- Э! Промокашка вы, Меценат! Размокшая промокашка, - с кислой миной протянул щеголь и направился к актрисам; в светлых нарядных платьях, они, как пышный букет, живописно расположились на веранде.
- Моя дорогая, а это кто? - спросил Меценат у Цабинской, указав на Янку, которая внимательно следила за репетицией.
- Новенькая.
- Какие глаза! Лицо породистое, интеллигентное. Не знаете, кто такая?
- Вицек, - позвала Цабинская мальчугана, игравшего на аллее в классы, - поди позови сюда вон ту даму, она стоит возле ложи.
Вицек побежал, обошел Янку вокруг и, заглянув ей в лицо, сказал:
- Старуха просит вас к себе.
- Какая старуха? Кто? - не поняла Янка.
- Цабинская, пани Пепа, ну, директорша!..
Янка, не спеша, подошла, Меценат смотрел на нее очень внимательно.
- Садитесь, дорогая моя. Это наш уважаемый Меценат, добрый гений театра, - отрекомендовала директорша.
- Орловская! - коротко представилась Янка, неуверенно отвечая на его рукопожатие.
- Простите, - извинился Меценат, он задержал Янкину ладонь и повернул ее к свету.
- Не пугайтесь! У Мецената невинная мания - гадать по руке, - весело пояснила Цабинская, взглянув через плечо Мецената на Янкину руку, которую тот внимательно рассматривал.
- О! О! Удивительно! Необыкновенно! - пробормотал старик.
Он достал из кармана небольшую лупу и принялся исследовать линии руки, ногти, суставы пальцев.
- Уважаемая публика! Тут гадают по руке, по ноге и еще кой по чему! Тут предсказывают судьбу, одаряют талантом, добродетелью и деньгами на будущее! Пять копеек за вход, только пять копеек! Для неимущих скидка десять грошей! Пожалуйте, уважаемая публика, пожалуйте! - выкрикивал Вавжецкий, подражая зазывалам на Уяздовской площади.
Актеры со всех сторон окружили сидящих, смотрели на Янкину руку, громко смеялись.
- Говорите же, Меценат!
- Скоро замуж выйдет?
- Когда обставит Моджеевскую?
- Богатого заполучит толстяка?
- Может, чем-нибудь нас угостит?
- Сколько у нее их уже было?
Отовсюду сыпались озорные, насмешливые вопросы.
Меценат не отвечал и молча, сосредоточенно рассматривал обе ладони.
Янка равнодушно слушала насмешки. Этот странный человек будто приковал ее к месту: ей было стыдно, но она не в силах была даже пошевельнуть рукой. Девушка испытывала суеверный страх перед предсказанием. Она не верила ворожбе и снисходительно посмеивалась над теми, кто слушал пустую болтовню цыганок, но сейчас что-то неведомое пугало ее. Наконец Меценат отпустил Янкину руку и обратился к окружающим:
- Хоть раз могли бы не паясничать, иногда это глупо и бесчеловечно. Простите, не уберег я вас от насмешек, ради бога, простите, никак не мог удержаться, чтобы не посмотреть вашу ладонь, - это моя слабость…
И он, торжественно поцеловав Янке руку, обратился к изумленной Цабинской:
- Идемте, пани Цабинская!
Янку разбирало такое любопытство, что, не обращая внимания на посторонних, она все же осмелилась спросить:
- И вы ничего мне не скажете?
Меценат посмотрел по сторонам, все с любопытством и нетерпением ожидали его ответа, тогда он наклонился к Янке и шепнул:
- Сейчас не могу. Когда вернусь через две недели, все скажу.
- Ну идите же, Меценат, теперь с вами и впрямь скучно, - протянула Цабинская. - Ах, да, вы не могли бы заглянуть ко мне после репетиции? - обратилась она к Янке.
- Хорошо, приду, - ответила та и снова села.
- Спятил старик! Поцеловал ей лапу, как княжне какой-нибудь! - шептались между собой хористки.
- Теперь будет опекать.
- Как петух, все норовит к новеньким… Старая развалина.
