Основное действие книги Дж. Б. Пристли "Дядя Ник и варьете" развернулось в предвоенное время (1913–1914 годы). В книге рассказывается о том, как живет молодой человек из йоркширской глубинки, оказавшийся волею случая среди гастролирующих по территории Англии актеров, которые были популярны в начале XX столетия в мюзик-холлах, либо театрах Варьете.
Книга Дж. Б. Пристли "Дядя Ник и варьете" окунает нас в истинную, зыбкую и исчезающую атмосферу последних лет перед войной, предшествующих разрушению театральных и политических "империй".
Содержание:
Пролог Джона Бойнтона Пристли 1
Книга первая 2
Книга вторая 23
Книга третья 46
Эпилог Дж. Б. П 71
Примечания 72
Дядя Ник и варьете
Э. Д. Питерсу от старого клиента в память о сорокалетней дружбе
От автора. Я весьма свободно обошелся с историей мюзик-холла, позволив себе поместить вымышленных эстрадных артистов - и даже с указанием точных дат - в реально существовавшие в тех или иных городах театры варьете. Не считая нескольких знаменитостей, чьи имена встречаются в этой книге, все остальные, так же как и персонажи, не имеющие отношения к сцене, не что иное, как плод авторской фантазии. За указанным выше исключением здесь нет портретов, написанных с натуры, в чем мне хотелось бы еще раз заверить читателя.
Дж. Б. П.
Пролог Джона Бойнтона Пристли
Я приехал в Уэнслидейл, чтобы побродить немного с этюдником, и остановился в деревушке под названием Аскриг. Был конец сентября, не самое лучшее время для таких прогулок - разве что очень повезет с погодой, - потому что унылый холодный дождь уже барабанил по долине. Едва приехав, я узнал, что Ричард Хернкасл, художник-акварелист, живет теперь в Аскриге, у самой дороги на Рит и Суолдейл, в доме, перестроенном из двух фермерских коттеджей, на краю деревни. Телефона у него еще не было, но в кабачке мне сказали, что он дома, так как его совсем скрючило артритом; и вот после обеда я отправился туда и к большому своему облегчению увидел сквозь дождь и мрак два длинных низких светящихся окна.
Хернкасл был мне знаком, иначе я не зашел бы к нему так запросто. В конце тридцатых годов я дважды бывал в его мастерской в Грессингтоне и оба раза покупал по нескольку акварелей с видами здешних мест. Все они хороши, а два великолепных наброска известнякового плато в Верхнем Уорфдейле, изысканные в своей цветовой неопределенности, по-моему, просто шедевры. Эти северные пейзажи - лучшее, что он создал, и за них Хернкасла можно смело поставить рядом с любым акварелистом после Джона Селла Котмена. Акварели восхищали меня, сам художник был очень приятным человеком, и теперь, не думая о том, как изменили его годы, я с удовольствием предвкушал новую встречу. По дороге я прикинул, сколько ему может быть лет, и решил, что, наверное, семьдесят с небольшим.
После довольно долгого ожидания и возни с замком дверь отворилась, и я увидел человека, которого никогда бы не принял за Хернкасла, если бы не знал точно, что это он. В пятьдесят лет он был еще красивым и статным, а теперь высох, сгорбился и оброс бородой.
- Хернкасл, - произнес я, - я Пристли. Помните такого?
- Ну конечно! Заходите, заходите.
Я снял плащ и рассказал ему, как попал в Аскриг и как узнал, что он живет в этом доме; потом мы пошли по коридору и очутились в длинной низкой комнате, полной картин, гравюр и книг; мы расположились перед огнем.
- Сейчас я сам себе хозяин, - сказал он. - Жена в Лондоне у нашей замужней дочери, а женщина, которая мне готовит и убирает, в пять уходит домой. Этот чертов артрит здорово меня скрутил. Ползаю тут, как девяностолетний.
- А как работается?
- Да знаете, по-разному. Иногда понимаешь, что делаешь, иногда - нет. Тогда со мной трудно жить под одной крышей и лучше всего оставить меня в покое. - Он усмехнулся, и я вдруг заметил то, о чем следовало бы помнить - его необыкновенно синие глаза, не голубые, как у людей северогерманского или скандинавского типа, но глубокие как лазурь. Мне пришло в голову, - и это существенно для дальнейшего, - что в молодости он был очень хорош собой.
Следующие полчаса мы потягивали виски, курили трубки и, по-стариковски кряхтя, рассказывали друг другу о том, над чем мы работаем или пытаемся работать. Попутно выяснилось, что один мой знакомый издатель готовит книгу о его творчестве; помимо дюжины больших цветных репродукций в ней предполагалось поместить три-четыре десятка черно-белых, а какой-то молодой человек, мне неизвестный, дописывал для нее критико-биографический очерк. Но, как водится, требовалось еще и хвалебное предисловие, и Хернкасл с издателем уже размышляли о том, нельзя ли попросить меня написать его.
