- Неправда! Круликовский играл так, же. Мне советовали ему подражать, и я подражал.
- Круликовский играл как ты? Милый мой, ты подмастерье.
- Пепа, замолчи, не то я скажу кое-что о тебе.
- О, скажи, прошу тебя, скажи! - злобно прошипела Цабинская.
- У тебя, дорогая, нет таланта ни великого, ни малого - никакого.
- Яснее?
- Я говорю… говорю, что ты не Моджеевская, - ядовито засмеялся Цабинский.
- Ты оставь этих… из варшавского!
- Тебя не допустили тогда дебютировать, и ты не можешь этого забыть…
- Молчи! Слышал звон, да не знает, где он. Просто я не захотела тогда и теперь не хочу! Как человек, как актриса я слишком ценю свое достоинство.
Услышав это, Цабинский расхохотался.
- Молчи, клоун! - крикнула взбешенная директорша и запустила в мужа папиросой.
- Ну, подожди, кабинетная примадонна, - прошипел директор, синея от злости.
Оба замолчали, захлебнувшись ненавистью.
Цабинский в распахнутом халате, с продранными локтями и домашних туфлях бегал по комнате; Пепа, шурша грязной белой юбкой, со следами вчерашнего грима на лице, непричесанная, со спутанными волосами, тоже носилась по комнате, не отставая от мужа.
Супруги молча перебрасывались грозными, уничтожающими взглядами. Давняя зависть соперников вспыхнула вдруг с невероятной силой. То была вражда артистов, которые не могут простить друг другу талант и успех у публики. Обычно они старались скрыть это, но в сердце каждого постоянно кровоточили раны, которые бередило малейшее слово.
Особенно бесился Цабинский, когда слышал, как жалкой, неестественной игре Пепы неистово аплодирует публика. Он-то знал истинную цену таланту своей жены. Каждый хлопок в зале был для него ударом ножа в сердце; ему казалось, что Пепа - подлая воровка, что рукоплескания принадлежат ему и только он один их достоин. И она еще смеет в глаза называть его циркачом - его, который чувствовал в себе гений художника, и если бы не интриги, он, Цабинский, играл бы все роли Круликовского в варшавских театрах.
Он забегал еще стремительней, яростно пиная все, что попадалось под ноги, а по углам было полно всякого хлама: старые башмаки, белье, театральные костюмы, детские матрацы, кипы нот, груда всяких артистических атрибутов, корзины с книгами, кучи старого тряпья. Он свирепел все больше.
- Я плохо играю? Я циркач? Чтоб тебе провалиться, негодная!
Он схватил стакан и бросил его на пол, со злостью расшвырял кипу книг, разломал плетеное кресло.
Директор уже не пытался сдерживать себя и злобу свою вымещал на вещах, впрочем, только на дешевых; но, встретив полный ненависти и презрения взгляд жены, подскочил к роялю и ударил по клавишам кулаком так, что с печальным звоном лопнуло несколько струн, потом подбежал к окну - на подоконнике стояла груда тарелок с остатками вчерашнего обеда. Пепа опередила его и заслонила тарелки своим телом.
- Отойди! - сжав кулаки, грозно прошипел Цабинский.
- Это мое! - завопила Пепа и всю гору тарелок грохнула под ноги мужу. Тарелки разлетелись на мелкие кусочки.
- Скотина!
- Шут гороховый!
Посыпались и другие ласковые словечки, супруги стояли рассвирепевшие, готовые броситься друг на друга и кусаться; глаза горели ненавистью, и только приход няни прервал их ссору.
- Хозяйка, дайте денег на продукты.
- Пусть хозяин дает! - ответила Цабинская и гордой поступью, какой Ракевич удалялась со сцены, вышла из комнаты, хлопнув дверью.
- Пан директор, дайте же денег, пора, дети плачут, есть просят!
