- Пока еще сам не знаю, Алан, - ответил Герберт. - У меня еще не было времени все как следует обдумать. И знаний у меня недостаточно. Но я займусь этим и постараюсь выяснить, как устроить лучше всего. Но в этом-то все и дело. Не для нас в нашем уголке лучше всего, а для всех. Работа на земле - это то, что я умею, я и в будущем хочу ею заниматься, но мне не важно, на своей ли собственной ферме, или в сельскохозяйственном кооперативе вместе с другими парнями, или же ездить на работу в колхоз на русский манер. Чего я не могу больше терпеть после всего, что мы пережили, так это прежней нашей тупой жадности, когда рвут каждый для себя и визжат, как голодные псы вокруг лошадиного бока. Не за этим я домой вернулся, не это защищал на войне. Если теперь, когда опасность миновала, здесь опять думают жить по-старому, я уж лучше уеду в другую страну и там начну все заново. Но я этого не хочу. Я бы хотел остаться здесь и помочь вытащить страну из ямы. Англия стоила того, чтобы за нее воевать, надо позаботиться о том, чтобы теперь в ней стоило жить.
- Верно, - кивнул Эдди. - Но неужели мы же, кто был в армии, теперь должны и этим заняться?
- Нет, - сказал Алан. - Это было бы неправильно. Попахивает фашизмом, верно, Герберт?
- Да, это не метод, - согласился Герберт. - И потом, многие из тех, кто был в армии, вообще думают иначе. Вы же слышали разговоры. А среди тех, кто и близко к армии не подходил, есть такие, кто думает, как мы.
- Например, его Дорис, - подмигнул Алан.
- Она не моя Дорис, но конечно, она тоже. Потому она и завелась тогда так. С ней я могу разговаривать совсем так же, как вот с вами.
- Тогда, значит, тебе здорово повезло, - сказал Эдди. - И ты не будь дураком, держись за нее. А где жить будете, это дело десятое.
Минуту или две все трое молчали. Золотистая дымка загустела, и в удлинившихся тенях появилась примесь синевы, предвестье ночи. Потускнела зелень заливного луга. На речке заиграли холодные белые блики. Алан поежился.
- Может, пойдем в дом? - предложил он.
- Как хочешь, мне все равно, - отозвался Герберт.
- А мне здесь нравится, - сказал Эдди. - Я не озяб.
- Тогда посидим еще немного. Теперь, наверно, вы хотите узнать обо мне. Так вот, вы сегодня поспели как раз вовремя. Я собирался поступить как последний болван, вернее - продолжить в болванском духе. Выехал из дому, имея в виду после небольшого загула явиться в редакцию "Листка" и дать согласие на работу, которую мне там предложили. А случилось это так.
И он описал им обед у Дарралда, изобразил в лицах разговор с Дарралдом и Маркинчем и, наконец, обойдя молчанием Бетти, рассказал, как нынче в конце дня по телефону сообщил о своем согласии.
- Не понимаю, Алан, - строго сказал Герберт. - Ведь ты не мог бы работать на этих людей. Разве ты не знаешь, каких материалов они бы от тебя потребовали?
- Знаю. Может быть, дошло бы до дела, и я бы не смог написать то, что им нужно. Но я должен вам объяснить, почему я согласился и почему ехал к ним, когда вы меня встретили.
- Не объясняй, если неохота, - сказал Эдди. - Мне, например, никаких объяснений не нужно. Я знаю, что ты своих не предашь. И Герберт тоже знает.
