ее безмолвии и безлюдии пробуждали позлащенные солнцем камни развалин от их векового сна, взмывали, как жаворонки, над величавыми холмами, сероватыми от лаванды или пятнистыми от колосящихся хлебов, от иссушенных виноградников, от широколистных шелковичных рощ, отбрасывавших уже не такую густую и более длинную тень.
Ветер стих. Солнце, склонявшееся к западу, пламенело теперь над лиловой цепью Альиин, наполняло ущелье между скалами призрачными озерами расплавленного порфира и золота, омывало горизонт переливчатым сиянием, похожим на струны огромной огненной лиры, и струны эти звучали, звучали неумолчным пеньем цикад и певучей дробью тамбурина.
Сидя на парапете старой башни, прислонясь к стволу небольшой колонны, за которой пряталось скрюченное, узловатое гранатовое деревцо, Ортанс слушала в полном упоении, и романтические грезы кружили ее головку, полную услышанных в дороге преданий. Она видела, как старый замок встает из развалин, как снова гордо поднимаются его башни, округляются арки переходов, как под сводами галерей прохаживаются красавицы в длинных корсажах, видела, что цвет лица у них матовый и что его не портит загар. И уже она сама становится принцессой де Бо, с красивым именем, словно из требника, а музыкант, играющий ей, тоже принц, последний в роде Вальмажуров, переодетый в крестьянское платье. "Вот и песне конец", - как говорится в хрониках Судов любви, и, сломав над головой веточку гранатового дерева, с которой свисает тяжелый ярко-красный цветок, она протягивает его музыканту в награду за исполнение, а тот галантно подвешивает его к ремешку тамбурина.
VI. МИНИСТР!
После поездки на гору Корду прошло три месяца.
В Версале только что открылась сессия парламента под беспрерывным ноябрьским дождем, который словно соединяет бассейны Версальского парка с низким, обложенным тучами небом, погружает обе палаты в унылую сырость и мрак, но отнюдь не охлаждает политических страстей. Сессия будет носить бурный характер. Поезда с депутатами и сенаторами следуют один за другим, встречаются/ свистят, гудят, выпускают угрожающие клубы дыма, словно и они заразились враждебными чувствами, коварными замыслами, которые они привозят сюда под низвергающимися с неба потоками дождя. В вагонах, заглушая шум колес, не смолкают споры, ведущиеся с не меньшей желчностью, с не меньшей яростью, что и на трибуне. Больше всех шумит и
69 суетится Руместан. После начала сессии он проивнес уже две речи. Он выступает в комиссиях, говорит в кулуарах, на вокзале, в буфете, от его голоса дрожит стеклянная крыша в фотографических ателье, где собираются правые группировки. Всюду только и видишь очертания его мощной фигуры, находящейся в непрерывном движении, его крупную беспокойную голову, его широкие плечи, которые так и ходят, так и напрягаются на страх правительству: ведь Руместан занят "сваливанием" по всем правилам кабинета министров и проявляет при втом всю свою ловкость и силу борца-южанина. Ах, лазурное небо, тамбурины, цикады, вся лучезарная декорация летних каникул, как она далека! С ней покончено, она убрана со сцены! Нума и не вспоминает о ней - он кружится в вихре своей бурной двойной жизни - адвоката и политического деятеля. Дело в том, что по примеру своего старого учителя Санье он, став членом Палаты парламентской, не отказался и от Палаты судебной, и каждый вечер, от шести до восьми, у дверей его кабинета на улице Скриба толпится народ.
Этот кабинет можно принять за канцелярию посольства. В качестве первого секретаря и правой руки лидера выступает его советчик и друг Межан, отличный адвокат по гражданским делам, уроженец Юга, как все вообще окружение Нумы, но Юга севенского, каменистого, в котором больше Испании, чем Италии; в повадке и говоре его людей много осторожной сдержанности и здравого смысла Санчо Пансы. Коренастый, плотный и уже лысый, с желтым цветом лица неутомимых работяг, Межан один, без посторонней помощи справляется с секретарской работой, приводит в порядок папки с делами, подготовляет материал для речей Нумы, стараясь подкреплять фактами звонкие фразы своего друга, своего - как утверждают осведомленные люди - будущего шурина. Два других секретаря, де Рошмор и де Лаппара, - это просто молодые стажеры, находящиеся в близком родстве с именитым дворянством провинции: они у Руместана только для рекламы, они как бы проходят у него стаж политического ученичества.