- Идите, няня, за деньгами к хозяйке…
- Как же! Не такая я дура. Пан тут устроил этакий содом, по всем этажам слышно, а я теперь иди к хозяйке. Дайте-ка деньги да одевайтесь скорей! Боже мой, уже десять, а вы тут слоняетесь растрепанный, как еврей перед шабашем.
- Без замечаний, няня, сколько раз тебе говорил - не вмешивайся…
- Как бы не так! А кто обо всем позаботится? Господа комедии представляют, а за детишками присмотреть некому.
- Что нужно детям? - спросил Цабинский, сразу смягчившись: дети были его слабостью.
- У Эдека башмаки сносились, Вацеку костюмчик надо, штаны-то, негодник, дотла изодрал, да и панне Яде надеть нечего… Родителям для своих комедий ничего не жалко, а для детишек и гроша не допросишься! - ворчала женщина, помогая Цабинскому одеваться.
- Узнай, няня, в магазине, сколько все это будет стоить, и скажи мне - дам денег… А вот на завтрак.
Он положил рубль, почистил рукавом порыжевший цилиндр и удалился.
Няня взяла кувшин, кошелку для хлеба и вышла.
Семья директора вела кочевой, цыганский образ жизни, и в доме царили артистические порядки. Только вечером пили они чай у себя, и то не из самовара, который пани Пепа все время обещала купить, а кипятили воду на примусе. Чтобы избавиться от хлопот по хозяйству, все семейство обедало в ресторане - директор с супругой, четверо детей, кухарка и горничная, для всех по утрам покупался кофе в буфете, а днем шли в ресторан.
О доме, так же как и о детях, думать было некогда. Поглощенные театром, ролями и борьбой за успех, супруги ни о чем не заботились. Полотняные стены кулис и декораций, имитирующие великолепные салоны и роскошные дворцы, заменяли им все; там они дышали свободней и чувствовали себя лучше. А дикий пейзаж с замком на вершине горы шоколадного цвета и с лесом, намалеванным понизу, вполне заменял живую природу, настоящие поля и леса. Запахи париков и грима были для них самыми приятными. Дома Цабинские только спали, а жили они на сцене и за кулисами.
Пепа, с ее женской впечатлительностью, настолько свыклась с театром, что если даже всерьез сердилась, или радовалась, или просто что-нибудь рассказывала - ее интонации, жесты всегда напоминали игру на сцене. Она и двух слов не могла произнести иначе, как с пафосом, словно ее слушали сотни людей.
Цабинский прежде всего был актером, а потом уж дельцом; он никогда не знал, что берет в нем верх - любовь к искусству или к деньгам. Нередко ему приходилось вести борьбу с самим собою, и не всегда побеждали деньги. Цабинский имел успех у публики, потихоньку делал накопления, но отличался привычкой вслух жаловаться на нужду и неудачи. Он обманывал всех, кого только можно: артистам старался заплатить поменьше, да и то с опозданием. Было известно, что у Цабинского есть какая-то тайная мечта, он иногда проговаривался об этом, и всякий раз, как приезжал в Варшаву, бывал у архитекторов, советовался с драматургами, слонялся по редакциям и потом что-то подсчитывал.
Цабинский верил, что понедельник - фатальный день для премьер и отъездов, что если оставить роль на кровати, то вечером зал будет пустым, что все директора - идиоты и… что у него великий талант трагика.
Двадцать с лишним лет играл он в театре, с нетерпением ждал каждой новой роли, завидовал успеху, негодовал, когда другие играли плохо, и нередко ночами думал, как бы сыграл он, и тогда вставал, зажигал свечу, с ролью в руках расхаживал по комнате и репетировал.
И в постель его загонял только окрик Пепы или попреки няни, что так, дескать, по ночам одни бездомные собаки бродят.
Несмотря на противоположность характеров и взаимную тайную ненависть, это была очень удачная пара. Ко всему, что не касалось театра, они относились с презрением или равнодушием, и оба довольствовались той жизнью, которую создали в своем воображении.
Своему мужу Пепа и завидовала, и отчасти симпатизировала, и потому только делала вид, что управляет им, зато театром она действительно управляла и всегда была главной участницей закулисных интриг и сплетен.
