- Вот видите, я сразу понял. Интуиция - это все! Беру вас под свою защиту, честное слово! Для начала небольшая заметочка, дальше кое-какие подробности под сенсационным заголовком, потом подвал о новой звезде на горизонте драматического искусства, - торопливо сыпал он словами, - сотворим шум, создадим чудо! Зритель в ажиотаже… Директора будут рвать вас друг у друга, и через год-два… столичная сцена…
- Но, пан редактор, ведь меня никто не знает, еще неизвестно, есть ли у меня талант.
- Есть у вас талант, даю слово! Интуиция мне подсказывает. Не доверяйте чувствам, держитесь подальше от рассуждений, отбросьте расчет, но интуиции верьте!..
- Редактор, скорее! - позвали его.
- До свидания! До свидания!..
Послав ей воздушный поцелуй, он снова притронулся к цилиндру и убежал.
Та самая интуиция, прислушиваться к которой советовал редактор, подсказывала ей не принимать всерьез его слов. Сам он показался Янке слишком легкомысленным, а выводы его слишком поспешными; эти обещания написать заметку, статью, заверения насчет таланта были похожи на чудачества. Лицом, жестами и своим щебетом он напоминал Юзя, известного в Буковце ветренника и пустомелю.
Начался второй акт.
Теперь Янка смотрела без особого энтузиазма, спектакль уже не захватывал ее, как вначале. Она была недовольна тем, что охладела и прежнего восторга уже не испытывала.
- Ну, как вам нравится театр? - спросила брюнетка из хора.
- Очень, - ответила Янка.
- О, театр - это чума, если кого зацепит, то уж аминь! - убежденно заявила брюнетка.
За кулисами, в полутемных проходах между декорациями было полно народа, В ожидании выхода стояли актеры, по углам прятались парочки, повсюду слышался шепот, тихий смех. Помощник режиссера, старый, лысый, в одном жилете и без воротничка, метался по сцене. В одной руке он держал экземпляр пьесы, в другой - звонок.
- На сцену! Сейчас ваш выход… быстро!.. - торопил он актеров, и сам вспотевший, разгоряченный, бегал по уборным, собирая опаздывающих, приводил их на сцену, следил за репликами на подмостках, смотрел сквозь сукна и в нужный момент командовал:
- Выход!
Янка видела, как вдруг обрывались беседы, актеры расходились, не закончив разговора, оставляли недопитыми кружки с пивом, бросали всё, устремлялись к выходу и ожидали своей очереди неподвижные, безмолвные или, наоборот, возбужденно повторяли слова роли, стараясь войти в образ; она видела, как трепетали губы, подкашивались ноги, дрожали веки, как бледнели лица под слоем грима, как лихорадочно горели глаза.
- Выход! - раздавалось, словно щелчок хлыста. Актер вздрагивал, придавал лицу должное выражение, трижды крестился и выходил на сцену.
Всякий раз, когда на сцену открывалась дверь, Янка чувствовала на себе горячее дыхание зала, ее смущали и обжигали жадные взгляды публики.
Потом двери закрывались, и снова начинались галлюцинации: полумрак, яркие краски, звуки невидимой музыки, эхо пения, отзывающееся в темных углах, приглушенные шаги, неясные шорохи, всеобщее возбуждение, аплодисменты, подобные отдаленному шуму ливня, полосы ослепительных лучей, сутолока, трагические вопли, стоны - вся эта мелодрама, протекавшая помпезно и крикливо, волновала ее, но уже не так, как в первом акте: там она чувствовала себя участником, она играла, страдала вместе с этими бумажными героями, отчаивалась и любила; она замирала перед выходом, чуть не падала от сладостного чувства в патетические минуты; иные слова вызывали у нее дрожь, такую странную и мучительную, что она тихо вскрикивала и на глазах у нее выступали слезы.
В антрактах Янка снова приходила в себя и обретала хладнокровие. Все больше людей из публики являлось за кулисы. Коробки конфет, букеты передавали из рук в руки.