- Знаете, Джей-Би, - сказал он, похохатывая, как типичный йоркширец, чтобы скрыть смущение, - раз уж вы забрели ко мне, я вас не выпущу, пока вы не согласитесь. Как вам нравится такая постановка вопроса, а?
- Я с удовольствием напишу это предисловие. Я давно ждал случая высказать публично свое отношение к вашему творчеству. Так что - договорились. А кстати, сами-то вы тоже что-то пишете? - Я указал на длинный рабочий стол. Там лежали блокноты, записные книжки, какие-то листочки и стоял магнитофон с грудой пленок.
Он смущенно откашлялся, но ничего не ответил, и я уже собирался перевести разговор на другую тему, как вдруг он спросил:
- Вы думаете, я всегда был художником?
- Нет, я так не думаю, - медленно сказал я, пытаясь припомнить. - По-моему, перед первой мировой войной вы были клерком на шерстяной фабрике, как и я. Кажется, вы что-то такое рассказывали в Грессингтоне.
Он усмехнулся и ткнул трубкой в мою сторону.
- Был некоторое время. Работал в конторе компании "Вест Браддерсфорд Спиннерс". Но после этого и до того, как я попал на войну, я выступал в варьете…
- Господи помилуй!
- Я так и знал, что вы будете поражены. И тем не менее. Я исколесил всю Англию. Вот о чем эта писанина. Вы замечали, как с годами прошлое возвращается к вам, словно вы не уходите от него все дальше и дальше, а наоборот, приближаетесь? - Он заметно волновался.
- Да, замечал, хоть это случается не со всеми…
- Верно, верно. Ах, как я рад от вас это слышать! Сказать по правде, я уж начал подумывать, что слегка спятил. Вот моя жена, например, - с ней такого не бывает. Кажется, им, женщинам, это более свойственно, а для нее прошлое мертво, и с ним покончено, если не считать каких-то там романтически-сентиментальных штучек. С ней не бывает, как со мной, когда вдруг ощущаешь вкус и запах прошлого. Так вот, последние два года я без конца вспоминаю о том времени, когда был в варьете, и жена сказала, чтобы я все это записал, а если не могу писать, то наговорил бы на пленку. Вот этим я и занимаюсь.
- И как, получается?
- Готов все бросить к черту. Все перепуталось, перемешалось. Взялся, а самому не под силу. Иногда воспоминания идут чередой, одно за другим - даже удивительно, - но потом я теряю нить и приходится затыкать дыры чем попало. - Медленно, трясущимися руками он начал подкладывать поленья в огонь, пользуясь возможностью говорить, не глядя на меня. - Знаете, раз уж из-за этого дождя придется сидеть дома, - а я чувствую, что так и будет, может, вы, ну… просто чтобы убить время, почитаете, что я там накропал, и послушаете, что наговорил в магнитофон. Это не слишком обременительная просьба?
Я успокоил его. День за днем долина была скрыта от нас стеной дождя. Я прослушивал пленки и отсылал их стенографистке, я читал написанное им, в том числе и отрывочные заметки, о которых я подробно расспрашивал, делая на ходу собственные записи. Четыре дня с утра до вечера мы заполняли пробелы в его повествовании. В результате получилась книга. Это рассказ Ричарда Хернкасла, а не мой. И если в нем порой встречаются места, в которых больше от меня, чем от него, то это потому, что какие-то эпизоды ему никак не удавались и мне приходилось рассказывать за него; но во всех случаях он соглашался с моим окончательным вариантом. Мы, конечно, переписывались какое-то время после моего отъезда из Аскрига. К счастью, несмотря на некоторые не слишком существенные различия, наши характеры и взгляды во многом совпадают. Я должен был собрать воедино и передать читателям беспорядочную массу впечатлений полувековой давности, превратив все это в добротное автобиографическое повествование. Должен признаться, что кое-что все-таки написано не им, а мною: в одних случаях я перекидывал мосты через провалы в материале, в других - пытался найти и выделить главное; но повторяю, это не мой рассказ, а его, - рассказ от первого лица о раннем периоде жизни Ричарда Хернкасла, ныне кавалера ордена Британской империи 2-й степени, члена Королевской академии художеств, члена Королевского общества акварелистов, художника-акварелиста, бывшего в то время помощником иллюзиониста на сцене варьете.