Она была очень легкомысленна, часто поддавалась минутному влечению, подчинялась только мужу, да и то не всегда, обожала мелодраму и острые, душераздирающие моменты, любила широкие жесты, возвышенную речь и экзотику.
На сцене Цабинская бывала излишне патетична, но играла с чувством; иногда ее так захватывала пьеса или какие-то слова и даже просто интонация, что, сойдя с подмостков, она и за кулисами продолжала плакать настоящими слезами. Роли она всегда знала отлично, потому что зазубривала их, о детях заботилась не больше, чем о старом платье; родила их, а воспитывать предоставила мужу и служанке.
Как только Цабинский удалился, она крикнула из-за двери:
- Няня, ко мне!
Няня только что вернулась с покупками, привела со двора детей и теперь кормила их завтраком, каждому сообщая интересные новости:
- Эдек! Тебе будут новые башмаки… папка обещал… Вацеку - костюмчик, а Яде - платьице… Пейте, дети!
Няня гладила их по головкам, то одному, то другому пододвигала булку, старательно вытирала их замусоленные рожицы. Она любила малышей и ходила за ними как за родными детьми.
- Няня! - позвала директорша.
Но та даже не отозвалась; сняв с младшего запачканные башмаки, она усердно чистила их щеткой.
- Эдек был на улице. Эдек не слушает няню… Няня приведет злого деда, и пусть он заберет озорника…
- Подумаешь, деда! Папка играет деда, я видел! - недоверчиво отозвался Вацек.
- Ну, так я позову еврейку, которая торгует селедкой, продам ей Эдека и Вацека, раз они такие непослушные.
- Ну, и глупая ты, няня! Евреек играет пани Вольская, а я ее совсем не боюсь.
- А я приведу настоящую еврейку, а не какую-нибудь комедиантку!
- Няня, вы все выдумываете! - назидательно сказала самая старшая, восьмилетняя Ядя, словно подчеркивая свое пренебрежение к няниным угрозам.
- Няня! - крикнула Цабинская, просунув голову в дверь.
- Слышу, слышу, да детей-то не оставишь.
- Где Антка?
- Отправилась белье гладить.
- Сходишь, няня, за моим платьем на Видок, к Совинской. Знаешь?
- Да как не знать! Такая тощая, злая, как пес…
- Ступай сейчас же, да возвращайся поскорее…
- Мамочка! Мы тоже пойдем с няней… - робко просили дети: они боялись матери.
- Няня, возьми их с собой.
- Известно, одних не оставлю!
Она принарядила детей, сама надела фуфайку из ловицкого сукна в красную и белую полоску, повязала голову платком и вышла вместе с детьми.
В театре няню звали бабой Ягой или мужичкой. Она была чем-то вроде живого ископаемого. Цабинская наняла ее во Вроцлавеке, когда у Цабинских родился первенец, так женщина и жила с тех пор у них в доме.
И эта простая женщина, которая была у всех на посылках, стала добрым духом семьи и выходила Цабинским всех детей. Было ей лет пятьдесят, она отличалась сварливым характером, истинно крестьянской добросовестностью и безмерно любила малышей; она была единственным человеком у Цабинских, на кого театр не влиял. Одна-одинешенька на всем белом свете, нянька по-собачьи привязалась к Цабинским. Она ни за что не хотела менять фуфайку на платье, разрисованный красными цветами сундук - на саквояж, сельские обычаи - на городские, не хотела менять и своего мнения о театре. Называла все распутством, комедиантством, но с огромным удовольствием смотрела представления. За кулисами над ней без конца подшучивали, иногда очень обидно, но она не сердилась.
- Безобразники! Накажет вас бог, накажет!
Была у нее своя страсть - дети, которых она любила больше всего на саете, да еще мечта о большой перине из добротного пера - о барской перине. Если у нее заводились деньги, оказывалось, что перо в перине неважное, и она слишком дорогая, а когда случалась дешевая, одолевали сомнения.