Пили водку, пиво, коньяк; появился поднос с бутербродами, их вмиг расхватали. Слышался непринужденный смех, со всех сторон сыпались остроты. Некоторые из хористок, переодевшись, выходили в сад. Актеры в одном белье слонялись возле уборных; женщины в белых нижних юбках, наполовину разгримированные, с обнаженными плечами, выбегали посмотреть на публику; заметив на сцене посторонних, вскрикивали, кокетливо улыбались и убегали, бросая на незнакомцев вызывающие взгляды.
Официанты из ресторана, рабочие носились по сцене, как борзые; вокруг только и слышалось:
- Совинская!
- Портной!
- Реквизитор!
- Брюки и накидку!
- Трость и письмо на сцену!
- Вицек! Бегом к директору, пусть одевается к последнему акту!
- Установить декорации!
- Вицек, пришли мне кармин, пива и бутерброд! - кричала одна из актрис через всю сцену.
В уборных суетились и спешили: одни торопливо переодевались, другие накладывали грим, растопившийся от жары, а иные еще успевали и побраниться.
- Если еще будешь маячить на сцене перед моим носом, ей-богу, получишь пинка!
- Пинай своего пса! А у меня по роли так нужно… Вот, прочитай!
- Нет, ты нарочно меня загораживаешь!
- Представляешь?.. Только я вышел - в публике шум, оживление…
- Ветер дунул, а ему шум мерещится.
- Был шум… возмущения, ведь ты порол чушь собачью.
- Еще бы не пороть, Добек в суфлерской будке спит, чтоб ему пусто было.
- Поболтай еще, тогда я вовсе не скажу ни слова… Посмотрим, как ты будешь выкручиваться! Разжевываю и кладу прямо в рот, а он стоит и молчит! Я уже кричу, Хальт стучит своей палочкой… а он опять стоит и молчит!
- Всегда помню роль, ты меня нарочно хочешь засыпать.
- Э, дорогой, не морочь голову, так-то ты помнишь свои роли!
- Портной! Пояс, шпагу и шляпу… живо!
- "Мария! если скажешь: уйди… я уйду в ночь… страдания, одиночество и слезы… Мария! слышишь ли ты меня?… То голос любящего сердца, то голос…" - повторял Владек; он шагал по уборной с ролью в руках и жестикулировал, глухой ко всему, что происходило вокруг.
- Не ори, Владек! Уши болят на сцене от твоих стонов и воплей…
- Мне кажется, у этого парня остался только орган речи, остальные вышли из строя.
- Скажи, пожалуйста, Рык…
- Господа, вы не видели случайно Петруся? - спросила одна из актрис, просунув голову в двери.
- Господа, посмотрите, не сидит ли где-нибудь под столом Петрусь?
- Прошу прощения… Петрусь отправился в отдельный кабинет с какой-то премилой девицей.
- О, неверный! Убей его, женщина!
Со всех сторон сыпались советы, а вслед за ними раздавался дружный смех.
Актриса исчезла, и уже с другой стороны сцены слышалось:
- Здесь нет Петруся?
- Она когда-нибудь помешается от ревности!
- Порядочная женщина!
- Это не мешает ей, как дуре, ревновать самого смирного человека на свете.
- Как поживаешь, редактор?
- О, редактор! Значит, обеспечены папиросы и пиво.
- Меценат! Добрый вечер!
- Как дела в кассе?
- Блестяще! Гольд курит сигару, а это должно означать, что билеты проданы.
- Хвала богу! Больше заплатят.
- Болек! Как себя чувствуешь? Не входи, растаешь, как масло… У нас тут сегодня Африка…
- Сейчас освежимся, я уже заказал пиво…
Все на сцену! Народ, на сцену! Жрецы, на сцену! Солдаты, на сцену! - надрывался помощик режиссера, бегая по уборным.
Через минуту, кроме двух-трех посетителей, за кулисами не осталось никого - все убежали на сцену.
После спектакля, возвращаясь в гостиницу, Янка чувствовала себя страшно утомленной - слишком много впечатлений за один день. Комната показалась ей жалкой, пустой и тоскливой; Янка тут же легла в постель, но уснуть не могла.
