Она села в кресло, вытянула могучие ноги, опершись пятками на низкий пуф, и ее крупное, холеное тело как бы успокоилось в удобном футляре. Полузакрыла глаза, подняла голую руку и опять поправила волосы - низкий завиток знаменитого парикмахера: точно ленивый зверь.
Начался разговор о деле - все о той же картине, которую греку он, разумеется, не продал, и теперь решил без Друцкого попробовать с Олимпиадой. Она сначала посмеивалась. Потом стала серьезней. Фрагонар... да, отказываться нельзя. Были и собственные предложения, но это мельче. Она сделал над собой усилие, встала. Села к столу и в спокойном, деловом тоне принялась обсуждать, к кому обратиться, что спрашивать.
ПОВЕДЕНИЕ ДОРЫ
- Ай, какие пустяки! Если тебе Фанни говорит, что берет твоего святошу в Ниццу, так уж она зря не скажет!
Дора сделала несколько заключительных пассов по округлым, с жирком и начинающим сбиваться (как кисель) ляжкам Фанни - отошла от постели.
- Я нисколько и не сомневаюсь, что ему будет хорошо у тебя. Все-таки жаль расставаться.
Под струею воды в умывальнике она мыла руки.
- Ну, да, да, что за сентиментальности. Я же ему двоюродная тетка. Он меня обожает. Какой-нибудь месяц-полтора на Кот д'Азюр. Подумаешь, велика радость одному целый день сидеть и с этим твоим генералом об орденах и архиереях разглагольствовать...
Фанни лежала на постели совершенно голая, в голубом чепчике, с намазанным кремом лицом. Крем клался для того, чтобы предотвратить морщины, но живые глаза, нервность и подвижность Фанни портила все. Да и годы мешали. Она соскочила с постели, подошла к весам. Неважно сложена Фанни - с полным бюстом, низким тазом, не совсем правильными ногами (кое-где синели на них узлы вен). Но бодрое, неунывающее не покидало ее никогда.
- Дора, ты великая массажистка. До тебя я приняла полкило, а теперь убавляю.
- Очень рада. А насчет Рафы - конечно, ему очень полезно пожить в новых условиях, и на солнце. Я не совсем знаю, как он сам относится...
Зазвонил телефон. Фанни накинула халатик, подошла к аппарату.
- Софья Соломоновна? Да, я. Ну, как вчера сошло? А Иезекииль Лазаревич? Выиграл? Ну, ему всегда везет. В пятницу? Я, кажется, занята. Если не ошибаюсь, бридж у Дубовских.
Дора, слегка улыбаясь, вытирала руки о мохнатое полотенце. Все это знала она наизусть: вечные перекрещивания примерок с дневными синема, бриджей с покерами, благотворительных балов с вечерами писателей. Да, телефон Фанни работал. По финансовому положению мужа и по доброте характера состояла она в черном списке всех союзов, комитетов, землячеств. Все присылали ей билеты. Если бы ходила аккуратно, то и ног не хватило бы.
Но сейчас это лишь мелькнуло перед Дорой. Занята она была другим.
- Ну, так имей в виду, в среду я уезжаю. Решай не позже понедельника. И позвони. Советую попросту спросить молодца. Он умный. Поймет, что у тети Фанни скучно не будет.
Дора Львовна оделась и вышла. Начинался ее трудовой день - от грудей к животам, от спин к ляжкам,- если бы внезапно остановились весы и замолкли доктора, отправляющие здоровенных дам на отдых, тотчас лишилась бы она и скромной квартирки в Пасси. Но весы действовали. Доктора не унывали. И материальное пока Дору не угнетало. Душа же не была покойна. Во-первых, Рафа. Конечно, сидеть с генералом, слоняться по дому и по квартирам русских не такое уж замечательное занятие. Учится он мало и случайно; действительно набирается от генерала всякой старомодной премудрости. Теперь не то, вовсе не то нужно! Этаких генералов поставляли барские усадьбы. А в эмиграции, при борьбе за существование... Нет, скорее в лицей - надо было еще осенью отдать. Будет он бегать в беретике, пойдут всякие compositions, башо [контрольные работы, экзамены (фр.).]...- и незаметно станет инженером, уедет в колонии. Дальше думать не хотелось. Дальше опять начинались какие-то печальные вещи - вроде одинокой старости на непрерывных чужих животах и ляжках. Дора Львовна вздыхала, помалкивала. "Об этом незачем думать. Природа так создала, значит, и надо жить".