- А вдруг какой пархатый на ней окочурился! - говорила нянька.
И еще она страстно любила кур. Как ни бранили ее, к весне она всегда умудрялась раздобыть яйца и наседку; если не было места, она сажала наседку прямо на своей кровати и, как только вылуплялись цыплята, ухаживала за ними больше, чем за детьми. И ни за что на свете не позволяла их резать.
Когда цыплята подрастали, нянька отбирала трех курочек и петушка, чтобы растить их, а остальных сажала в корзинку и несла на базар. Это было для нее праздником. И случалось ли ей быть в то время в Плоцке, Люблине или Калише, она садилась рядом с деревенскими бабами и продавала цыплят.
Нужно было видеть тогда ее лицо - сияющее, гордое лицо хозяйки, или слышать, как она тоненьким голоском расхваливала товар и переговаривалась с соседками! Баба из деревни, да и только! Вся труппа тогда ходила смотреть на нее.
Ни насмешки, ни уговоры не смогли искоренить этой унаследованной от матери привычки. Никак не хотела она отвыкнуть от низких земных поклонов, целовала женщинам руки, не обращая внимания на то, что Цабинская запрещала это делать. Странно выглядела в мире грима и лжи крестьянка, простая искренняя и ясная, как летний день на селе.
Нянька вскоре вернулась с платьем и с детьми. Цабинская уже оделась и собралась уходить, как вдруг раздался звонок.
Няня пошла открывать. Вкатился низенький, тучный и необычайно подвижный человек.
Все называли его Меценат. Тщательно выбритое лицо, золотое пенсне на маленьком носике и улыбка, будто приклеенная к тонюсеньким губам.
- Разрешите войти? На минутку, я тут же удаляюсь! - предупредил он поспешно.
- О, вам, дорогой Меценат, всегда можно…
- Добрый день! Пожалуйте лапку… Как превосходно вы сегодня выглядите! Я сюда мимоходом…
- Садитесь же, прошу вас! Няня, подай стул!
Меценат сел, протер платком пенсне, пригладил жидкие, но еще не тронутые сединой черные волосы, закинул ногу на ногу, нервно поморгал глазами, достал портсигар и протянул хозяйке.
- Изумительные папиросы! Один мой приятель прислал из Каира.
- Благодарю!
Директорша взяла одну, осмотрела ее с пристрастием и закурила, слегка усмехнувшись.
- Честное слово, настоящие египетские, - заверил Меценат в ответ на ее усмешку.
- Действительно, превосходные!
- Что наша очаровательная директорша играет сегодня?
- Право, не знаю. Няня, я играю что-нибудь сегодня?
Цабинская постоянно делала вид, что не помнит о сцене и живет только детьми и домом.
- Вицек с книжкой не приходил, значит, не играете, - буркнула нянька, торопливо убирая следы недавней баталии.
- А я только что прочел в "Гонце" очень лестную заметку о вашей игре.
- Может быть, похвала и незаслуженная: я ведь знаю, эту роль надо играть по-другому.
- Вы играли чудесно, бесподобно!
- О, Меценат, комплименты ваши неискренни! - кокетливо отвечала Цабинская.
- Правду говорю, святую правду, честное слово!
- Хозяйка, а уж теперь, должно, около полудня, - сказала няня, напоминая тем самым гостю, что пора уходить.
- Вы, конечно, в театр?
- Да, взгляну на репетицию, потом ненадолго в город.
- Идемте вместе, хорошо? А по дороге поговорим о небольшом дельце…
Цабинская взглянула на гостя с тревогой. Меценат не заметил этого; положив ногу на ногу, он поправил пенсне и часто заморгал глазками.
"Должно быть, о деньгах", - подумала директорша, когда они уже спускались по лестнице.
А Меценат все суетился, улыбался и без умолку щебетал. Он действительно был меценатом труппы: всех называл по имени, всеми интересовался; не знали, кем он был, где жил и что делал, но карман всегда держал открытым.
