Сейчас у него одно настроение, рассказывала она мне с гордостью и даже торжественно, а через минуту - совсем другое; никогда не знаешь, что будет дальше, неизменно только одно: он мало ест и пьет шампанское; порой, как сегодня, часами работает с Сэмом и Беном, даже не вздремнет перед представлением, а завтра может весь день просидеть у камина и читать книжки; иногда он с нею обходится - хуже некуда, так что она, бывает, все глаза выплачет, а в другой раз посадит ее в свою машину, такой добрый, заботливый, возит по всяким шикарным заведениям - это уж он сам выбирает куда, потому что ей в таких местах всегда как-то не по себе, а иногда она чувствует, что он и вправду ее любит, хотя, конечно, по-своему, чудно как-то; и все-таки почти всегда дает ей понять, как ей повезло, что она еще выступает в его номере и живет в его берлоге. Более странного человека она не видывала, а уж ей всякие встречались.
- Только ты пойми, Дик, - сказала она, серьезно глядя на меня, - я не жалуюсь. Не думай. Я сама знаю, что мне повезло. Я не больно-то умна, даже наоборот, пожалуй, и из себя тоже не Венера эта, как ее там. Мне вот в чем повезло - косточки мелкие. Посмотри, какое запястье. И в других местах - ну, там не видно. Я как раз такая, как ему надо для номера. Ты вечером гляди повнимательней на этот пьедестал, - ни за что не поверишь, что там внутри я. Он меня увидел в брикстонской пантомиме - два фунта десять шиллингов в неделю, два представления в день, в каждом представлении двенадцать переодеваний, я прямо выла от усталости, уж не говорю о рабочих сцены - всё норовят затащить тебя в угол да лапать потными ручищами. Веселая была жизнь, ничего не скажешь. Так что я не жалуюсь. Мне повезло, хотя и достается тоже порядком - живу с ним, и всякий это знает, и кое-кому тоже охота попользоваться, как будто я потаскушка какая-нибудь. Это один так меня назвал, когда я сказала, чтоб он не распускал руки.
- Кто это? - Она молчала, и я добавил: - Мне ты можешь сказать, Сисси.
- Да Гарри Баррард, но он был выпивши. Хотя, по-моему, у него вообще не все дома. Я Нику ничего не сказала, он его и так терпеть не может, еще выставил бы из программы под этим предлогом. А мне жалко стало старого дурака. Так что и ты Нику не говори.
- А что другие женщины? Ты с ними ладишь, Сисси?
Она скорчила гримасу.
- Тут мне не повезло. Дружить по-настоящему не с кем. Сьюзи Хадсон и ее сестра Нэнси - они милые и талантливые, тебе их номер понравится, - но уж очень неразговорчивые. Нони, девица Кольмаров, акробатов, иностранка и вообще стерва. Остается Джули Блейн, которая работает с Томми Бимишем и, говорят, спит с ним. Она играла в драме и воображает себя важной птицей, не мне чета, только она всего-навсего подыгрывает комику, пускай он даже гвоздь программы, и за это должна спать с ним; правда, вид у нее не такой, будто она с кем-нибудь спит: уж очень тоща. Вот тебе и весь наш женский состав; хорошо бы Нику для разнообразия перейти в пантомиму, тем более что я теперь как-никак на другом положении. Но это тоже хорошая программа, Дик, я думаю, тебе многое понравится… Жаль только, что на первое представление в понедельник в зал всегда набиваются жирные трактирщики со своими толстомясыми женами да торговцы жареной рыбой, и все бесплатно. Ну ладно, пойду взгляну, не нужно ли чего Нику. А ты что будешь делать?
- Я сегодня не выспался. Пойду к миссис Майкл и попробую вздремнуть.
- Смотри больше ничего не пробуй - так и заруби себе на носу. Веди себя как пай-мальчик, а если не можешь, то будь осторожнее.
Когда мы спускались по лестнице, она сжала мою руку.
- Ник сказал, что ты хочешь стать художником. Это правда, Дик?
- Да, я хочу быть акварелистом.