А вот сейчас: отпустить, все-таки, Рафу на юг или отказаться? Тоже вопрос - это второе, что ее занимает.
Конечно, ему любопытно. Но весь дух Фанниной жизни... "Бестолковщина, роскошь, карты, шум, синема..." В будущем видела она Рафу юношей серьезным, трудолюбивым, никак не снобом в широких штанах. "Эти замашки легко прививаются, а изволь-ка от них отвыкнуть".
Здравый смысл говорил, что, скорее, пускать не следует. И весь день, передвигаясь с авеню Анри Мартэн на Малаков, с Малакова на Токио и Кур ля Рэн, от больших животов к малым, от одних вен к другим, ощущала она какую-то занозу - к вечеру надо принять решение. Оно будто бы и вполне ясно, но не так легко дается. "Надуваю как-то себя..." - подумала, садясь в автобус, с которым всегда возвращалась.
Сошла с него и медленно брела про улице Помп.
Порошил снежок, таял, делая пестрыми тротуары: следы печатались черным в белесой мгле, кое-где прерываемой проталинами. Машины скользили. Пешеходы тесней жались к домам, и желтый свет кондитерских, бистро, книжных магазинов косым столбом выхватывал культурно-европейские снежинки неба парижского. Здесь, свернув в переулочек, можно было увидеть за невысокой стеной каштаны дома Жанен. Может быть, одно окно светится - то, настоящее, которое как раз и нужно. А может быть, только что оно погасло, и некий худощавый и высокий человек, так удачно тогда помогший купить вино, подняв скунсовый воротник, с пустым желудком вышел за добычей и вот-вот с ним встретишься, хоть бы у той лавчонки.
А можно ли, встретившись, не взволноваться? Рафино рожденье... Как все неожиданно случилось! Ну, конечно, слабость... От волнения, смущения не спала ночь. "Рафа ведь раздевался у себя в комнате, мог войти". "Как последняя..." "Да, но с другой стороны... Не маленькая, свободный человек, захотела и полюбила. Тело тоже имеет свои права" - и шли естественнонаучные размышления.
А он, сам-то он? Случайность? Может, завтра будет стыдиться, не узнает на улице? На другой день никуда не годилась согрешившая Дора - все массажи ее чуть дышали, животы и груди удивлялись, как небрежно, слабо, неумело обращались с ними крепкие прежде руки. "Ну да, ну все это чепуха, мало ли что бывает с одинокой женщиной..." "Да и он не подумает обо мне вспомнить..." Но как раз тем же вечером, как решила это и частью даже успокоилась (эпизод, пустяк), он и явился, около десяти. Рафа уже спал. Сидели вдвоем. И все эти мысли ушли. Опять он улыбался, был тих, очень нежен, настолько нежен... Стыда она не чувствовала. Подозревала ли Капа, что он тут же, чуть ли не за стеной? Что ушел в третьем часу ночи и вновь Дора не спала, теперь уже вовсе ослабевшая, в блаженной усталости, в ощущении жизни, любви, силы?
Уходя, Анатолий Иваныч сказал, что придет на другой день вечером. Дора купила бутылку Brane Cantenac [Марка вина], спрятала его, спрятала и угощение, расставила все, лишь когда Рафа заснул. Чтобы не будить его, входную дверь не заперла.
