- Я уже говорил, что презираю всю эту сволочь. И не воображай, что твой Томми Бимиш, великий комик, сделан из другого теста. Но в самом нутре все у него так перемешалось, что он почти свихнулся. Получает двести пятьдесят фунтов в неделю за то, что показывает этим людям их собственное отражение в мутном зеркале, и отражение лишь самую малость глупее, чем они есть. Он любит их не больше, чем я. Ты только посмотри. Эти болваны валом валят в варьете, чтобы послушать, как им льстят, они хлопают, шикают, показывают свою власть и хоть на пару часов мечтают забыть о той мерзости, которая царит за стенами театра. Да, да, забыть все, о чем они читают в газетах и с чем не знают, как справиться, - стачки, локауты, голодовки суфражисток, гражданскую войну в Ольстере, правительственный скандал из-за акций, Германию, которая становится все опаснее… Мы проваливаемся в трясину, парень. Ну-ка, дай мне мои чертежи. Пусть это только забавные пустяки, которые дважды в вечер заставляют всякую шушеру глазеть и хлопать, но для меня - это клочок чего-то здорового и разумного. Теперь слушай.
Он помолчал, точно ему требовалось время, чтобы снова стать прежним дядей Ником, мастером своего дела, человеком серьезным и в общем довольно простым.
- Итак, они увидят то, что мы прикажем. Конечно, это вовсе не просто. Трюк придется репетировать снова и снова, опять и опять, - поверь, удовольствие это среднее, - до тех пор, пока мы не научимся укладываться в доли секунды, как бы в мгновение ока. Перед исчезновением велосипедиста мы замедлим темп, специально, чтобы сознание зрителя еще двигалось неторопливо, а мы в это время разовьем бешеную скорость. В том-то и весь секрет, малыш. То же самое в трюке с ящиком. Я бы и пробовать не стал, если б не придумал медленно закрывающуюся крышку: они уверены, что Сисси еще в ящике, когда она уже давно перебралась в пьедестал. Об иллюзионистах и магических эффектах я перечитал все, что только возможно: насчет ложного следа и неверного выбора - все это отлично известно, но никто из них не понимает, что на сцене дорога каждая минута и очень важно замедлить время в сознании зрителя. А это - мой конек, Ричард.
В дверь кто-то постучал, и дядя Ник нахмурился: он явно не желал, чтобы ему мешали в светлую минуту откровенности.
- Можно, можно, - крикнул он. - Войдите.
Вошел Барни. Он был в гриме и в тюрбане, только снял свое длинное одеяние и надел обычные сорочку и штаны. Он имел бы совершенно дурацкий вид, если б не глаза, полуслепые от панического страха.
- Мис’Оллантон, - начал он, как обычно, глотая слова и заикаясь, - Сэм сказал… вы хотели меня видеть.
- Где ж ты пропадал? Все трешься около баб, точно комнатная собачонка?
- Нет-нет, мис’Оллантон… Я только… - Но он никак не мог придумать подходящий предлог для опоздания.
- Вот письмо из лондонского агентства, Барни. - Дядя Ник схватил первую попавшуюся бумажку и сделал вид, что пробегает ее глазами. - На лилипутов спрос не больно-то велик, Барни, их тут больше десятка. И все согласны на три фунта десять шиллингов. А многих можно взять просто за три фунта и даже - за два десять. А я плачу тебе четыре, Барни.
- Да, мис’Оллантон… Это хорошо… Но я ведь много работаю, мис’Оллантон. - Барни отчаянно тряс головой и тер лоб, размазывая темный грим.
- Не дотрагивайся ни до чего, пока не смоешь эту грязь, - резко сказал дядя Ник. - Я не собираюсь снижать тебе жалованье. Но предупреждаю. И в последний раз. Ты опять упал слишком медленно в "Маге-сопернике".
- Мис’Оллантон, это все сапоги-ходули… они виноваты. Сэм говорит…
- Нечего повторять, что говорит Сэм или еще кто. Иди вымой руки и принеси сюда свои сапоги-ходули. Но если они в порядке и все дело в твоей нерадивости, то предупреждаю тебя в последний раз. Барни. Будешь копаться - я вызову из Лондона другого карлика, потребуется всего одна телеграмма, а ты вылетишь вон, слышишь, вон!
Когда бедняга Барни убрался, дядя сказал, тыча в мою сторону сигарой.