В голове стоял шум, слышались крики, роились образы, в глазах рябило от ярких красок, звучали обрывки мелодий; волнений было так много, что успокоиться удалось не сразу. Янка пыталась думать о доме, о Буковце, но эти воспоминания быстро уступали место другим, новым.
Прошлое начало блекнуть, оно не вязалось с действительностью и маячило где-то позади; Янка всматривалась в него через призму сегодняшних впечатлений, и прошлое казалось безмерно чужим, серым и таким холодным, что Янке даже стало жаль самое себя. Она то дремала, то вдруг пробуждалась от аплодисментов, смеха, музыки… Тогда она садилась на кровати и всматривалась в пустоту; сквозь окно проникали слабые блики зари, занимавшейся над крышами домов.
Янка снова засыпала, и во сне слышался гул поездов, пробегавших под окнами, электрические звонки, рожок путевого обходчика, извещавший о прибытии пассажирского поезда.
- "Из Кельц, пассажирский!" - думала Янка и представляла себе, как помощник отца в белых перчатках, строгий, подтянутый ходит по перрону.
Сны прерывались и путались. Девушка видела отца, потом все куда-то исчезло. Уже красный диск солнца повис на небе, его горячие острые лучи коснулись лица, нужно было вставать.
- Еще немного… Еще немного! - просит кого-то Янка, ей ужасно хочется спать, ужасно!
Вдруг она вскрикивает: перед глазами встает фавн из Лазенок; кривляясь и насмешничая, он пляшет, а под ним кишат призраки - Цабинский, редактор, Совинская - весь театр! Фавн прыгает по их телам, пляшет на их головах и, размахивая горностаевым плащом, накинутым на плечи, долго, без устали, хохочет, давит людей, а те кричат, плачут, протягивают руки, пытаясь ухватиться за плащ, разинутые рты молят о пощаде, а лица напоминают страшные маски… Янка чувствовала: и ее затягивает этот кошмарный вихрь, надо сопротивляться, но чьи-то руки хватают ее, и вот она уже кружится вместе со всеми…
В десятом часу Янка проснулась. Чувствуя себя совсем измученной, она не сразу поняла, где находится и что с ней происходит.
Но скоро мысли прояснились. Ведь сегодня ей обещана роль в хоре, и нужно быстро собираться.
От вчерашнего лихорадочного возбуждения не осталось и следа. Янка чувствовала только тихую радость от сознания, что она уже в театре. Временами настроение омрачалось тенью неясного предчувствия. Смутные воспоминания всплывали, потом исчезали, оставляя после себя неприятные ощущения.
Янка напилась чаю и собралась выйти, как в дверь робко постучали.
- Пожалуйста!
Вошла старая еврейка, опрятно одетая, с огромным коробом под мышкой.
- Добрый день, панночка!
- Добрый день! - ответила Янка, очень удивленная визитом.
- Может, паненка что купит? Имею хороший дешевый товар. Может, что из драгоценностей? Может, перчатки, шпильки или серебро какое, или еще что? Разный товар есть, на разные цены, и все настоящее, парижское! - лопотала старуха, выкладывая на стол содержимое короба, а в это время ее маленькие черные глазки под тяжелыми красными веками, как у ястреба бегали по комнате и что-то высматривали.
Янка молчала.
- И никакого убытка, если пани просто поглядит, - не унималась еврейка. - Товар у меня дешевый, хороший. Может, ленты, гипюровые кружева, чулки? Может, платочков шелковых?
Янка оглядела разложенное добро, выбрала какую-то ленту.
- Может, маме что купите? - бросила старуха и внимательно посмотрела на Янку.
- Я одна.
- Одна? - причмокнула гостья, сощурив глаза.
- Да, но здесь жить не буду, - ответила Янка, будто оправдываясь.
- А может, я посоветовала бы какую квартирку! Есть одна вдова…
- Хорошо, - прервала ее Янка, - поищите мне комнату у кого-нибудь в семье, на Новом Святе, недалеко от театра.
- Барышня из театра?
- Да.
- Может, еще что надо? У меня имеется товар и для театра, хороший товар.
- Больше ничего не надо.
- Дешево продам… На совесть дешево! Как раз для театра.