Сыр честер, заварной черный хлеб, ветчина и шпроты так и простояли до полуночи - никто их не тронул. Подогрелся и Brane Cantenac - никто не откупорил его. Неприятное чувство хозяйки... Дора одно лишь подумала - что-нибудь вовсе особенное его задержало? Но прошло еще два-три дня, и еще семь дней. "Это уж совсем странно..." А он не нашел нисколько странным. В некий момент встретил ее, выходя от Капы, так же любезно и мило, как тогда в виноторговле - на недоуменный взор улыбнулся, взял под руку и повел по улице Помп, объясняя, что тогда никак не мог, неожиданно его вызвали по делам. "Отчего же потом не зашли?" А вот все разные пустяки. Но он всегда и с великим удовольствием зайдет, например завтра. Дора смотрела на него сбоку, видела, как он слегка нагибал вперед голову, точно близорукий - кто он ей, свой, чужой, любовник, учтивый сосед? Нужно бы сразу решить: или идти по-другому, или совсем не идти. Но она именно шла и смотрела и не совсем по-разумному шла. А назавтра он действительно явился и действительно так, что и Рафа спал, и честер опять был. И Brane Cantenac не пропал понапрасну. Когда уходил, она спросила:
- Вы часто у Капы бываете?
- Да, бываю. Она прекрасная девушка, но с тяжелым характером.
Дора смотрела пристально.
- Она вновь ваша любовница?
- Я служил одно время шофером у Стаэле. Она жила там лектрисой. Мы очень дружили.
- Конечно, любовница...
- Я иногда захожу к ней. Она прекрасная девушка.
- Я не ревнивая,- сказала Дора покойно.- И не имею на вас никаких прав. Но мне хотелось бы все-таки... ну, например, как держаться с Капитолиной Александровной? Она знает... что вы ко мне заходите?
- Это неважно. Лучше ей, разумеется, не знать...- Он говорил рассеянно, как о неинтересном.- У нее тяжелый характер.
"Хорошо,- думала Дора, оставшись одна.- Конечно, она болезненная девушка, меланхоличка и, должно быть, истеричка. А я здоровая массажистка сорока трех лет. И так легко сблизилась с ним, что, понятно, никаких на него прав не имею. Таких, как я, у него были десятки. И мы, здоровые и случайные, должны оберегать этих Достоевских девушек, которые, впрочем, тоже довольно легко отдаются, но потом разводят бесконечные истории". Дора долго чистила зубы, мылась, причесывалась, все старалась делать медленнее и покойнее, чтобы несмотря ни на что получше заснуть и вообще не терять сил понапрасну: завтра ведь трудовой день. Действительно, улеглась очень покойно. Чтобы лучше спать, приняла таблетку диаля и в конце концов правда спала. А на другой день работала, все шло разумно и философично, но нельзя сказать, чтобы в глубине покой. Что-то должно прийти, как-то окончательно выясниться. Тогда-то, собственно, настоящее и начнется. Дора все эти дни ждала. И когда Фанни предложила взять Рафу на февраль в Ниццу, ее именно то и смутило, что хоть это и неправильно, а все же что-то есть... Рафы не будет, все иное, она свободная и помолодевшая, Становилось даже стыдно - точно Рафа мешает? Он чудный мальчик, единственное, что прочно привязывает ее к жизни...- раньше Дора покойнее к нему относилась, но сейчас вдруг предстал он в особо пронзительном, сентиментальном роде. Стало казаться, что только в нем все - вместе с тем так же сильно хотелось, чтобы сейчас он уехал.
Так подходила она к своему дому в мокром, летящем снеге. Окно у Жанен не светилось... Скунсовый воротник стрелял уже где-то по Парижу.
* * *
Почти у подъезда встретила Капу. Та шла, наклонив голову в небольшой шляпке, угловато, не совсем складными шагами. Держала в руке сумочку и как будто на нее внимательно смотрела. Оттого лишь в последний момент и заметил Дору - когда та взялась за медную шишку - особый прибор в их доме: надо потянуть, и немолодая, нелегкая дверь с резьбою медленно приотворится. Дора не оказала на нее никакого действия: Капины серые глаза равнодушно глядели из пещер - на Дору ли, на дверь, на тротуар, кому какое дело?