- Нет, я должен объяснить, - возразил Алан. - Спокойно. Объяснить не только вам, но и самому себе. Поэтому я буду говорить медленно. - Словно для того, чтобы выиграть время, он раскурил трубку и проследил взглядом курчавую струйку дыма. - Вы оба вернулись и застали дома совсем не то, что ожидали. Особенно Эдди, конечно, но и тебе, Герберт, тоже эта девушка твоя кое на что открыла глаза. Ну а я? Что ждало дома меня? Честно сказать, просто какое-то сумасшествие. С нами живет дядя - фантастический старик, музейный экспонат, но далеко не глупец, - и он сказал мне, как это все называется: распад, полный распад. Класс, к которому они принадлежат, их общество, просто разваливается. Каждый из них оказался в своем индивидуальном тупичке. Все считают друг друга помешанными - и совершенно правы. Как отдельный класс они утратили свою роль, но не способны - или просто не хотят - выйти на общую дорогу и идти вместе со всей толпой. Поэтому остаются на прежних местах и потихонечку, соблюдая благопристойность, сходят с ума. Мне хотелось убедить себя, что это не имеет значения и даже забавно. Но тогда уж, чтобы поверить, пришлось убеждать себя, что вообще все не имеет значения и жизнь - просто дурацкая шутка. Не такое уж трудное дело, тем более если выпил и у тебя перед глазами - соблазнительная девочка.
- Вроде той красотки в машине, - кивнул Эдди. - Я ее видел. Хотя у нее характер паршивый.
- Погоди, - вмешался Герберт. - При чем тут этот лорд - как его? - Даллард и его "Листок"? По-твоему, эти ребята тоже не в себе?
- Строго говоря, да, - ответил Алан. - Но только на иной лад. Они очень деятельны и отдают себе отчет в том, что делают, - до определенных пределов. Они обладают властью и не намерены ею поступаться - покуда мы их не припугнем хорошенько. Но теперь вы понимаете, почему меня к ним все-таки потянуло? Когда насмотришься, как твои близкие, вообще люди твоего круга, все оказались в тупике и только бормочут бессмысленный вздор, каждый себе под нос, тогда общество других, кто делает дело и имеет перед собой какую-то цель, действует освежающе и притягательно. Если вся жизнь начинает казаться то ли идиотской шуткой, то ли аферой, возникает соблазн, тогда уж лучше быть среди аферистов. Тут заезжал сегодня утром один оболтус - одноклассник моего брата, - он пошел по политической части, потому что у них в семье всегда занимались политикой, и уже дослужился до второго помощника министра. Так мы оглянуться не успеем, и он не успеет разжиться хоть каким-то умишком, а уж он очутится в правительстве. Это тоже на меня повлияло. Надо либо стать в один ряд с ним и постараться что-нибудь урвать для себя, либо же выступить открыто против него и всех тех, кто посадил его в это кресло.
- На мой взгляд, хорошее дело, - сказал Герберт. - Что нам мешает открыто выступить и послать его куда подальше?
- Ничего не мешает! - оживился Алан. - Я готов, вместе с вами. Но еще сегодня утром я думал иначе. Мне казалось, не стоит труда. Все равно жизнь - одна дурацкая комедия. Такое у меня было чувство.
- Жизнь серьезна, - проговорил Герберт. - Какая есть, она у нас одна, поэтому с ней дурака валять не приходится.
Эдди ухмыльнулся.
- Ты всегда у нас был парень серьезный, а, Герберт?
- Да. И тебе, Эдди, тоже было не до смеху, когда мы встретились, - огрызнулся Герберт. - А сейчас ты подсмеиваешься надо мной, просто потому что у тебя отлегло от души.
- Верно, отлегло, - согласился Эдди и добавил, извиняясь:-Это я так, поддразнил тебя немного. Ты все правильно сказал, браток. Ясно?
- Но вы меня поняли? - озабоченно спросил Алан. - Ведь вы столкнулись совсем не с тем, с чем я. Я нашел здесь пустоту, беспросветность и джентльменские фантазии. Все в вечерних платьях, но полуодеты: некуда пойти. По-прежнему упорно надеются, что время повернет ради них вспять и на следующей неделе глядишь, а год на дворе снова тысяча девятьсот пятый. Отрезаны от ствола, от корней, от жизненных соков - отмирающие. Держаться при них я не смогу. Это мне было ясно. Но теперь, когда я опомнился, мне ясно и то, что я не смогу писать вздор для Дарралда и его приспешников, которые считают почти всех людей глупыми, близорукими и ленивыми и лезут из кожи вон, чтобы они такими оставались и впредь.
