- Жалко, так жалко мне стало! "Дайте, кажу, вашу гимнастерку…" И потом гуляли мы с ним до самого утра, а потом уже пошли, расписались. Несчастье мое, поехала с ним в Ленинград, "У нас, каже, театры, кино, опера, балет…"
- Ну? - спросил Лапшин.
- От вам и ну, - плача все сильнее и сильнее, воскликнула она, - чтоб она сгорела, тая жизнь. Знакомых у меня тут нет, родственников нет, ничего нет - одна эта комната, а он зайдет, покушает, поспит и пошел. А то уедет на месяц! Позвонит из управления: "До свидания, Галочка, будь здорова, я в Петрозаводск уезжаю!" - "Уезжай, кажу, к свиньям, чтоб ты подох, чертяка!" Трубку телефонную як кину об стенку, аж брызги полетели. Двенадцать рублей за ремонт отдала…
Закрыв лицо руками, она вышла на кухню, и оттуда послышались ее горькие, громкие рыдания.
Лапшин вспотел, уши у него горели: "Вот антимония!"- думал он, уставившись в полуоткрытую дверь.
- Чай будете пить? - крикнула она из кухни. - Мне мама варенья прислала вишневого.
- Буду, - сказал он.
Было слышно, как она на кухне наливала в примус керосин, как мыла что-то под краном, как сказала:
- Опять чайник утянули, холера вам в бок!
И как старушечий голос ответил:
- Психопатка дурная! Задавись своим чайником!
Лапшин покрутил головой и вздохнул.
Она вернулась в комнату, напудрилась и сказала, садясь на прежнее место против Лапшина:
- Вот так и живу. Хорошо?
- Ничего, - сказал Лапшин, - надо лучше.
- А то гулять пойду, - сказала она и вспыхнула, - пойду и пойду…
- Очень вы себя жалеете, - сказал Лапшин. - Что тут особенного, подумаешь?
Он поднялся, сбросил шинель и прошелся по комнате из угла в угол.
- Я сама машинистка, - сказала она, глядя на него снизу, - я в Каменце в милиции работала - двести ударов в минуту делала, а тут уже не работаю. Если работать, тогда я его вовсе и не увижу. Он прибежит, а меня и дома нет. Кто ему покушать даст? Вы?
- Почему я? - удивился Лапшин.
Она принесла чайник, масло, варенье и нарезала хлеба.
- Если хотите, - предложил он, - то я могу вас к себе взять в бригаду машинисткой. А нашу я тогда налажу к Куприянову - он просил. Будете вместе с Бычковым работать.
- Хочу, - тихо сказала она.
Чай они пили молча, изредка поглядывая друг на друга, и Лапшин видел, что глаза у Бычковой еще полны слез. Выпив два стакана, Лапшин объяснил ей, как надо заваривать чай. Она слушала его покорно и внимательно.
- И табаку Бычкову купите, - неожиданно сказал он, - Уважьте его. Есть табак под названием "Ялта" или "Особенный". Вот купите четвертку. Он и будет заворачивать.
Наклонившись через стол, Лапшин добавил:
- Время не такое. Неловко, с другой стороны, махорку курить. Поняла?
- Поняла.
Потом, покуривая папиросу и прихлебывая чай, Лапшин говорил о том, что им обоим - и мужу и жене - надо бы летом съездить на юг, на море или в Боржоми.
- О, брат, Боржоми! - говорил Лапшин, налегая на стол и тараща глаза. - Лечение блестящее, но моря нет. Без воды. А? Помиритесь без воды?
- Нет, с морем лучше, - сказала Бычкова. - Я море обожаю. Разве может быть курорт без моря?
- А Кировск? - воскликнул Лапшин.
- Хорошо?
- Спрашиваете! - сказал Лапшин. - Конечно хорошо.
- Нет уж, север - это какой курорт! Это не курорт…
- Глупо говорите! - сказал Лапшин. - Не знаете - не говорите.
Он помолчал, потом вынул записную книжку и спросил, ставя карандашом точку:
- Ленинград?
- Да.
- А сюда Рыбинск. Раз, два, три - через Горький до Астрахани по Волге. Из Астрахани по Каспию до Баку. Из Баку в Тбилиси. Раз! Из Тбилиси в Батуми - два! Из Батуми на теплоходе до Одессы - четверо суток, представляете себе? Потом из Одессы в Ленинград - раз, два, три!