- Не вздумай с ним миндальничать из жалости. Он, мошенник, этим воспользуется, да еще как. Он нас не любит, нас, мужчин. Пока женщины не поднимают его на смех, он воображает, что они лучше, а когда начинают смеяться, он их ненавидит еще сильней, чем нас.
Второе представление было не лучше первого, но наш номер прошел гладко. Я ужинал вместе с дядей Ником и Сисси, настроение у всех было кислое, и мы рано легли спать.
Во вторник погода по-прежнему стояла ясная, хотя и холодная, и утром мне удалось побродить с мольбертом и сделать за городом несколько рисунков. Робея, я все-таки предъявил свой билет в Художественном клубе и позавтракал за одним столиком с брюзгливым старым шотландцем, который заявил, что естественная любовь к родным горам и долинам убила в нем художника-пейзажиста, потому что ландшафт слишком живописен и вдохновляет писать слащавые, плохие картины.
На следующий день шел дождь, и я отправился в картинную галерею. Посетителей было мало, но среди них оказалась маленькая и растерянная в этой обстановке Нэнси Эллис. Я с каменным лицом прошел мимо в зал акварелей, где было совсем пусто и ничто не привлекало публику в этот сумрачный ноябрьский день. Я рассматривал выполненные размытой тушью рисунки начала XIX века, как вдруг услышал чьи-то шаги. Затем раздалось вежливое покашливание.
- Я хотела поговорить с вами, - сказала Нэнси Эллис. Твидовое пальто было ей явно велико, а из-под твидовой же, модной тогда, рыбацкой шапочки выбивались волны светлых кудрей. Она была не накрашена, бледна, серьезна и совсем не старалась казаться хорошенькой.
- Неужели? Что ж, я вас слушаю.
- Не говорите со мной таким тоном.
- Мне очень жаль, но я не хотел бы, чтобы меня снова отбрили.
- Зачем же, если я специально пришла поговорить с вами, - сказала она с негодованием. - По-моему, это просто глупо.
- Конечно. Я и чувствую себя довольно глупо.
- Простите, вы были поглощены картинами. Я вас оторвала. Но я хотела сказать, что вовсе не просила Боба Хадсона, моего зятя, говорить с вами. Я только обмолвилась сестре, а она передала ему, и вот… он вообще такой - вечно всюду суется и страшно важничает.
- Он вам передал наш разговор?
- Нет, по правде сказать, это Джули Блейн. Она все слышала. А вчера вечером, когда она шла к себе в уборную, я как раз выходила… после конца представления… Она меня остановила и все рассказала… И про вас тоже. Она вам симпатизирует, правда?
- Сомневаюсь.
- Да-да, уверяю вас. Уж я-то знаю. Сью и Боб вечно твердят, чтобы я держалась от нее подальше. Они ее не любят.
- А кого они любят?
- Ну, уж не вам это говорить.
- А я-то тут при чем? - искренне удивился я.
- А ваш жуткий дядюшка? Вот уж кто ненавидит всех подряд.
Мы оба повысили голос и почти перешли на крик, как вдруг заметили, что в зале появилась какая-то пара с поджатыми губами, типичными для жителей Эдинбурга. Они смотрели на нас с явным неодобрением.
- Пошли отсюда, - пробормотал я.
Как только мы вышли, я добавил, что разговор наш не кончен, выяснение отношений только началось и надо отыскать какую-нибудь чайную. Она ответила, что не понимает, зачем это нужно, что она вроде бы обещала сестре сделать какие-то дела, что на улице дождь, словом, до самого входа в чайную Нэнси отчаянно упиралась, хотя чайную почему-то нашла именно она. Там, в уютном уголке, она сняла обвисшую от дождя шляпу и встряхнула кудрями, разбрасывая бриллиантовые брызги - я помню это, как сегодня. За чаем с булочками и с вареньем мы прекратили войну и стали рассказывать о себе, слушая во все уши и не отрывая глаз друг от друга.
Она потребовала, чтобы я начал первый, и я рассказал, как случилось, что я попал к дяде Нику, - просто потому, что здесь платят больше, чем в конторе, и я, может быть, смогу стать настоящим художником. Потом и она рассказала мне, что ее родители были артистами, играли в музыкальной комедии и выступали в сборных концертах, что отец умер, а мать вышла второй раз замуж и уехала в Австралию, оставив ее на руках у Сьюзи, которая всего пятью годами старше. Последние два года она выступает вместе с Сьюзи и Бобом.