- Вот, значит, на что у них ставка? - переспросил Герберт.
- Да. И я чуть было не ввязался в их игру, хотя, думаю, надолго бы меня не хватило. Ну, так вот. К Дарралду я пойти не могу. Здесь оставаться - тоже. Не хочу обманывать, но не хочу и гнить. Что же мне делать?
- Дорис сказала: "Повоюй", и я теперь вижу, что она права! - горячо сказал Герберт. - Нам немало пришлось повоевать…
- С меня хватит, - сухо заметил Эдди.
- Да? А кто передрался чуть не со всей деревней?
- Э, нет. Это другое дело.
- Понятно, другое. Я говорю не о трактирных драках, - резко сказал Герберт. - Повоевать за то, ради чего стоит воевать.
- А я говорю, с меня пока довольно того, что было, - упрямо повторил Эдди. Если Герберт способен на резкость, то Эдди умеет выказать упрямство. - Чего я хочу, так это мира и покоя, и моя обида, что я вернулся с войны, а ничего этого здесь не получил и, похоже, не получу.
Наступившее молчание прервал женский голос.
Алан в удивлении вскочил.
- Диана!
Его друзья тоже поднялись, приглядываясь к ней в сумерках.
- Извините, - проговорила она. - Я сестра Алана.
- А это Герберт Кенфорд, - представил Алан. - И Эдди Моулд. Мы вместе служили и вместе вернулись домой - я тебе рассказывал, помнишь?
- Помню, - ответила она. - Я слышала, что вы тут говорили. Не собиралась подслушивать, но из сада доносились голоса, а я знала, что наших никого нет дома и ты, Алан, я думала, тоже уехал, вот и подошла тихонечко - посмотреть, кто это. И не захотелось сразу прерывать, поэтому стояла и слушала. Извините, если вам неприятно.
- Наоборот, - сказал Алан. - Я даже рад.
- Ты не упоминал обо мне, - печально произнесла Диана, - и я, конечно, ценю твою деликатность. Но я понимаю, что ты имел в виду и меня тоже.
- Да, и тебя, Ди, - ответил Алан. - Помнишь, как ты говорила вчера утром? Про то, что ты хотела бы что-то делать и что тебе нужно лучше относиться к людям?
- Конечно, помню. - Она взглянула на его товарищей, все еще смущенно молчащих. - Я потеряла мужа, он служил в авиации. И после этого мне было очень трудно. Не знала, чем заняться. Я говорила Алану, что долго тут оставаться не смогу. Мы вчера как раз об этом разговаривали. - У нее задрожал голос. - Но потом Алан вдруг переменился, и мне стало тревожно - мы с ним всегда делились и все друг другу рассказывали. Теперь-то я знаю, что с тобой было, Алан, и уже не беспокоюсь. Когда ты бежал сегодня по лестнице с чемоданом, мне стало так горько, я сразу почувствовала, что с тобой делается что-то нехорошее.
- Я тоже, - признался Алан, - хоть и старался уговорить себя, что ничего такого не чувствую. В ту минуту игра, в которую я собрался играть, показалась мне сомнительной. А потом я встретил Герберта и Эдди, они хотели со мной поговорить, и я понял, что никуда не поеду. Прости, что огорчил тебя, Ди.
Она с улыбкой покачала головой. Несколько мгновений все молчали - четверо в бескрайних сумерках. Плескалась и журчала речка, просвистела последняя птица.
- Я вас так поняла, - неуверенно проговорила Диана, - что вы все трое недовольны, огорчены, разочарованы. И казалось бы, каждый - по своей причине. Наверно, вы просто ожидали слишком многого, что, конечно, вполне естественно. Но при этом - мне не хотелось бы говорить неприятное, но я должна, - при этом не видно, чтобы вы что-нибудь были намерены предпринять, взяться за что-то всем вместе.