Янка поняла, что разговор идет о ней, но промолчала - ей уже было ясно: в театре лучше молчать и отвечать на колкости презрением и равнодушием.
- Так куда же мы пойдем? - спросил директоршу Меценат; он был уже не так весел, как раньше, все думал о чем-то и потихоньку бормотал что-то про себя.
- Пожалуй, как всегда, в мою кондитерскую.
В этой кондитерской директорша ежедневно проводила по нескольку часов, пила шоколад, курила папиросы и смотрела через окно на улицу. Сейчас она не задавала Меценату никаких вопросов и только уже в кафе, за столиком, спросила его с деланным безразличием:
- Что же вы там увидели у этой сороки?
Меценат поежился, нацепил на нос пенсне и крикнул официанту:
- Мазагран и шоколад, не крепкий!
Потом обратился к Цабинской.
- Видите ли, это тайна… Правда, пустячная, но не моя.
Но директорша уже не унималась. Ведь достаточно произнести вслух "тайна!", чтобы любую женщину вывести из равновесия; однако Меценат вместо ответа коротко сообщил ей:
- Я уезжаю.
- Куда, зачем? - удивилась Цабинская.
- Надо… Вернусь через две недели. А перед этим я хотел бы уладить наше…
Цабинская вся сжалась и ждала, что же он скажет дальше.
- Видите ли, может статься, я вернусь лишь осенью, когда вас уже не будет в Варшаве…
"Давно я тебя раскусила, старый ростовщик", - подумала Цабинская и постучала по стакану.
- Фруктовых пирожных!
- А потому возвращаю моей любимой актрисе эту браслетку, - продолжал он.
- Но у нас нет еще денег. Успех как-то все не приходит… А тут старые долги…
- Не в деньгах дело. Прошу вас принять это как скромный именинный подарок… Ничего не имеете против? - И он надел браслет на ее пухлую руку.
- О Меценат, милый! Если бы я не любила так своего Янека… - залепетала Цабинская.
Она не ожидала, что получит браслет даром. Очень довольная, в порыве благодарности директорша крепко сжала руку Мецената и, бросая на благодетеля пламенные взгляды, придвинулась к нему так близко, что Меценат ощутил ее дыхание и запах вербены, которой актриса натирала себе лицо.
Меценат слегка отодвинулся и закусил губу - такой бестактной показалась ему директорша.
- Меценат, вы идеальнейший, благороднейший мужчина из всех, кого я знаю!
- Оставим это! Я поступил так потому, что не смогу быть на ваших именинах.
- Я даже слышать не хочу об этом! Вы просто обязаны быть!
- Нет, не могу… Я должен теперь исполнить печальную обязанность. Я должен… - повторил он едва слышно, и глаза его повлажнели, хотя на губах по-прежнему блуждала улыбка.
- Как отблагодарить вас за такую доброту?
- Пригласите в крестные отцы.
- Ах, безобразник! Как? Вы уже покидаете меня?
- Через два часа отходит мой поезд. До свидания!
Меценат расплатился с официантом и, уже выйдя на улицу, через окно послал директорше улыбку.
"Неужели влюбился в меня?" - размышляла она, допивая остывший шоколад и улыбаясь новым, смутным видениям.
Директорша достала из кармана роль, прочитала несколько строк и снова уставилась в окно. Лениво тащились ободранные пролетки, запряженные тощими лошадьми, гремели трамваи, по тротуарам, словно длинная живая лента, лихорадочно двигался людской поток. Вывеска напротив сверкала на солнце.
"Неужели влюблен в меня?" - опять подумала директорша и погрузилась в ленивое забытье.
Часы пробили три; Цабинская встала и пошла домой. Шла она медленно, величаво окидывая взглядом прохожих. В окне кондитерской Бликли директорша увидела мужа; он сидел, устремив задумчивый взгляд на улицу, и не заметил проходившей мимо супруги. Цабинская, почувствовав, что на нее оглядываются, выше вздернула голову. Купцы, приказчики, извозчики даже в этой части города знали супругу директора. Ей казалось, что именно этих людей она видела в зрительном зале, что на их лицах сияют восторженные улыбки и слышен подобострастный шепот: "Смотрите, Цабинская, супруга директора…"
Она замедлила шаг, чтобы продлить приятные ощущения. Но вдруг вдалеке она заметила редактора с Николеттой, и словно черная туча заволокла перед ней небосклон.