Дора первая протянула руку - белую, сильную свою руку, и взглянула спокойным, медицински основательным взором: с истеричками иначе нельзя.
- Сыро сегодня. У меня ноги промокли.
- У меня тоже,- ответила Капа.
Они в скудном освещении поднимались по лестнице.
- Сейчас же снимите чулки, разотрите ноги спиртом. Самое время гриппа.
Небогатый свет скользнул по липу Капы, усталому, с большими кругами под глазами. Глаза на этот раз, встретившись с Дориными, чуть пристальней на них остановились. Она слегка улыбнулась.
- Хорошо. Так и сделаю.
Вкладывая ключ, Дора еще раз обернулась.
- Наверное, у вас холодно. Рафа вам мгновенно затопит. У нас и растопки есть, и булетки. Прислать его?
- Нет, благодарю вас. Я сама.
- Как хотите.
Дора вошла к себе, зажгла свет в передней. Рафа был дома. Она не видела его в эту минуту - он занимался чем-то у себя, но, как всегда, безошибочно определила его присутствие: квартирка была живая, в глубине ее маленький человек занимался какими-то своими нехитрыми делами, наполняя собою все.
Раздевшись, Дора через столовую прошла к нему, в их общую комнату - больше походила эта комната на Рафу впрочем. Его стол, кровать, игрушки, книги, архиереи в изголовье. Дора все это знала и любила. Но сейчас чувствовала себя не блестяще. "Почему это я о ней вдруг так забеспокоилась?" Показался натянутым самый тон. "Фальшь, неправда..." Ее смущало, почти раздражало что-то. "Еще я же и виновата выйду? И буду извиняться?"
- Я знаю, что это мама пришла. Я твои шаги еще на лестнице узнаю.
Лампа с темным абажуром, бросавшая резкий свет на стол и бумагу, оставляла несколько в тени лицо Рафы с черными локонами над черными глазами. Но белая, изящная рука ярко была освещена. При входе матери он встал, держа эту бумагу, подошел, прислонился головой к теплой материнской груди. Дора его поцеловала.
- Что это у тебя?
- Подписной лист. Я должен собирать со знакомых, кто сколько может.
Дора взяла бумагу. "Комитет помощи Свято-Андреевскому скиту близ города Бовэ"... "Архимандрит Никифор"... И на первом месте в списке пожертвований: "Рафаил Лузин, 5 франков".
"Пожалуй, что Фанни права. У него здесь действительно слишком однообразные впечатления".
- Откуда ты это получил?
- Листы принес генералу иеромонах Мельхиседек. Я там присутствовал.
- И тебе дали лист?
- Pas exact [Не совсем (фр.).]. Отец Мельхиседек сначала стал смеяться. Но потом, когда я настаивал, сделался более серьезный и в конце согласился. Генерал также одобрил. Он сказал, что если я и мало соберу, все-таки это будет хорошо.
У Рафы был очень значительный, почти важный вид - человека, уверенного в своей правоте и готового отразить нападение. Дора Львовна, впрочем, и не собиралась нападать. По ее педагогическим взглядам, не надо оказывать давления на ребенка: кроме свободы, которую всегда защищала, помнила она и закон обратного действия: стоит лишь приказать, как раз вызовешь чувство противоположное - сопротивления, вражды. И она стала развивать обходный маневр.
- Значит, ты теперь мытарь? Рафа не знал, что такое мытарь.
Она объяснила, но он не согласился: те взимали налоги, а он собирает пожертвования. Дора спорить не стала. Велела ему накрывать на стол. Сама живо поджарила свиные котлетки с капустой, и за обедом спросила, помнит ли он, как они три года назад были под Ниццей, в Cagnes. Рафа отлично помнил. И удивился, почему его об этом спрашивают.
- Тебе там ведь нравилось?
- Да, хорошее место.
- Тетя Фанни приглашает тебя в Ниццу, на месяц.
Он неопределенно поболтал головой. Докончив обгладывать ножку котлеты - с лоснящимися разводами на щеках - сказал:
- А она позволит мне собирать подписку?