- Ты должен как-нибудь нарисовать меня.
- Это совсем другое, Сисси. Я хочу писать пейзажи акварелью. Но могу попробовать сделать набросок, - добавил я важно.
- Да, пожалуйста. Бьюсь об заклад, что ты страшно способный. Ну пока, до вечера.
(Я сделал этот набросок, и он сохранился у меня до сих пор, хотя целый мир и больше чем полвека канули в прошлое; он очень плох, - вероятно, это мой худший рисунок, - но стоит мне взглянуть на него, и я снова вижу и слышу Сисси Мейпс.)
Когда я вернулся, миссис Майкл не было дома. Я проспал почти до пяти часов, проснулся от холода и с минуту не мог понять, где нахожусь. Спустившись, я нашел хозяйку на кухне за чаем; она сурово спросила меня, не хочу ли и я чашечку с хлебом с маслом и с черносмородиновым вареньем. Я горячо поблагодарил, показав тем самым, что ценю ее любезность, так как нашим уговором это не предусмотрено, после чего выпил две чашки чая и съел три куска хлеба с вареньем. Когда я сказал, что мне пора в "Эмпайр" на первое представление, она покачала головой.
- По правде говоря, мистер Хернкасл, меня это мало интересует - и капитана Майкла тоже. На мой взгляд, все номера там либо до крайности глупы, либо вульгарны. Я не против развлечений, люблю церковный хор или хорошую лекцию с туманными картинами, но будь моя воля, я бы завтра же позакрывала все ваши "Эмпайры" и "Паласы". - Ее глаза сверкнули фанатическим блеском, правда, взгляд смягчился, когда она посмотрела на меня. - Мне больно думать, что вы, мистер Хернкасл, такой скромный, приличный молодой человек, зарабатываете на жизнь в таких местах, где вам приходится быть среди полуобнаженных, размалеванных женщин. Это дурно! - Она произнесла это с необыкновенным жаром, словно мысленным взором уже видела меня погрязшим в грехах. - Ну, ступайте, ступайте.
Сам управляющий "Эмпайром", выглядевший очень импозантно в своем фраке, провел меня к тем местам, которые важно именовались "креслами".
- Вы племянник Ника Оллантона! Замечательный номер, один из лучших. Всегда с нетерпением жду его, а за ним пару бокалов шампанского, ха-ха! Если после представления захотите пойти за сцену, поищите меня, я вас провожу.
3
Возможно, это и в самом деле было худшее представление за неделю, и уж точно, что почти у всех сидевших вокруг физиономии были тупые, но все равно чудесно было покинуть холодные темнеющие улицы Ньюкасла и очутиться в четвертом ряду "Эмпайра". Я думаю, тайна всех мюзик-холлов состояла в том, что они казались большими, - и чаще всего такими и были, - но в то же время создавали ощущение теплоты и уюта. Много писалось о магии театра, но она была куда слабей горячей пленительной магии мюзик-холла, который привлекал мужчин больше, чем женщин, потому что здесь ощущалось что-то бесконечно женственное, что-то от всепрощающей матери и в то же время - от пленительной любовницы. Не стану утверждать, что все это уже облеклось для меня в слова в тот первый вечер, когда я озирался вокруг, смотрел, как оркестранты включают лампочки над пюпитрами и настраивают инструменты, как появляется в оркестре толстый мистер Бродбент, на сей раз вовсе не раздраженный. Он сперва улыбнулся каким-то людям, сидевшим прямо передо мной, затем постучал палочкой - и стал слушать, как струнные его оркестра вступают в привычную, отчаянную и безнадежную борьбу с деревом и медью в бурных норвежских ганцах Грига; однако могу поклясться, что похожие мысли проносились в моей голове. И впервые с тех пор, как я дал согласие войти в компанию к дяде Нику, растерянность, сомнения и недобрые предчувствия уступили место чувству полного счастья. Я по-прежнему собирался стать художником - тут ничто не могло меня поколебать, - по пока я не могу зарабатывать на жизнь своими акварелями, сцена варьете за пять фунтов в неделю будет лучше любой конторы и двадцати двух шиллингов шести пейсов.