Книга первая
1
Чтобы рассказать, как я стал помощником моего дяди Ника, надо возвратиться назад, к печальному дню похорон моей матери. Это было в конце октября 1913 года. День был сырой и тусклый, и все мы, собравшиеся на кладбище Норт-Топ, точно сошли со старых гравюр на дереве. Это было похоже на какое-то безумное Рождество - кругом толпились престарелые родственники, которых я только на Рождество и видел - какие-то бабушки, щелкавшие огромными вставными челюстями; говорили они с таким диким акцентом и с такой уймой диалектальных словечек, что их можно было принять за иностранок. Я ничего не чувствовал, кроме холода и смутной тоски. Перед смертью мать четыре месяца пролежала в больнице - рак съедал ее заживо, она превратилась в скелет и желала лишь одного - избавления от мук; я так истерзался ее страданиями, что у меня не осталось сил, чтобы оплакивать ее смерть. Но мне, конечно, было очень тяжко, а старые родственники сразу оживились, едва только гроб засыпали землей и они вытерли глаза. Дома тетя Мэри, единственная сестра матери, подала угощение - ветчину, язык и чай с ромом, а я ждал только одного, когда можно будет сбежать от этого шума и болтовни. И тут я увидел, что дядя Ник, сидевший молча, с недовольным видом, поднялся и кивнул мне, чтобы я его проводил. Я что-то сказал тете Мэри и вышел за ним.
- Неохота тебе, я вижу, сидеть с этой компанией, малыш? - спросил он, влезая в свое длиннющее и толстенное пальто.
- Неохота, дядя Ник. Я как раз думал, как бы удрать.
- Пойдем. Я хочу с тобой поговорить. - Он нахлобучил "трильби" - черную мятую фетровую шляпу, которая в те времена была в диковинку в провинции. - Зайдем в "Грейт Нортерн". Мне надо выпить. Да и тебе это не повредит.
Был еще день, но в те времена бары были открыты с утра до вечера. Неплохо было попасть в "Грейт Нортерн" и выпить с дядей Ником, да еще в такое время, когда мне полагалось бы корпеть над бумагами в конторе "Вест Браддерсфорд Спиннерс".
Я с удовольствием сел в его автомобиль, новенький и сверкающий, который, как он с гордостью сообщил, ему только что доставили из Франции. Это был уже его третий автомобиль, и дядя Ник сказал, что может управлять не хуже любого шофера, хоть он и новой марки. По дороге к "Грейт Нортерн" дяде Нику все время приходилось лавировать среди трамваев и больших повозок, так что мы почти не разговаривали. Но едва мы вошли в бар, обитый "под кожу", уютный и почти пустой, если не считать двух порядком нагрузившихся торговцев шерстью, которые спорили о мериносах и скрещивании, как он тотчас стал другим человеком, спокойным и уравновешенным.
Пожилой бармен сразу его узнал.
- Мистер Оллантон? А ведь вы как будто выступаете не здесь эту неделю? Определенно не здесь.
- В Манчестере, - сказал дядя Ник. - И тороплюсь туда возвратиться. Так что подай-ка нам бутылочку сухого "Пола Роджера" со льда, да поскорее. - Он повернулся ко мне. - Никогда не пью ничего, кроме шампанского. Я не хвастаю. Люблю шампанское, а оно любит меня. Если когда-нибудь оно мне станет не по карману, я вообще брошу пить. Хочешь сигару, малыш?
- Нет, спасибо, дядя Ник. Я привык к своей трубке.
Я смотрел, как он не спеша обрезал конец сигары и спокойно закурил. Мне бросилась в глаза какая-то особая изящная точность его движений. Нельзя сказать, что я хорошо его знал, хоть он и был единственным братом матери. До того, как он пошел на сцену, виделись мы редко, так как они с моим отцом недолюбливали друг друга; а последние десять лет он гастролировал с варьете, и не только в Англии, но и в Америке, и на континенте, потому что дядин номер "Индийский факир" не требовал перевода, и его можно было показывать где угодно. После смерти отца - мне тогда было пятнадцать лет - я несколько раз видел его на сцене под именем Гэнги Дана (это имя было навеяно, конечно, киплинговским Гангой Дином). Приезжая в Лидс или Брэдфорд, он тотчас же посылал матери контрамарки в партер и почти всегда на первые представления. Когда мы заходили к нему за кулисы, он встречал нас в своем индийском костюме, и я никогда не видел его без грима. Теперь я внимательно его разглядывал.
Он был довольно высокий, худощавый, темноволосый, с крючковатым носом; один глаз слегка косил, отчего взгляд его казался зловещим - наверное, этого он и добивался. Его настоящее имя было Альберт Эдвард Оллантон, но все звали его Ником задолго до того, как он пошел на сцену; даже моя мать, которая решительно настаивала на "Альберте Эдварде", в конце концов вынуждена была сдаться; для меня же он всегда был дядей Ником.
Пока официант разливал шампанское, дядя Ник сказал ему:
- Погоди минутку. Бесплатное представление! У кого из вас есть полпенни?