Лаппард, высокий красавец с длинными стройными ногами, румяным лицом и темно-рыжей бородкой, сын старого маркиза де Лаппара, главы монархистов бордоской провинции, являет собой яркий образец этого Юга креолов, хвастунов, авантюристов, которые обожают драться на дуэли и тайком уводить из дому благородных девиц. Он провел в Париже пять лет, профукал в клубе сто тысяч франков, заплатил долг чести материнскими бриллиантами, - за пять лет он в совершенстве овладел бульварным жаргоном, приобрел тон и манеры, принятые у парижской золотой молодежи. Полная противоположность ему - виконт Шарлексис де Рошмор, земляк Нумы и тоже воспитанник монастыря Успенья божьей матери; он окончил юридический факультет в провинции под надзором мамаши и аббата и от этого домашнего воспитания сохранил известное простосердечие и робость семинариста, к которым не очень - то подходила бороденка на манер Людовика XIII; все вместе взятое придавало ему вид хитреца и вместе с тем простофили.
Высокий и стройный Лаппард старается посвятить этого юного Пурсоньяка в тайны парижской жизни. Он учит его, как нужно одеваться, что шикарно, а что не шикарно, как держать голову, как делать презрительную гримасу, как садиться и сразу же вытягивать ноги, чтобы брюки не пузырились на коленях. Ему очень хотелось бы отучить его от наивной веры в людей и в установления, вытравить из него вкус к канцелярщине, из-за которого он рискует превратиться просто в исполнительного чиновника. Но, увы! Виконту нравится писанина, и когда Руместан не берет его с собой в Палату или в суд, как, например, сегодня, он может часами сидеть за длинным столом для секретарей рядом с кабинетом патрона и переписывать набело черновики. А бордосец подкатил к окну мягкий табурет, сунул в рот сигару, вытянул ноги и в медленно наползающих сумерках сквозь завесу дождя, сквозь дымок, поднимающийся от свеженастланного асфальта, обозревает длинный ряд выстроившихся друг за другом экипажей с торчащими справа от кучера кнутами, экипажей, которые привезли гостей к г-же Руместан: сегодня четверг, ее приемный день.
Народу-то сколько! И это еще не конец, подъезжают все новые и новые экипажи. Лаппара, гордящийся тем, что знает ливреи всех знатных и богатых домов Парижа, перечисляет вслух вновь прибывших:
- Герцогиня де Сан-Доннино… Маркиз де Бельгард… Черт побери! И Моконсели тут!.. Что же это значит?
Обернувшись к худой и долговязой личности, которая сушит у камина свои вязаные перчатки, свои цветные, не по сезону, брюки, предусмотрительно закрученные у щиколоток, чтобы не соприкасаться с ботинками из толстого сукна, он спрашивает:
- Вам что-нибудь известно, Бомпар?
- Чтэ-нбудъ?.. Кнэчно!..
Бомпар - мамелюк Руместана, является чем-то вроде четвертого секретаря, выполняющего всякие "внешние поручения: он бегает за новостями, славит по всему Парижу своего патрона. Судя по наружному виду Бомпара, эти занятия его не обогащают, но Нума тут ни при чем. Раз в день он соглашается перекусить, изредка принимает пол-луидора, - больше ничего не удается всучить этому странному паразиту. Чем и как он живет, остается загадкой даже для самых близких ему людей. Но спросить у него, не знает ли он чего-нибудь, усомниться в его воображении - значит проявить полнейшую наивность.
- Да, господа… И кое-чтэ очень серьезное…
- Что же именно?
- Только что было покушение на маршала!..
Минутное недоумение. Молодые люди переглядываются, смотрят на Бомпара; потом Лаппара, еще больше вытянувшись на своем табурете, спокойно спрашивает:
- Ну, а как ваш асфальт, друг мой? Как с ним обстоит дело?
- Бог с ним, с асфальтом… У меня на примете есть дельце получше…
Не слишком удивленный слабостью эффекта, произведенного его рассказом о покушении на маршала, он начинает повествовать о своем новом замысле. О, это замечательное дело, и до чего простое! Речь идет о том, чтобы заграбастать все сто тысяч франков, которые швейцарское правительство ежегодно выделяет на премирование лучших стрелков в тирах швейцарской федерации. В молодости Бомпар метко стрелял жаворонков. Теперь ему надо напрактиковаться, и он до конца жиэни будет обеспечен ежегодной рентой в сто тысяч франков. И какой легкий заработок! Обойти всю Швейцарию, кантон за кантоном, с ружьем за плечами…
Этот сновидец наяву тотчас воодушевился, пустился в пространные описания, он уже влезал на ледники, сходил в долины, по течению горных рек, рушил лавины перед потрясенными молодыми людьми. Из всех выдумок, рождавшихся в его исступленном мозгу, эта была самая необычайная, но он говорил о ней с полной убежденностью, глаза его лихорадочно блестели, от внутреннего жара на его лбу, изрытом глубокими морщинами, словно проступали шишки.