Первый помер был дополнительным к программе - два велофигуриста; меня они, конечно, мало интересовали: я ждал тех, с кем мне придется путешествовать следующие несколько месяцев. Первыми из них были выступавшие после фигуристов Кольмары - три акробата-мужчины и девица по имени Нони, от которой, как говорил Хислоп, можно было закачаться. Такие номера всегда раздражали меня: мужчины становятся друг другу на плечи и швыряют девушку туда и обратно. (Недавно я видел этот номер в телевизионной цирковой программе, и он был в точности такой же, ничуть не изменившийся в мире ошеломляющих преобразований.) Нони была маленькая и совсем молоденькая, ей, наверно, не было и двадцати, но фигура ее уже вполне оформилась. Ноги, обтянутые трико, были великолепны, а вздымавшаяся пышная грудь так и распирала сверкающий корсаж. И в том, как она держалась и двигалась среди трех потных мужчин, чувствовалось уверенное вызывающее сознание своей женской силы. Волна секса шла от нее и дерзким вызовом перекатывалась через рампу. В тот век длинных юбок, корсетов и скромных блузок нам приходилось только догадываться, каковы девушки на самом деле, но Нони Кольмар (она играет важную роль в этой истории, так что я не зря трачу на нее время) торжествующе демонстрировала все, чем может похвастаться хорошо сложенная девушка. Не думаю, что я был более чувственным, чем большинство из нас в то время, но при виде ее у меня буквально пересохло во рту.
Следующим был Гарри Дж. Баррард, комик-эксцентрик, он выбежал на сцену под грохот оркестра, размахивая руками, и сразу же хриплым голосом торопливо запел одну из своих идиотских песенок. Его грим и костюм - нелепый рыжий парик, вымазанное белым лицо, красный нос, огромный воротник, куртка бутылочно-зеленого цвета и заплатанные штаны парусом - должны были, вероятно, убедить публику, что он очень смешной человек. Но "бесплатные" зрители наградили его лишь несколькими смешками из глубины зала. Может быть, они, как и я, не находили его забавным. "Дидли-дидли-оо-да-оо-да", - заквакал он, не переставая махать руками, но это ни на кого не произвело впечатления. Не думаю, что на меня влияют воспоминания о том, что случилось позже, поверьте, я с самого начала чувствовал какую-то неловкость, а потом - жалость, когда он все пел и пел, не встречая ни поощрения, ни поддержки. Я сидел достаточно близко, видел его глаза, и мне показалось - хотя, возможно, я и обманывался, - что в них застыло отчаяние. Я вздохнул с облегчением, когда он ушел под грохот оркестра, делая вид, что его провожают не ленивыми хлопками, а настоящей овацией.
Следующим выступал дядя Ник, его номер был последним перед антрактом. Он предпочитал это время, потому что тогда в кулисах уже никто не ждал своего выхода. Оркестр, как обычно, заиграл "Египетский балет", и я увидел знакомую декорацию "Гэнги Дана" - большой индийский храм, который придумал сам дядя Ник. Храм выглядел внушительно и эффектно, да и само его устройство и сверканье имело определенную цель. Теперь я смотрел номер уже другими глазами, с большим интересом, чем когда-то, так как помнил, что скоро и мне придется в нем участвовать. Сэм и Бен Хейесы и Норман Хислоп, неузнаваемые в индийском гриме и костюмах, пятясь, вышли на сцену, а за ними, вопя и в ужасе оглядываясь, перебежал из кулисы в кулису карлик Барни, тоже одетый индусом. Наконец появилась Сисси Мейпс, индусская дева в прозрачных одеждах, и простерлась ниц перед кем-то приближающимся, но еще не видимым из зала. Прозвучал гонг. И вот она, высокая внушительная фигура - сам индийский маг, выход которого возвестила ярко-зеленая вспышка. Несомненно, дядя Ник был великим мастером своего дела. Даже на сидевших вокруг флегматичных жирных контрамарочников, которых, казалось, никакие увеселения не могли отвлечь от мыслей о смерти, - даже на них это произвело впечатление. Но Гэнга Дан, сосредоточенный на своей магии, словно она была частью какого-то религиозного обряда, казалось, не замечал присутствия публики. Без улыбки, суровый и мрачный, он вел себя так, словно ее здесь и не было.