- Им нравится работать в варьете. Сьюзи очень честолюбива. Правда, Боб считает, что это он честолюбив, но на самом деле главная - Сьюзи. И она хочет уйти либо в оперетту, если им удастся получить приличные роли, либо создать свою концертную группу. Боб очень рвется к этому, он воображает себя великим администратором, хотя на самом деле все тянуть приходится одной Сьюзи. И она потянет. Вы видели наш номер?
- Да, в понедельник, в Ньюкасле. Мне очень понравилось.
- Сьюзи великолепна, правда?
- Нет, то есть я хотел сказать, она вполне… А вот вы действительно великолепны.
- О, нет… что за ерунда. Вы так говорите, потому что хотите сделать мне приятное. И стараетесь польстить.
- Само собой. Только это не лесть, а чистая правда. Весь номер держится на вас. По-моему, вы играли отлично.
Я взглянул на ее бледное недовольное лицо, совсем некрасивое в эту минуту, и - признаюсь, - с тоской вспомнил Нэнси на сцене, такую очаровательную, веселую и дерзкую, вспомнил ее ловкие ножки, вспомнил весну раскрашенных кулис и разноцветных огней рампы. И вдруг почувствовал себя несчастным: ведь я мечтал о действительной жизни, а не о театральной иллюзии.
- Почему вы так смотрите? - спросила она.
- Я спрашиваю себя, где же вы настоящая.
- Вот я - настоящая. Какой вы глупый. Я серьезная девушка, и взгляд на вещи у меня серьезный. А та нахальная девчонка, что валяет дурака и ходит по сцене колесом, - вовсе не я. Я это делаю ради Сьюзи и Боба, стараюсь доставить им удовольствие, особенно Сьюзи…
- А публике?
- Нет. - Она скривилась.
- Что же, могу только сказать, что мне вы доставили большое удовольствие. Я почти влюбился в дерзкую девчонку, там, на сцене…
Я говорил пошлости и тут же пожалел об этом. Нэнси пришла в негодование:
- Я вижу, нам не быть друзьями. Хотите еще чаю?
- Да, пожалуйста. Кстати, я ведь года на два старше вас.
- Какое это имеет значение? - проговорила она ледяным тоном.
- А все-таки, к чему же вы относитесь серьезно?
- А вы к чему? К ножкам?
- И к ножкам, если они того заслуживают. Я же говорил вам, что хочу стать художником. И потому для меня самое серьезное - живопись. - Я слегка важничал, как это бывает в двадцать лет. - Если бы сегодня был погожий день, я отправился бы за город, на этюды. На втором месте картинная галерея. Я знаю, чего хочу. А что для вас самое серьезное?
- Жизнь, - объявила она очень гордо и торжественно. И вдруг рассмеялась. Это было так неожиданно, что я тоже засмеялся. И тут мы оба начали смеяться. Теплая чайная постепенно заполнялась народом, но в нашем уголке мы были по-прежнему одни.
- Так что же мой "жуткий", как вы его назвали, дядюшка?
- Мы с ним не ладим, - быстро ответила она. - С него все и началось. Он сказал агенту, а тот передал Бобу, что у нас отвратительный номер и что он не желает быть с нами в одной программе. Он всех ненавидит. Почему?
- Пока не берусь о нем судить. До того, как я пришел в варьете, - а я ведь совсем новичок, - я считал, что разбираюсь в людях, а теперь вижу, что все они непросты и полны противоречий.
- А том числе и я, конечно?
- Пожалуй… и вы. - Тон у меня был довольно жалобный. Губы ее тронула улыбка - милая и торопливая, удивительно женственная. Ответ был неожиданный:
- Бьюсь об заклад, что вы никогда не знали людей. А теперь познакомились с ними поближе; вот и все. Но если нам суждено когда-нибудь стать друзьями…
- Надеюсь, что мы уже друзья, - поспешил я вставить.
- Может быть, а может быть, и - нет. Я ведь не Сьюзи и не Боб, которые со всеми на короткой ноге. И ни о чем речи быть не может, пока, пока вы не поймете, что настоящая я - вот такая, а вовсе не кривляка, какой притворяюсь на сцене. - Она помолчала, но на этот раз молчал и я. - Ну, мне пора. Спасибо за чай.