- Ничего не надо.
- Вот, изведи меня лихорадка, дешево продам! Такое собачье время…
Она сложила вещи в коробку и придвинулась ближе.
- Может, и я бы… что подзаработала?..
- Но я ничего не хочу покупать, мне это ненужно! - нетерпеливо ответила Янка.
- Не про то речь!
Старуха пристально посмотрела на Янку и затараторила:
- Я знаю красивых, молодых мужчин… барышня понимает? Богатых мужчин! Это не мое занятие, только меня просили, они сами придут. Богатые, шикарные мужчины…
- Что? Что? - воскликнула Янка, не веря своим ушам.
- А зачем же, барышня, кричать? Мы можем спокойно все уладить… Уж такое у меня слабое сердце…
- Убирайся, не то позову коридорного! - уже не владея собой, закричала Янка.
- Ишь какая горячая! Купил не купил, а отчего не поторговаться. Немало знавала таких, сразу в гонор, а потом руку Сальке целуют, только отведи к кому-нибудь…
Торговка не договорила: Янка распахнула дверь, схватила еврейку за шиворот и выставила в коридор, следом полетел короб с товаром.
Потом она заперлась на ключ и, застыв посреди комнаты, старалась осмыслить все, что произошло.
Янка села и сидела долго, беспомощная, опустошенная. Только теперь поняла она, как сейчас одинока и что в этой новой жизни ей придется обходиться своими силами, впервые подумала о том, что здесь нет ни отца, ни знакомых, которые могли бы защитить ее от подобных людей, что жизненная борьба, которую она начала, борьба не только за славу и высокие цели, а еще и борьба за человеческое достоинство, и если не хочешь погибнуть, нужно защищаться.
"Вот оно как", - размышляла Янка по дороге в театр, и ей казалось, что она настолько прозрела и так много пережила, что в жизни с ней уже не произойдет ничего более страшного и неожиданного.
Встретив у театра Совинскую, Янка тут же, стараясь говорить как можно вежливей, попросила узнать, нельзя ли где снять комнату, у кого-нибудь в семье, так как по разным причинам в гостинице она жить не может.
- До чего же удачно складывается! Если хотите, живите у нас. Можем уступить вам одну комнату. Столоваться будете у нас. Обойдется недорого. Комнатка чудесная, невысоко, окна на юг, отдельный вход из прихожей…
Договорились о цене. Янка сказала, что может заплатить за месяц вперед.
- По рукам! Вам будет там покойно, дочка у меня бездетная. Идем, посмотрите.
- Пожалуй, после репетиции. А если вам некогда ждать, оставьте адрес… я найду.
Совинская дала адрес и ушла.
Янке вручили ноты, и на репетиции она уже пела. Никто никому ее не представлял, но она не осталась незамеченной. Качковская попросила Хальта аккомпанировать ей на фортепьяно.
- Оставьте меня в покое! Нет времени! - буркнул тот.
- Если хотите, я могу вам аккомпанировать, - предложила Янка.
Качковская тут же потащила Янку в комнату с роялем и промучила ее там целый час. Труппа заинтересовалась хористкой, которая умеет играть на рояле.
И Цабинская не оставила Янку без внимания, пригласила зайти к ним домой на следующий день и распрощалась с нею самым любезным образом.
Прямо из театра Янка пошла к Совинской посмотреть комнату.
IV
"Дирекция имеет честь просить Ув. Актрис и Ув. Актеров Труппы, а также оркестрантов и хористов, пожаловать в помещение дирекции на чашку чая и дружескую беседу.
Директор труппы драматических артистов (подпись)
Ян Цабинский".
- Ну что, так хорошо, Пепа? - спросил директор у жены, прочитав ей приглашение на завтрашнее торжество. Он писал его очень долго и старательно, неоднократно исправляя и перечеркивая.
- Богдан! Тише, я не слышу, что читает отец.
- Мамочка, Эдек отобрал у меня роль!
- Папа, Богдан сказал, что я глупый Цабан.
- Тихо! О господи, что за дети! Уйми же их, Пепа.