Вначале из пустых на вид чаш и ваз, которые ему подавала индусская дева, он извлек букеты цветов, фрукты, цветные шелка, золотые и серебряные монеты; затем он показал фокус, настоящий восточный фокус: накрыл горсть песка куском ткани - взмахнул им раз, другой, третий, и вот оттуда начало расти волшебное дерево. Потом слуги мага подняли девушку и положили ее вытянутое тело на две перекладины. Гэнга Дан мрачно взирал на нее, делая таинственные пассы, и кивком головы приказал слугам убрать подставки. Индусская дева повисла в воздухе, уже ничем не поддерживаемая. Еще несколько пассов - и она медленно поднялась на два фута. Маг сделал - или притворился, что делает - несколько круговых движений вокруг ее тела, чтобы показать, что она не подвешена на тросах. Снова удар гонга, еще одна зеленая вспышка, и вот маг уже держит ее за руку, а она улыбается и кланяется. Но тут на сцену вышел разгневанный маг-соперник, такой же высокий, как Гэнга Дан, и почти такой же импозантный, в тюрбане, с пышной бородой, в длинном широком, негнущемся одеянии, закрывавшем его ноги; он шел медленной и нетвердой походкой и желал померяться силой волшебства с Гэнгой. Он выразил свое желание не словами - во время всего номера не произносилось ни слова, - а с помощью оскорбительных жестов. Наконец Гэнга потерял терпение, он приблизился… новый удар гонга, зеленая вспышка - и вот уже нет никакого мага-соперника, только ворох одежды на полу. Это был очень эффектный трюк, и я был бы озадачен, если бы не заметил, что в тюрбане и с бородой выходил карлик Барни, - я понял, что он стоял на ходулях, а потом спрятался под кучей одежды. Теперь на сцену вынесли красиво раскрашенный пьедестал высотой около четырех футов, на котором стоял белый ящик. Индусская дева Сисси влезла в ящик, и крышка его стала медленно опускаться; она еще не успела закрыться, как ящик сняли с пьедестала, крепко перевязали и подвесили к крюку, спущенному с колосников. Раздалась дробь малого барабана; ящик висел в воздухе. Маг грозно посмотрел на него; как бы в бешенстве, он выхватил пистолет, спрятанный в складках одежды, и трижды выпалил; ящик быстро опустился и раскрылся со всех сторон - видно было, что он пуст. Грянул оркестр; Гэнга Дан, заметивший наконец публику, кланялся почти небрежно; представление окончилось. Я хлопал изо всех сил, но аплодисменты были довольно жидкие, и, как я ни старался, мне не удалось вызвать мага на заключительный поклон перед занавесом. Когда зажгли свет и начался антракт, я огляделся вокруг. У зрителей был такой же вялый вид, как и прежде. Их чувство изумления так и не проснулось, ибо оно отсутствовало. Выведи дядя на сцену трех слонов и заставь их исчезнуть, эти люди и тут бровью б не повели.
Управляющий угостил меня пивом в пустовавшем Круглом Баре.
- Замечательный номер… один из самых лучших, - сказал он снова. - Этот фокус с девушкой в ящике я видел раз двадцать - тридцать и все равно не могу понять, как это делается. Вы-то знаете, я полагаю?
- Знаю, - ответил я, стараясь, чтобы в тоне моем не было чрезмерной важности и снисходительности.
Он подождал, очевидно надеясь, что я расскажу, как это делается, но мне нечего было рассказывать. Тогда он нахмурился.