- Ну, тут мы еще должны посмотреть и подумать, - серьезно сказал Алан. - Ведь мы же пока мало что знаем. Только то, что успели увидеть за каких-то несколько дней. Я, например, убедился, что наш класс обречен и не должен больше противиться своей гибели. Речь, конечно, не о старых чудаках вроде дяди Роднея, он просто эксцентричный пережиток. От него, может быть, мало проку, но и вреда никому нет, не то что от этих бандитов Дарралда и К. Но я теперь вижу, что если мы, молодое поколение, будем держаться особняком, то так и сгнием стоя.
- Н-не знаю, - покачала головой Диана. Она обратилась к Герберту: - Эта девушка, ваша приятельница… Мне хотелось бы с ней встретиться, поговорить.
- Она вам по первому взгляду, наверное, не понравится, - сказал Герберт. - И вы ей тоже…
- Знаю. Я к этому подготовлюсь, постараюсь подготовиться. Мне надо поговорить с женщиной. Она сможет понять…
Диана замолчала, недоговорив. И тут набрался смелости Эдди:
- Я с женой рассорился. У нас умер ребенок, и ее это вроде как сбило с панталыку. Мне бы надо, чтобы вы с ней поговорили…
Он тоже замолчал, недоговорив.
- Хорошо, поговорю, если вы считаете, что это поможет. - Она повернулась к Алану: - Вот ты утверждаешь, что с нами все кончено. По-моему, нет. Они оба обратились со своими трудностями к тебе. И мистер Моулд просит, чтобы я поговорила с его женой. Разве это означает, что от нас нет пользы?
- Мы будем приносить пользу, и у нас снова появится будущее, но надо, чтобы мы не держались особняком, - ответил Алан. - Ведь мы тоже - часть народа. Среди нас есть редкостно хорошие люди, как ты, например, Ди. Но нельзя считать себя отличными от других людей. Мы должны идти общей со всеми дорогой, а не расползаться по тупикам. И не стараться удержать за собой привилегии, которых лишено подавляющее большинство народа. Такую ошибку делали коллаборационисты в оккупированных странах - и мы видели, как их потом увозили, правда, Герберт? Они побратались со смертью просто для того, чтобы сохранить кое-что лично для себя. А ведь воображали, что ведут хитрую и верную игру. Многие, слишком многие и сейчас поступают так же. Но я теперь убежден: это безнадежное дело. Заботиться о самих себе невозможно.
- Невозможно, - согласился Герберт. - А если и возможно, то все равно нельзя. Я понял это, когда слушал речи отца за праздничным столом. В том, что он говорил, была неправда.
- Они ведь старались как лучше для вас, - сказала Диана, представляя себе фермерскую семью в хлопотах по случаю возвращения сына.
- Вот именно, - кивнул Герберт. - Потому оно и обидно. Мне это не подходит. Отдельные семьи и группы людей, заботящиеся исключительно о своем благополучии, а на всех остальных - наплевать. Такой принцип больше не работает. Он уже испытан.
- Герберт прав, - подхватил Алан. - Нельзя больше, чтобы каждый думал только о себе. Мы плывем в одной большой лодке и либо выгребем все вместе к ближайшему берегу, либо канем.
- Канем - это куда? - не понял Эдди. Он не шутил, а просто запутался в рассуждениях.
- Понимаешь, Эдди, - ответил ему Алан, - если мы вздумаем и дальше жить по-старому, с конкуренцией, набиванием карманов и крохоборством, по устарелым рецептам, которые давно уже никуда не годятся, тогда у нас опять будут трущобы, безработица, недоедание. Народ быстро изверится и обозлится. Борьба за рынки примет еще более яростный характер. А это означает новые войны, новые кровавые революции и, может быть, появление новых сумасшедших диктаторов. И не успеем оглянуться, как мы, полуголодные и полубезумные, уже будем круглые сутки копошиться под землей, сооружать тысячетонные ракеты.