Внезапное появление Межана, вернувшегося из суда, прервало эти бредовые речи.
- Чрезвычайной важности новость!.. - произнес он, отдуваясь и бросая портфель на стол. - Министерство пало.
- Что вы говорите?
- Руместан берет портфель министра народного просвещения.
- Я так и знал, - заявил Бомпар и, уловив недоверчивые усмешки, поспешил добавить: - Знал, господа, знал… Я там был… Я только сейчас оттуда.
- Что же вы не сказали?
- А зачем?.. Мне же никогда не верят… А все из-за моего аццента, - сказал он с наивной покорностью судьбе. Комизма этой фразы никто не заметил, - слишком велико было изумление.
Руместан - министр!
- Ну, ребята, и хитрец же наш патрон!.. - повторил великан Лаппара; он сидел на легком табурете и, задрав ноги к потолку, пофыркивал. - Как это он ловко все проделал!
Рошмор с негодованием выпрямился.
- Какая тут хитрость, дорогой мой!.. У Руместана совесть чиста… Он летит по прямой, как ядро.
- Во-первых, мой мальчик, теперь ядер нет. Есть снаряды. А снаряд делает вот что.
Кончиком ботинка он описал траекторию.
- Пустозвон!
- Простофиля!
- Господа!.. Господа!..
А Межан в это время думал, какой все же удивительный человек этот Руместан, какая это сложная натура. Даже люди, постоянно общающиеся с ним, судят о нем различно:
"Хитрец". "Человек с чистой совестью".
Оба эти мнения имели сторонников среди самой широкой публики. Он-то знал Руместана лучше, чем кто-нибудь другой, и ему было хорошо известно, что легкомыслие и лень смягчали в Руместане темперамент честолюбца, что он был и лучше и хуже своей репутации. Но правда ли это - насчет министерского портфеля?.. Межану захотелось проверить слух; он окинул беглым взглядом свою фигуру в зеркале - все ли в порядке - и, перейдя через площадку лестницы, прошел к г-же Руместан.
Еще в передней, где с шубами на руках ждали лакеи, слышался гул голосов, приглушенный высокими потолками и богатой обивкой стен. Обычно Розали принимала в маленькой гостиной, обставленной на манер зимнего сада легкой мебелью, изящными столиками, в гостиной, куда дневной свет просачивался сквозь блестящую листву растений, расставленных у окон. Это создавало интимность, которой было вполне достаточно для нее, парижской буржуазии, держащейся в тени великого человека, не имеющей личного честолюбия и слывущей за пределами тесного круга лиц, которые хорошо знали ее истинную немаловажную роль славной, но заурядной женщиной. Сегодня, однако, обе гостиные были переполнены шумной толпой гостей. То и дело входили новые посетители - весь круг близких и не очень близких друзей, знакомых и даже таких, которых Розали не могла бы назвать по имени.
Одетая в темное шелковое платье с лиловатым отливом, красиво облегавшее ее стройную фигурку и подчеркивавшее гармоничное изящество всего ее существа, она держалась очень просто и встречала каждого с ровной, чуть горделивой улыбкой, с тем холодком, о котором в свое время говорила тетушка Порталь. Заметно было, что успехи мужа отнюдь не ослепляют ее, в ней скорее сквозило некоторое удивление и даже беспокойство; впрочем, ни в чем определенном это не выражалось.
Она переходила от одной кучки гостей к другой, а тем временем во втором этаже парижского дома быстро сгущались сумерки, слуги вносили лампы, зажигали канделябры, и гостиная, где переливался пышный атлас диванов и кресел и горели самоцветами узоры восточных ковров, принимала праздничный вид.
- Ах, господин Межан!..
Розали на минутку оставила гостей и подошла к нему, радуясь, что нашла в этой светской толпе человека по - настоящему близкого. Они отлично понимали друг друга. Поостывший южанин и расшевелившаяся парижанка о многом судили и многое видели одинаково, им удавалось как-то уравновешивать в Нуме и находившие на него порой приступы слабости и его неистовые порывы.