В тот же вечер, после окончания нашего номера, который прошел с большим успехом, я быстро переоделся и из-за кулисы, где никого не было, снова смотрел номер "Сьюзи, Нэнси и три джентльмена". И она снова привела меня в восторг. Проще сказать, свела с ума.
6
Поезд, которым мы ехали в Эдинбург, совсем не походил на тот, что вез нас прошлую субботу: здесь все купе выходили в общий коридор. Сисси с дядей Ником ехали машиной, Томми Бимиш и Джули тоже не показывались; но все остальные были налицо. В Эдинбурге я купил себе длинное пальто из толстого драпа, - менее роскошное, чем у дяди Ника, но почти такое же широкое, - и к нему темно-серую шляпу "трильби", и был горд, как павлин. Со мной в купе ехали Сэм и Беи, - оба, не отрываясь, читали воскресные газеты, - и Барни; этот беспокойно ерзал, ежеминутно выбегал из купе и без умолку порол всякую чушь. По дороге местами лежал туман, и тогда поезд еле тащился. Я как раз стоял в коридоре, пытаясь разглядеть хоть кусочек красивого пейзажа, как вдруг обнаружил рядом Нэнси. Она была бледна и выглядела усталой, но в ее дымчато-серых глазах было что-то неизъяснимо-привлекательное и трогательное.
- Здравствуйте. Хочу спросить, не желаете ли вы, чтоб я по всей форме представила вас Сьюзи и остальным?
Конечно, Нэнси. Меня зовут Хернкасл, Ричард Хернкасл… Дик…
- Я знаю. Идемте.
Не могу сказать, чтобы прием был очень уж теплый. Сьюзи, востроносая брюнетка, держалась вполне корректно, но явно не считала новое знакомство удачным. Боб Хадсон хмуро кивнул мне и тотчас же уткнулся в газету. Но два щеголя - Амброз и Эсмонд - встретили меня приветливо и, видно, рады были поболтать. Амброз предпочитал синий цвет, Эсмонд - коричневый, в остальном они были почти близнецами: одинаковые волнистые волосы, худые, тонкие лица, высокие голоса. (Однако жизнь их сложилась совсем неодинаково, и пути вскоре разошлись: Эсмонд исчез со сцены после грязного скандала и краха Пешендейла, а Амброз в середине двадцатых годов стал одним из самых популярных комиков Вест-Энда.) Но сейчас оба они так тараторили и так часто перебивали друг друга, что я никак не мог понять, кто что говорит.
- Нэнси сказала, что вы не хотите оставаться на сцене, - начала Сьюзи, и я сразу понял, что это не чисто светская беседа. - Собираетесь стать художником или чем-то в этом роде?
Мне оставалось только подтвердить.
- Сцена - наша жизнь, - сказала Сьюзи, - театр у нас в крови.
И она перевела острый взгляд с меня на Нэнси.
- Целиком и полностью, включая и кассу! - воскликнули Амброз и Эсмонд.
Боб Хадсон оторвался от газеты:
- Совсем не остроумно.
Он снова погрузился в чтение, а Эсмонд, Амброз и Нэнси весело переглянулись.
- Конечно, и касса тоже, - твердо сказала Сьюзи. - Я профессиональная актриса, а не любительница. И когда-нибудь у меня будет свой театр. - Она с улыбкой взглянула на меня широко раскрытыми глазами. Они были совсем другие, чем у Нэнси - холодные, темные, цвета умбры. - Нэнси того же мнения, хотя, как вы могли заметить, делает вид, что не согласна. - Нэнси нахмурилась, но промолчала. - Конечно, я имею в виду настоящий театр, а не какое-то жалкое варьете.
- Да еще с двумя представлениями, - воскликнули Амброз и Эсмонд. - Как раз до и после рыбы с картошкой, а ведь зрелище куда вкуснее после.
- Мы все так жаждем вернуться обратно. Даже Нэнси… Правда, детка?
- Я вовсе не жажду. - В глазах и голосе Нэнси вспыхнул бунт.
- Зачем ты так говоришь? Ты же терпеть не можешь наши гастроли с двумя выступлениями.