- Только не я, - в сердцах отозвался Эдди. - По мне так уж лучше с концами под землю, чтобы лопух вырос. Послушайте, неужели у людей не хватит ума остановить все это?
- Должно бы хватить, - с сомнением сказала Диана.
- Люди попадают порой в разные немыслимые положения не по собственной воле, а просто силой обстоятельств. - Алан, помолчав, продолжал: - Сказал бы кто людям двадцать пять лет назад, что их ждет в тысяча девятьсот сороковом году, на смех бы подняли. Однако ж это было.
- Так что же мы психи, что ли? - От растерянности и возмущения голос Эдди истончился почти до визга. - Взять, например, меня. Человек отвоевался, и ему только нужен дом и покой. А дома нет, и покоя тоже не видно.
- Тебе не повезло, - сказал ему Алан. - Но дом тебе так или иначе придется создать. Нам всем придется этим заняться. Наша задача - сделать планету домом для человека. Мы ее еще не испробовали толком. Надо будет нам, Эдди, снова всем навалиться.
- Похоже что так. - Эдди задумчиво потер подбородок. - Вот только мне сдается, вы, ребята, после демобилизации стали лучше относиться к армейской жизни, чем я. Мне так она вконец осточертела. Вспомнить - с души воротит.
- А нам нет, что ли? - горячо заспорил Герберт. - Но все-таки, как ни ждали мы возвращения домой, оно наши надежды обмануло. Иначе с чего бы мы сейчас тут собрались и жалуемся? Значит, непорядок на гражданке. А в армии хоть и плохо было, зато нас обучили там ждать дома перемен к лучшему. В этом все и дело. Верно, Алан?
Алан кивнул. Несколько мгновений он молча смотрел на меркнущие зеленые дали. Потом заговорил, медленно и раздумчиво:
- Армии - это гигантские машины, которые ничего не производят. В них только передвигаешься от одного разрушительного приспособления к другому. Но если это хорошая армия, в ней есть нечто ценное - связь между людьми. Во всяком случае, люди движутся вместе к одной общей цели. И в этом смысле армейская жизнь лучше, чем гражданская, вернее, чем она до сих пор была. В армии никто не разгласит боевой приказ ради того, чтобы обзавестись собственной яхтой или парком с оленями. Никто не выдаст противнику шифр из желания наложить лапу на газетное издательство или банк. И не сдаст опорный пункт, чтобы приобрести за это шикарную любовницу или антикварный мебельный гарнитур. Разница немаленькая.
- Попробовал бы кто, расстреляют, - сказал Эдди.
- Может и до этого дойти, - мрачно заметил Герберт.
- Не дойдет, - возразил Алан. - Коль скоро мы способны общими силами разрушать и убивать, то, уж конечно, сможем объединить силы в созидании, в строительстве новой жизни. А если не сможем, тогда нам конец. Сегодня мы стоим перед выбором. Как стояли в сороковом году. Тогда у нас был выбор: либо запросить мира и сберечь на какое-то время хоть что-то или же воевать дальше, в одиночку, ставя под удар всех и всё здесь, ради того, чтобы спасти всё и всех повсюду. И мы сделали выбор. Это был правильный выбор, наша правота чувствовалась в воздухе, которым мы дышали. Это был поступок великого народа. И вот теперь надо опять выбирать. Поступим ли мы и на этот раз как великий народ или же сойдем со сцены, скуля и огрызаясь.
- Но, Алан, - возразила Диана, - это ведь другое дело. Выбор после Дюнкерка был прост и понятен для каждого. Британия могла сдаться, а могла воевать дальше. Решить легко. Но этот, другой выбор, о котором ты говоришь, он не такой простой. Что мы должны делать? Ты ведь и сам не знаешь.
- Я, например, знаю, что мы не должны делать, - резко проговорил Герберт. - А это уже кое-что для начала.