"Он с Николеттой!.. С этой… подлой интриганкой?!" И она уже метала в их сторону взгляды Горгоны, но на углу Варецкой Николетта куда-то исчезла, а редактор, сверкая улыбкой, почти побежал навстречу директорше.
- Добрый день! - И он протянул Цабинской руку.
Пепа смерила его надменным взглядом и отвернулась.
- Что это за фокусы, Пепа? - спросил редактор тихо, чтобы никто не услышал, и зашагал с ней рядом.
- Вы гнусный человек!
- Опять комедия?
- И вы смеете так разговаривать со мной?!
- Умолкаю… И говорю только: до свидания! - произнес рассерженный редактор, холодно поклонился и, прежде чем директорша успела опомниться, вскочил в пролетку и уехал.
Цабинская остолбенела от негодования; как, уехал, не извинившись! Ярость обуревала ее; теперь она пошла быстрее, ни на что и ни на кого не обращая внимания.
Вероятно, между ними была связь, об этом поговаривали за кулисами; всем было известно, что Пепа никогда не обходилась без поклонников разных категорий. Если в каком-нибудь городе у нее не было поклонника из публики, ее любовником становился начинающий актер, смазливый и достаточно наивный, чтобы позволить опутать себя старой капризной кокетке. Ей постоянно необходим был доверчивый приятель, который бы выслушивал жалобы и воспоминания о прошлом.
Цабинский не противился этому, у него не вызывали ревности даже неплатонические любовники супруги, но он не упускал случая посочувствовать их несчастной доле.
Цабинская после встречи с редактором устроила дома настоящий ад - побила детей, накричала на няню и после всего этого заперлась в своей комнате. Пришел муж, спрашивал о ней, стучал в двери, но она к обеду не вышла и долго еще не могла успокоиться.
Вскоре пришла Янка. Цабинская велела позвать ее к себе, очень приветливо встретила, проводила в будуар, и, извинившись, просила подождать, пока пообедает; директорша сделалась вдруг необыкновенно радушной и гостеприимной.
Оставшись одна, Янка с интересом осмотрела будуар. Насколько остальная часть квартиры была похожа на мусорную свалку или зал ожидания, заваленный тюками, чемоданами и сундуками, настолько эта комната поражала элегантностью, даже роскошью. Оба окна выходили в сад, стены были оклеены темными обоями под парчу, потолок разрисован амурчиками.
Замысловатая старинная мебель была обита пунцовым в золотую полоску шелком. Пол был застлан ковром кремового цвета, чем-то напоминавшим старинный итальянский гобелен. На лакированном столике с китайским узором лежал том Шекспира в позолоченном кожаном переплете.
Но на все это Янка не обратила особого внимания. Ее воображение поразили венки, висевшие на стенах, с надписями на лентах: "Подруге в день именин", "Знаменитой актрисе", "От благодарной публики", "Супруге директора от труппы", "От поклонников таланта". Лавровые стебли и пальмовые ветви высохли, пожелтели от времени и покрылись пылью, широкие ленты, белые, желтые, алые спускались со стен, как разъятые полосы радуги, и золотые тисненые буквы говорили о чем-то давно минувшем и отгремевшем. Высокопарные надписи, увядшие венки придавали комнате вид кладбищенской часовни, где невольно хотелось найти надпись: "Вечная память усопшей…".
Сердце Янки сжалось, было такое ощущение, будто в комнате кто-то умер, - так здесь было тихо и тоскливо.
Скромная кровать под балдахином из лилового тюля с букетами искусственных бордовых роз, столики, разложенные на них альбомы, фотографии хозяйки в разных позах и костюмах, тетради с ролями, разбросанные на подзеркальниках и пуфиках, - все это было довольно мило, но отдавало претенциозностью. Чувствовалось, что это комната парадная и существует напоказ, здесь никто не живет, не думает.