В летнем театре он появлялся с первым представлением, исчезал с последним до следующей весны. Давал взаймы деньги, которых ему никогда не возвращали, иногда платил за ужин, угощал женщин конфетами, опекал молодых, начинающих и всегда, по-видимому, только платонически, был влюблен в кого-нибудь из актрис. Это был странный и вместе с тем очень добрый человек.
Цабинский сразу по приезде одолжил у Мецената сто рублей и при всех отдал ему в залог браслет жены, подчеркивая этим свое бедственное положение. Директорша боялась, что именно сейчас Меценат потребует свои деньги.
В зале стояла тишина - репетиция шла полным ходом, Майковская с Топольским как раз играли одну из главных любовных сцен. Меценат слушал, то и дело раскланивался то с одним, то с другим, улыбался и замечал время от времени:
- Роскошная вещь - любовь на сцене!
- И в жизни не так уж плоха…
- Настоящая любовь в жизни - редкость, я предпочитаю сцену, тут можно каждый день переживать заново, - поспешил возразить Меценат, и веки его снова начали подергиваться.
- Вы разочарованы?
- О нет, сохрани меня бог! Это так, лирическое отступление. Как поживаешь, Песь?
- Сыт, здоров и сер от скуки, - отвечал рослый актер с красивым, умным лицом, пожимая директорше руку.
- Египетские куришь?
- Если угостите, - ответил тот безразлично.
- Как поживает супруга, все так же ревнива?.. - не отступался Меценат, протягивая портсигар.
- Она ревнует всегда, так же как Меценат всегда пребывает в хорошем настроении; и то и другое - болезнь.
- Хорошее настроение ты считаешь болезнью? - удивился Меценат.
- Я считаю - нормальный человек должен всегда оставаться равнодушным, холодным, должен ни о чем не заботиться и сохранять внутреннее спокойствие.
- Давно это стало твоим коньком?
- Истина всегда познается с опозданием.
- И долго ты намерен держаться этой истины?
- Может быть, - всю жизнь, если не найду ничего лучшего.
- Песь, на сцену!
Актер встал и неторопливо, деревянным шагом направился за кулисы.
- Интересный, весьма интересный человек! - заметил Меценат.
- Чертовски нудный со своими вечными поисками истины, идеалов и прочей глупой галантереей! - вмешался один из молодых актеров. Он был одет в светлый костюм, рубашку в розовую полоску и желтые туфли из телячьей кожи.
- А! Вавжецкий! Небось опять сгубил чью-нибудь невинность - сияешь, как солнышко.
- Все шутите, уважаемый! - защищался тот, изображая на лице улыбку. Он явно любовался собой, а когда заметил, что директорша, прищурив глаза, смотрит на него пристально, начал перед ней рисоваться: принимал изящные позы, поднимал вверх руку с ослепительно сверкавшими на солнце перстнями.
- Итак, скажи откровенно, дружище, кто, по-твоему, не скучен?
- Вы, Меценат, - у вас всегда хорошее настроение и золотое сердце; директор, когда платит; публика, когда кричит мне "браво"; красивые и благосклонные женщины; весна, если теплая; люди, когда веселы, - словом, все, что прекрасно, мило и улыбается. А скучное и неприятное - это тоска, слезы, страдания, нужда, старость, холод…
- Ну, и как ты сортируешь добро и зло? Что кладешь налево, а что направо?
- Все зависит от того, как это добро выглядит. Если ему, скажем, от пятнадцати до двадцати пяти лет и оно красиво, тогда направо. А скажите, Меценат, что такое добро? Для Цабана добро - значит не платить гонорар, для меня - получать гонорар, но не платить портному, а посему…
- Все это цинизм низшего сорта.
- Вы, Меценат, любите то же самое, только высшего сорта, - и он засмеялся, иронически посмотрев на Мецената и директоршу.
- Глуп ты, Вавжецкий! Но зачем же выставлять глупость напоказ, ее и так увидят.