- Папа даст конфетку, тогда буду сидеть тихонько.
- И мне, и мне!
Дети подошли к отцу. Тот вскочил, схватил заранее приготовленный ремень и стал стегать их, одного за другим.
Поднялся вой, писк, двери с шумом распахнулись, и молодые отпрыски директора с визгом съехали вниз по перилам лестницы.
А Цабинский уже снова читал свое сочинение жене, сидевшей в другой комнате.
- К которому часу созываешь?
- Я написал - после спектакля.
- Следовало бы пригласить кого-нибудь из рецензентов, только уже отдельным письмом или вообще безо всякого письма.
- У меня уже нет времени, а написать нужно прилично.
- Попроси кого-нибудь из хора.
- Ба! Отколет мне какую-нибудь штучку, как, помнишь, Кароль в прошлом году; готов был потом провалиться… А может, ты, Пепа, напишешь? У тебя хороший почерк.
- Нет, не годится, я, жена директора, женщина, - и вдруг пишу к чужим мужчинам. Мы уговорились с этой… как ее… с той, что ты принял в хор…
- Орловская.
- Она. Я просила зайти ее сегодня. Девушка мне понравилась; что-то в ее лице есть привлекательное, и Качковская говорит - отлично играет на рояле, вот я и подумала…
- Она и напишет. Играет на рояле, значит, и написать сумеет.
- И не только это; я подумала, она могла бы Ядю учить музыке…
- Знаешь, это мысль! А плату можно будет присчитать к будущему жалованью…
- И сколько ты ей платишь? - спросила жена, закуривая папиросу.
- Еще не установил… Столько же, сколько другим, - сказал с загадочной улыбкой Цабинский.
- Это значит…
- Очень много, очень много… в будущем. Ха-ха-ха!
И они оба засмеялись, после чего снова воцарилось молчание.
- Ясь, а что ты думаешь подать на ужин?
- Еще не знаю… Надо поговорить в ресторане. Что-нибудь придумаем.
Цабинский начисто переписывал приглашение, а Пепа, раскачиваясь в кресле, курила папиросу. Минуту спустя она как бы невзначай спросила:
- Ясь, ты ничего не заметил в игре Майковской?
- Нет… Разве что захлебывается немного, но это уж ее стиль.
- Немного? Она доходит до эпилепсии, даже смотреть тошно, кривляется, мечется. Редактор сказал, что в прессе обратили на это внимание.
- Побойся бога, Пепа! Лучшую актрису хочешь выжить из труппы?.. Съела Николетту, а она имела успех, и у нее была своя галерка.
- И тебе тоже страшно нравилась. Мне кое-что об этом известно.
- Я же ничего не говорю о твоем редакторе, просто не хочу скандала…
- А что тебе до этого! Разве я вмешиваюсь, когда ты с хористками по кабинетам таскаешься?
- Но и я не спрашиваю тебя, что ты делаешь! И вообще, зачем ссориться? Только Майковскую трогать я не позволю! Тебе главное - интрига, а я забочусь о деле. Отлично знаешь, такой пары, как Меля и Топольский, в провинции нигде нет, да и в Варшаве тоже. По правде говоря, на них все и держится! Хочешь выжить Мелю? Ее любит публика, хвалит пресса… У нее талант!
- У Майковской талант?.. Ты с ума сошел, директор! У Майковской неврастения, а не талант! - воскликнула Цабинская с возмущением.
- Есть талант! Провалиться мне на этом месте, но у Майковской большой талант. Из всех женщин в провинции только у нее талант и внешние данные.
- А у меня?! - грозно спросила жена, встав перед мужем.
- У тебя? У тебя, конечно, тоже талант, но… - произнес он тише, - но…
- Тут нет никаких "но", а есть только ты - безнадежный идиот, пан директор! Понятия не имеешь об игре, об искусстве, об актрисах, а берешься судить, кто хорош, кто плох… Сам-то ты хорош, тоже мне дарование! Знаешь, как ты играл Франца в "Разбойниках"? Знаешь? Нет! Так я тебе скажу… Играл как сапожник, как циркач!..
Цабинский подскочил, будто его ударили.