Как раз в тот момент, когда Янка смотрела альбомы, незаметно вошла Цабинская. Лицо ее выражало страдание и меланхолию; она тяжело опустилась в кресло, глубоко вздохнула и слабым голосом чуть слышно сказала:
- Простите, я заставила вас скучать в одиночестве.
- О, мне вовсе не было скучно, тут столько интересных вещей…
- Это мое святилище. Здесь я скрываюсь, когда жизнь угнетает, когда страдания становятся непосильными. Я прихожу сюда вспомнить светлое и счастливое прошлое, помечтать о том, что уже никогда не вернется! - произнесла Цабинская, указывая на венки, тетради с ролями - все то, что могло рассказать о ее прошлом.
- Вы расстроены, может быть, мне уйти? Я понимаю, иногда одиночество - лучшее лекарство от печали и страданий, - сказала Янка с сочувствием; печальное выражение лица и грустный голос Цабинской растрогали ее.
- Останьтесь! Мне станет легче, когда я поговорю с человеком, еще чуждым этому миру лжи и пустоты! - произнесла директорша с пафосом, будто играла на сцене.
- Не знаю, заслужила ли я такое доверие, - скромно заметила Янка.
- О! Моя интуиция артистки никогда меня не обманывает! Прошу вас, сядьте ближе, вот так! Боже, как я страдаю! Ведь вы никогда не были в театре?
- Нет.
- Как я жалею вас и завидую вам! Ах, если бы я могла начать все сначала, то, наверное, не вернулась бы в театр, не испытала бы горьких разочарований! Вы любите театр?
- Ради него я пожертвовала всем.
- О, печальна судьба актрисы! Принести в жертву все: покой, домашний уют, любовь, семью, друзей - и ради чего?.. Ради похвалы в газете? Ради вот этих венков, что живут два дня, ради аплодисментов постылой толпы? О, берегитесь провинции! Судьба играет человеком! Посмотрите на меня… Видите эти лавры? Как они красивы и как увяли, правда? А ведь совсем недавно я играла во Львове!
Она умолкла на минуту, словно отдавшись воспоминаниям.
- Сцены театров всего мира были передо мной открыты. Директор "Комеди франсез" специально приезжал посмотреть меня и пригласить к себе…
- Вы владеете французским?
- Не перебивайте. Мне платили тогда несколько тысяч. Газеты не находили слов, чтобы описать мою игру; в дни бенефисов молодежь распрягала лошадей, меня засыпали цветами, бросали на сцену бриллиантовые колье! - Как бы невзначай она поправила свой браслет. - Золотая молодежь, графы, князья ловили мои взгляды… И надо же было случиться несчастью: я влюбилась… Да, не удивляйтесь! Я любила и была любима… Любила, как только можно любить достойнейшего из людей. Он был магнат, князь, владелец майората. Мы поклялись друг другу в верности и должны были пожениться. Трудно пересказать, как мы были счастливы! И вдруг… гром среди бела дня! Его отец - старый князь, тиран, гордый, бессердечный магнат - разлучает нас… Старик увозит сына, а мне обещает сто тысяч гульденов, даже миллион, если я отрекусь от моего возлюбленного… Я швырнула ему эти деньги и указала на дверь. Он вышел разъяренный и жестоко отомстил мне: распустил позорные слухи, подкупил прессу; негодяй преследовал меня на каждом шагу… Я вынуждена была покинуть Львов, и в моей жизни все перевернулось… все!..
Цабинская нервно шагала по комнате, сквозь слезы улыбаясь своим воспоминаниям; где-то в уголках губ затаилась горькая печаль, потом выражение печали сменила маска трагической отрешенности, плечи, поникли, и в голосе уже звучало нескрываемое отчаяние. Свой рассказ она инсценировала с таким мастерством, что Янка всему поверила: она глубоко переживала чужое несчастье.
- Мне искренне жаль вас! Какая ужасная судьба! - произнесла девушка.
- Это уже прошло! - ответила Цабинская и опустилась в кресло, подавленная воспоминаниями о пережитом горе.