- Конечно. Но это не значит, что я жажду вернуться в театр или в какой-нибудь дурацкий приморский павильон…
- Ох уж эти волны и прибой! - воскликнул не то Амброз, не то Эсмонд, а может, и оба вместе. - И всегда слишком жарко под крышей или слишком сыро на чистом воздухе. И милые детишки, которые крутятся и шумят и вечно просятся пипи…
- Прекратите, вы оба, - сказал Боб.
- Нет, я вовсе не жажду вернуться туда или куда бы то ни было, - повторила Нэнси все с тем же хмурым видом. - Я вообще ничего не жажду. И это жаль.
- Она такая талантливая, - сказала Сьюзи, обращаясь ко мне. - Вы не находите, мистер Хернкасл?
- По-моему, она просто изумительна.
Наградой мне был сердитый взгляд. Будь мы наедине, я бы поцеловал ее, даже с риском получить по физиономии. Умные и наблюдательные Амброз и Эсмонд посмотрели на меня и снова весело переглянулись.
- Хотел бы я знать, почему ваш дядя такой чертовски неприятный тип, - проговорил Боб, откладывая газету.
- Что ты говоришь, Боб! - остановила его жена, однако бросила на меня вопросительный взгляд.
- Вам не кажется, Хернкасл?
- Иногда кажется. Но, видите ли, выступать он не любит - не считает себя артистом, - а главное для него - изобретать новые фокусы и трюки.
- Он, конечно, очень умен, - согласилась Сьюзи.
- Необыкновенно! - воскликнули Амброз и Эсмонд. - Нам как-то вздумалось понаблюдать за ним из-за кулис, но он пришел в такую ярость, что мы перепугались насмерть.
- Продолжайте, Дик, - сказала Нэнси, - вы ведь не закончили свою мысль.
- Я только хотел сказать, что люди обычно желают нравиться окружающим. А дядя Ник не таков. Ему безразлично, любят его или нет.
- Нетрудно заметить, - с ядовитой любезностью сказала Нэнси. - Это что же, семейная черта?
- Перестань кокетничать, крошка, - воскликнули Амброз и Эсмонд. - Смотри, ты заставила его покраснеть.
- Не говорите глупостей. - Но смотрела она не на них, а на меня, и с таким видом, точно сожалела, что пригласила к ним в купе. В эту секунду дверь отъехала в сторону и вошел Барни, скаля зубы и покачиваясь на коротких ножках. Когда ему приходилось открывать тяжелые двери, он всегда выглядел особенно уродливым и маленьким.
- Мис’Хернкасл, мис’Хернкасл, - возбужденно начал Барни, очень довольный собой и совсем одуревший, - это сразу бросилось мне в глаза, - вас хочет видеть Нони. Нони сейчас у нас. Она меня специально послала, мис’Хернкасл. Слышите, мис’Хернкасл…
- Убирайся отсюда! - заорал Боб.
- А я не с вами разговариваю. - Барни мог бояться дядю Ника, но плевать хотел на какого-то Боба Хадсона.
- Я кому говорю, убирайся! - И Боб встал, хотя между ним и Барни уже очутился я.
- Вы что-то сказали, мис’Хернкасл?
- Не очень-то я хочу видеть Нони, но сейчас приду. Ты беги, Барни.
Он сразу же ушел.
- Гастролируешь, точно с каким-то поганым цирком, - проворчал Боб. - И зачем вам нужен этот урод?
- Да брось ты, Боб. Он же не двухголовый. - Это сказал Амброз или Эсмонд, а может, и оба вместе. - Он просто маленький человечек. И вовсе не виноват, бедняга!
- Я все время мысленно твержу это себе, - сказала Нэнси.
- Но он себя безобразно держит, - с негодованием сказала Сьюзи. - Мерзкий коротышка! Тут как-то вечером… где же это было? Кажется, в Ливерпуле… он подошел ко мне сзади и обнял за талию. Я чуть не умерла со страху.
- Бог мой! Почему ты мне не сказала? - загремел Боб, потрошитель лилипутов.
- Не глупи, Боб, - сказала Нэнси. - Мы не можем каждую минуту докладывать тебе о таких вещах. Вряд ли он вообще на что-нибудь способен, просто любит "подержаться" - кстати, тут он не одинок, хотя ему это более простительно, чем другим… - Она взглянула на меня и добавила: - Ваша Нони, наверное, заждалась, вы не забыли?