- Передайте ему: я заметил, что он сократил номер на три минуты. Нехорошо, очень нехорошо! Я должен был бы сообщить об этом в главную контору, в Лондон, но я же знаю, что при полном зале он этого не сделает. Настоящая публика его всегда прекрасно понимает. Ник Оллантон - великий мастер, хотя иногда с ним бывает ох как трудно. Вы останетесь на второе отделение, надеюсь? Хорошо! Там три хороших номера - жонглер Рикарло, эти девочки Сьюзи и Нэнси и потом Томми Бимиш. Наверно, вы уже видели Томми. Удивительный комик, его тут обожают. Они у него всю неделю будут кататься со смеху. Но с него станется и отбарабанить кое-как на первом представлении. С Томми тоже бывает нелегко. Но какой талант - просто восторг! Ну идите, получайте удовольствие! Похлопайте, если никто не станет.
Рикарло, элегантный и грациозный, хотя и не очень красивый итальянец лет сорока, во фраке, отлично жонглировал цилиндром, тростью и сигарой, к которым затем прибавилась и пара желтых перчаток. Оркестр тихо играл одну и ту же коротенькую мелодию, которую я слышал в первый раз, - веселую и грустную одновременно. И в самом Рикарло, и в его номере тоже было что-то и веселое и грустное. В его движениях, таких быстрых и изящных, таких красивых и ритмичных, была заразительная радость, но смуглое широкоскулое лицо с черными, как эбеновое дерево, глазами казалось воплощением безысходной грусти, которая, как я впоследствии заметил, свойственна многим латинянам, - она скрывается под их шумливостью и сверканием зубов и глаз. Наблюдая за ним, как в полусне, - есть что-то почти гипнотическое в таком жонглировании, - я почувствовал: вот человек, который может мне понравиться. И снова я аплодировал громче всех среди жидких хлопков, доставшихся на его долю.
Задник, изображавший ряд огромных магазинных витрин, на фоне которых Рикарло казался таким элегантным и чужим, уступил место саду, залитому зеленоватым лунным светом, где две девушки и трое мужчин тихонько что-то пели. Это были "Сьюзи, Нэнси и три джентльмена" - номер с песенками и танцами. Когда света прибавили, я увидел, что мужчины в серых цилиндрах и одеты в серые утренние костюмы, и с интересом, перешедшим в волнение, обнаружил, что Сьюзи и Нэнси - совершенно очаровательны. Сьюзи - пухлая брюнетка, замужняя, как я знал, - повыше ростом и постарше. Нэнси, на вид лет восемнадцати, - кудрявая блондинка, коротко остриженная, что в те времена считалось редкостью, очень живая и с восхитительными ногами. Это был необычный мюзик-холльный номер, он напоминал скорее сценку из оперетты, может быть, слишком изысканную; танцевали все, кроме Нэнси, не столько с блеском, сколько старательно; песенки были мелодичными пустячками про Апельсиновых Девушек, Китти у телефона и тому подобное; никто из исполнителей не выделялся, радуя слух или зрение; однако, - хотя мгновенно вспыхнувшая страсть к прелестной Нэнси может и повлиять на мое суждение, - в этом номере было нечто, вскоре исчезнувшее из мира, - то, чего я никогда потом не встречал ни в одном увеселительном заведении, - молодое и простодушное веселье, немного глуповатое, как и сама молодость, лишенное глубины и основательности жизненного опыта, но очаровательное и оставшееся в памяти как волшебство, так что уже много лет спустя, когда все переменилось, стоило мне услышать вдруг обрывки этих песенок, и я сразу переносился в тот сияющий потерянный мир, который унес с собой и мою молодость. Что же касается маленькой Нэнси, такой живой и дерзкой и одновременно такой невинной, то я влюбился в нее с первого взгляда. Аплодировал так, что ладони заболели, и свирепо глядел на идиотские рожи оборачивающихся жирных контрамарочников, и думал, как чудесно, что дядя Ник пригласил меня к себе и я увижу эту девушку снова и снова и скоро сам пойду туда, к ней, за сцену. При этом я думал не о коридорах, переходах и помещениях, которые видел и воздухом которых дышал этим утром, но о каком-то залитом солнцем саде, о вечно длящемся мае: я был уже слегка не в своем уме.