- Я пришел удостовериться, верен ли слух… Теперь сомнения нет… - промолвил он, указывая на гостиные, полные народа.
Она подала ему полученную от мужа депешу и, понизив голос, спросила:
- Что вы на это скажете?
- Дело нелегкое, но ведь вы будете при нем.
- И вы тоже… - сказала она и, пожав ему руки, пошла навстречу новым посетителям.
А посетители все прибывали и прибывали, и никто не уходил. Все ждали лидера, хотели непосредственно от него узнать все подробности заседания, узнать, как он все перевернул одним движением плеча. Среди вновь прибывших кое-кто уже принес отзвуки того, что происходило в Палате, передавал обрывки речей. Вокруг рассказчиков собирались кружки приятно возбужденных гостей. Особенно страстное любопытство проявляли женщины. Их хорошенькие личики под большими шляпами, входившими в моду этой зимой, загорались легким румянцем, розоватым лихорадочным пламенем, какое можно видеть в Монте-Карло на щеках женщин, делающих ставки в трант-в-карант. Может быть, к политике их располагали именно эти шляпы с длинными страусовыми перьями, похожие на те, что носили в эпоху Фронды? Во всяком случае, дамы проявляли необычайную политическую осведомленность и, перебивая друг друга, нетерпеливо размахивая муфточками, они так и сыпали принятыми у депутатов словечками и прославляли лидера. И все без исключения восхищались им:
- Какой человек! Какой человек!
В углу гостиной старик Бешю, профессор Коллеж де Франс, невероятный урод, у которого на лице заметен был только нос, огромный нос ученого, привыкший зарываться в книги, воспользовался успехом Руместана как предлогом для рассуждения на свою излюбленную тему: слабость современного мира объясняется тем, что в нем придается слишком большое значение женщинам и детям. Невежество и тряпки, капризы и легкомыслие.
- Так вот, милостивый государь, сила Руместана в том и состоит, что у него нет детей и что он сумел не поддаться влиянию женщин… Посмотрите, какую он гнет прямую и твердую линию! Ни малейшей трещинки, ни малейшего отклонения в сторону.
Профессору с важным видом внимал член совета Высшей счетной палаты, маленький человечек с наивными глазами и круглой лысой головой, в которой каждая мысль, казалось, шуршит, как сухие семена в пустой тыкве; он пыжился и одобрительно кивал головой, словно хотел сказать: "Я тоже, сударь мой, из числа людей выдающихся, я тоже не поддаюсь влияниям".
Заметив, что к нему подходят и прислушиваются, ученый повысил голос, стал приводить примеры ив истории, сослался на Цезаря, Ришелье, Фридриха II, Наполеона и научно доказал, что на шкале мыслящих существ женщина стоит на несколько ступенек ниже мужчины:
- В самом деле, если вглядеться в ткань мозговой коры…
Однако еще интереснее было бы вглядеться в лица жен этих господ, которые слушали их беседу, сидя рядышком и попивая чай, ибо в гостиную только что подали это пятичасовое угощение, и теперь к оживленному разговору примешивался звон серебряных ложечек, ударявшихся о японский фарфор, горячий пар самовара и запах печенья, только что вынутого из духовки. Младшая, г-жа де Боэ, воспользовавшись семейными связями, сделала своего мужа, человечка с тыквой вместо головы, обнищавшего, завязшего в долгах дворянчика, чиновником Высшей счетной палаты. Дрожь пробирала при одной мысли, что контроль над расходованием народных денег находится в руках этого хлыща, который так быстро спустил и свои деньги и деньги жены. Вторая, г-жа Бешю, когда-то была красавицей, и до сих пор ее большие глава светились умом, черты лица оставались тонкими, и только скорбно опущенные углы губ свидетельствовали о напряженной борьбе за жизнь, об упорстве честолюбия, не знающего ни устали, ни угрызений совести. Все свои душевные силы она употребила на то, чтобы протолкнуть на видные места банальную посредственность, каковую представлял собой ее ученый супруг, и, воспользовавшись своими слишком хорошо, к сожалению, известными связями, взломала, можно сказать, для него двери Академии и Коллеж де Франс. В улыбке, которой обе женщины обменялись поверх чайных чашек, была целая поэма из парижской жизни. Впрочем, хорошенько поискав в толпе присутствовавших здесь мужчин, можно было бы обнаружить еще немало таких, кому женское влияние отнюдь не повредило.