Она уже сама верила в вымышленную историю, сотни раз пересказанную с различными вариациями всем, кто только изъявлял согласие слушать. Иногда в конце исповеди, под впечатлением выдуманных переживаний, Цабинская плакала и несколько минут воистину страдала.
Она так часто играла несчастных, покинутых женщин, что уже утратила представление о границах личной судьбы, ее собственные чувства все больше сливались с чувствами созданных ею героинь, и потому нельзя уже было считать ее рассказ сплошной выдумкой.
Цабинская долго сидела молча, потом спросила:
- Вы, кажется, живете у Совинской?
- Еще нет. Комнату сняла, но ее должны привести в порядок, в такую грязную я не могу перебраться, пока живу в гостинице.
- Качковская и Хальт говорили, что вы играете на фортепьяно.
- Так, немного… для себя…
- Я хотела просить вас, не согласитесь ли вы учить мою Ядю? Девочка очень способная, с прекрасным слухом, оперетки поет на память.
- С удовольствием. Я, конечно, не пианистка, но с основами могу девочку познакомить… Вот только останется ли свободное время?..
- Наверняка останется. А гонорар вам будут выдавать вместе с жалованием.
- Хорошо… Ваша дочь играет немного?
- Конечно! Сейчас вы убедитесь… Няня, приведи Ядю! - крикнула Цабинская.
Они перешли в спальню Цабинского, там валялись какие-то тюки, корзины и среди этого хлама стоял старый, полуразвалившийся рояль.
Янка послушала, как девочка играет, и условилась с Цабинской, что будет приходить между двумя и тремя, когда хозяев нет дома.
- Когда ваше первое выступление? - спросила Цабинская.
- Сегодня, в "Цыганском бароне".
- Костюм у вас есть?
- Панна Фальковская обещала одолжить, свой я купить еще не успела.
- Идемте… Может, что-нибудь найдется для вас.
Они пошли в детскую, в ту самую, где утром разыгралась баталия. Цабинская вытащила из какого-то тюка костюм, еще довольно свежий, и подала его Янке.
- Видите ли, можно брать костюмы и у нас, но все предпочитают иметь свои; наши-то не больно хороши, вот и лежат… Я пока одолжу вам…
- Будет и у меня свой.
- Так лучше - не очень приятно выступать в платье с чужого плеча.
Они простились по-дружески, и няня отнесла театральный наряд Янке в гостиницу.
Приводя в порядок сильно измятый костюм, девушка думала о Цабинской. Она и сочувствовала несчастной женщине и невольно восхищалась артистической формой, в какой та исповедалась ей.
Янка так лихорадочно ждала сегодняшнего выступления, что явилась в театр, когда за кулисами еще никого не было.
Хористки собирались не спеша и совсем не торопились одеваться. Как всегда, слышались разговоры, смех, перешептывания, но Янка усердно готовилась к спектаклю и ничего не замечала.
Все принялись ей помогать, смеялись над ее беспомощностью, удивлялись тому, что у нее нет даже румян и пудры.
- Как, вы никогда не пудрились?
- Нет… А зачем? - наивно отвечала Янка.
- Нужно ей сделать лицо, она слишком бледная, - предложила одна.
И Янку взяли в оборот.
Наложили слой белого грима, румян, накрасили губы, подвели тушью брови, причесали волосы, затянули корсет. Новенькую передавали из рук в руки, советовали, предостерегали.
- Будешь выходить на сцену, смотри прямо на публику, не споткнись.
- Перед выходом перекрестись! - Выход начинай с правой ноги.
- Прекрасно! Вы что, собираетесь явиться перед публикой в короткой юбке и без трико?
- У меня его нет!
Ее растерянное лицо окончательно развеселило хористок.
- Я вам одолжу! - сказала Зелинская. - Наверное, придется впору.
Новенькой оказывали преувеличенное внимание: стало известно, что она будет учить дочку Цабинских и что Пепа дала ей костюм. Хористкам хотелось расположить Янку к себе: не так уж плохо иметь в дирекции своего человека.