- Тетя Фанни тебя очень любит.
Рафа спокойно и несколько равнодушно смотрел на мать черными своими прекрасными глазами. То, что тетя Фанни любит его, Рафу не удивляло. Он привык к любви. Странно было бы его не любить! Разумеется, тетя Фанни сделала ему на рождение хорошие подарки.
И он милостиво согласился.
- Пусть подарит мне хорошее ю-ю...
- А ты будешь по мне скучать? - вдруг спросила Дора. Он улыбнулся, встал, обнял ее.
- Да. Так себе. Если будет весело, то соскучаюсь не очень.
- Соскучусь,- поправила Дора и вдруг нежно его поцеловала.- Хорошо, что тут нет генерала твоего...
Сидя у нее на коленях, он рассказал, как гуляли они сегодня с генералом в парке Мюэтт. "Там, знаешь, одна девчонка, Симони, все меня дразнила. Она мне кричала ain si: chameau, chameau! [так: верблюд, верблюд! (фр.)]. Я хотел тоже ее обругать, но вспомнил, генерал говорит, что с девчонками нельзя ругаться. И я удержался".
Дора Львовна порадовалась. "Ну, видишь, какой умник".- "Да, и не обругал ее. Но потом, знаешь ли, все-таки немного побил".
"В этой неустроенной жизни он довольно сильно от меня отвык..." - думала Дора позже, когда Рафа уже спал, и нежные детские его черты стали еще нежней, трогательней на белизне подушки. Этот маленький человек будто бы был предложен в беззащитном своем сне, как агнец - таинственной бездне... Он дышал ровно, легкая тень лежала вокруг глаз, придавала невыразимую грусть лицу с прозрачной кожей, синими кое-где жилками - в них стучало вечным, неумолкаемым стуком сердце.
- Они считают, что в человеке живет бессмертная душа и продолжает жить после смерти. Это было бы очень хорошо... Но это непонятно!
Под "они" разумела она странных людей, вроде генерала, Мельхиседека и еще других - их появилось в последнее время много в интеллигенции. Дора Львовна в юности считала религию признаком реакции, но теперь относилась несколько иначе. Все-таки это для нее чуждый мир. И сейчас, глядя на Рафу, она даже вздохнула: ей бы очень хотелось, чтобы у него была бессмертная душа. Но она уверена была, что этого нет и не может быть.
- И ведь я в первый раз расстаюсь с ним.
* * *
На Лионском вокзале под огромным стеклянным навесом клокотали и дымили паровозы. Линия пригородов тащила маленькие старомодные вагончики. На путях дальнего следования стояли пульмановские составы гармонией, со спальными и вагоном-рестораном. По временам паровозы прочищали себе внутренности - пускали из поршней облака пара со свистом и шипом, наводя оцепенение. Пар клубами валил к железо-стеклянной крыше - на минуту становилось похоже на баню. Носильщики катили вагонетки с вещами. У третьего класса гоготали солдаты в голубом - вечным гоготом молодых жеребцов. Пожилые дамы марсельского происхождения, с усиками, в черных платьях, с дешевенькими чемоданчиками и кульками, расправляя юбки, чинно усаживались в купе. Виднелось несколько смуглых марокканских рож - сухой, противный говор.
Фанни катила по перрону к первому классу, едва поспевая за носильщиком, стараясь не потерять ныряющую его ладью на колесиках. Суета, многословие, волнение расходилось от нее кругами, как от камня, брошенного в пруд.
- А, вот и путешественник! Таки уж он здесь, пора, сейчас займем компартиман, у тебя все с собой, ничего не забыл? Здравствуй, Дора, устроим его отлично... Все хорошо.
Рафа и Дора Львовна ждали уже у синего вагона, где африканцам быть не полагалось. Только что вошла худенькая англичанка, потом сытая французская дама с мужем. Рафа в каскетке, новом пальто, спортивных штанах ниже колен - дальше пестрые чулки, желтые башмаки: хоть бы и не из русского дома в Пасси. В руке очень приличный чемодан.