Я достал монетку.
- Отлично, малыш, ну-ка пометь ее как-нибудь, чтобы можно было потом узнать. Вот так. Теперь давай ее сюда.
Он опустил монетку в правый карман и тут же достал оттуда маленькую металлическую коробочку и осторожно поставил на стол.
- Смотрите. - Он открыл коробочку - в ней лежал спичечный коробок, перетянутый резинками. Сняв их, он открыл коробок и показал нам крошечный шелковый мешочек, тоже затянутый резинкой. - Ну-ка, загляни в мешочек, малыш. - Я заглянул, и, конечно, в нем была моя монетка.
- Вот это ловко! - воскликнул официант. - Честное слово! Ну и мастак же вы, мистер Оллантон!
- У меня таких штук полным-полно, - сказал дядя Ник. - Меня теперь только и радуют эти маленькие карманные фокусы. Ну, представление окончено… мне нужно потолковать с племянником, так что проваливай. Хотя сперва мы выпьем, - прибавил он, обращаясь ко мне.
Я не любил шампанского, мне казалось, что у него металлический привкус, и кроме того, оно било в нос, но я сделал вид, что все прекрасно, и улыбнулся дяде Нику, который смотрел на меня с обычной своей мрачной миной. Теперь я редко встречаюсь с театральными людьми, а когда случается, то их не отличишь от простых смертных; но в те годы они казались людьми другой породы. У мужчин, например, был какой-то странный, болезненно-горящий взгляд, а глаза обведены темными кругами, словно не удавалось до конца стереть черную краску с век; от этого вид у дядюшки был еще более зловещий и дьявольский. Нельзя сказать, что он нагонял на меня страх - в конце концов, он же был мой дядя, - но выдержать его взгляд было нелегко, и я помыслить не мог в чем-нибудь ему прекословить.
- Ну, Ричард, я хочу знать, как обстоят твои дела, чем ты занимаешься и чем бы хотел заняться. Говори прямо. Не виляй. И давай покороче, потому что времени у меня в обрез.
- Я хочу быть художником-акварелистом, дядя Ник. Если бы отец не умер, я бы пошел в Художественную школу. Но теперь…
- Теперь ты служишь клерком в конторе.
- Да, меня взяли, потому что отец был у них кассиром. Получаю двадцать два шиллинга шесть пенсов в неделю…
- Но тебе эта служба не нравится…
- Я ее ненавижу. Но что поделаешь? Хожу в вечерние классы Художественной школы, по субботам и воскресеньям рисую…
- Так, так. - Дядя Ник помахал сигарой. - Матери не хватало денег, и ты делал, что мог. Ты молодчина, Ричард.
- Вы ведь тоже помогали, дядя Ник.
- A-а, тебе это известно? Я посылал бы больше, если б она разрешила, но ты же знаешь, какова она была. Теперь обсудим твои дела, Ричард. Мать умерла, ты зарабатываешь двадцать два шиллинга шесть пенсов канцелярской работой, и у тебя нет девушки, которая надеется, что ты на ней женишься, так, малыш? Вот и отлично. В таком случае ты можешь получить у меня работу за пять фунтов в неделю.
- Пять фунтов в неделю! - Я ушам своим не поверил. Мне и в голову не приходило, что в обозримом будущем я смогу зарабатывать такие деньги. В те времена это казалось мне богатством. Я знавал молодых людей, которые прожигали жизнь, имея куда меньше пяти фунтов в неделю. - Но за что же вы станете мне столько платить? Что я могу делать?
Дядя Ник взглянул на меня злыми глазами.
- Только без глупостей. Это работа, малыш. Ты будешь зарабатывать свои деньги, хотя весь день у тебя будет свободен для рисования. Я плачу тебе ровно столько, сколько платил тому малому, чье место ты займешь. Он уходит, они с братцем открывают торговлю жареной рыбой в Шеффилде, ну, туда ему и дорога, обсоску несчастному, с ним и поговорить-то не о чем. А ты мне годишься в компанию. Или я ошибаюсь? - Он не улыбнулся, только пристально посмотрел на меня.
- Надеюсь, что нет, дядя Ник. - Я попытался улыбнуться. - Но что же мне придется делать? И сумею ли я? Я ведь ничего не смыслю в фокусах.
- Не пори чушь, малыш. О фокусах нет и речи. Ты будешь только помощником. Кроме выходов на сцену, - а это проще пареной репы, - тебе придется следить, чтобы все наше добро убрали и вовремя доставили в следующий город; по понедельникам с утра будешь репетировать с оркестром - надо убедиться, что дирижер знает свое дело, а когда я увижу, что ты с этим справляешься, то сделаю тебя главным над остальными четырьмя…
- А кто они?