- Да, - сказала Бычкова.
Во втором часу ночи вернулся Бычков. Увидев у себя в комнате начальника, он смутился, но скоро повеселел, сел возле горячей кафельной печи на стул верхом и молча пил чай стакан за стаканом.
- Вы заходите, - говорила Бычкова, провожая Лапшина по коридору. - Или хотите, я к вам зайду?
- Ладно, зайдите, - сказал Лапшин. - А завтра пришлите мне заявление и справки там, какие нужно. Ну, будьте здоровы!
Так как шофера он отпустил, то назад пришлось идти пешком. Очень хотелось спать. Но все-таки по дороге он заглянул в две пивные. Заведующий пивной-подвальчиком сказал ему:
- Не извольте беспокоиться! Полный порядочек! Был тут один, по прозванию Козодой, - наладили в отделение.
- Кривой, что ли?
- Так точно.
- А прилавок кто разворотил?
Заведующий смущенно улыбался.
- Поцарапались тут две мышки.
- То-то мышки! - сказал Лапшин. - А еще культурная пивная! Безобразие разводите! Ваша как фамилия?
- Разводящий, - сказал заведующий.
- Так вот, чтобы был порядок!
- Слушаюсь.
- И никаких мышек! И руки надо чистые иметь! Попятно?
Он ушел, коротко козырнув. Дома разделся, снял телефонную трубку и заснул с нею в руке - не успел ее повесить.
7
Его разбудила Патрикеевна, - нужны были деньги - идти на рынок. Он долго ничего не понимал, потом сказал:
- Поди ты, ей-богу! Откуда у меня деньги перед получкой?
- У меня есть свои, - сказала Патрикеевна, - могу на свои в долг сходить. Вы запомните!
- Ну и чудно!
Он проспал еще минут десять-пятнадцать и, проснувшись, вдруг вспомнил вчерашний свой разговор с Бычковой. "Им бы квартиру дать, - сонно думал он, - под охру бы всю. А? С кухней, с уборной, с ванной, чтобы культурненько. И с медной дощечкой на дверь". Он дремал, ворочался на воющих пружинах матраца и сквозь дремоту вдруг размечтался о том, чтобы всем работникам своего отделения выдать по квартире, "А чего ж, - думал он, - построю дом на сорок шесть квартир - и пожалуйста! И распишусь!" И, уже заснув, он сделал такое движение рукой под одеялом, как будто расписывался. "И семафор, - решил он, - и двадцать пять этих…" - Он что-то забыл, взглянул на новый дом и сказал: "Вот чудненько!" И понял, что все это ему приснилось. "Ничего, построим, - думал он, - и Ваське комнату дадим! Хорошо бы рояли в квартирах, пальмы. Телевизоры, черт бы их драл, бассейн там плавательный".
- Вставай, Васюта, - сказал он. - Пора!
Встал, вскипятил чайник и сел за стол в кальсонах с завязками, почесывая голову.
- Здоров? - спросил он.
- Ослабел, - сказал Васька, - Пропал мальчик!
Все утро Лапшин не мог отделаться от мыслей по поводу дома и, вздыхая, придумывал новые и новые усовершенствования: детскую площадку, лифты, дырки в стенах, чтобы грязное белье проваливалось прямо в прачечную.
Потом привели дядю Паву - степенного, очень красивого конокрада. Покашляв в ладонь, дядя Пава сел на стул и положил руки на колени. Когда Лапшин на него взглянул, он произнес:
- Здравия желаем!
- Здравствуйте! - сказал Лапшин. - Что имеете добавить к показаниям?
- Никаких я показаний не давал, - произнес дядя Пава, - которое у вас написано - все вранье. В расстройстве был за несправедливость и наговорил невесть чего.
Злобно-лукавые его глаза внезапно погасли, сделаюсь мутными. Он пригладил большой ладонью синие, с цыганскими кольцами, кудри и потупился.
Лапшин молчал.
- Да-с, - сказал дядя Пава, - оговорили меня. Паршивец стал парод.
- Сам у себя коней ворует? - спросил Лапшин.
- Вполне возможно, - сказал дядя Пава, - ворует мало - еще клевещет.
Лапшин опять замолчал. Его большое лицо потемнело. Он покашлял, порылся в деле, потом позвонил и велел вызвать Бычкова. Тот пришел, хромая, в дверях вынул изо рта пустой мундштук и встал "смирно".
- Дело можно полагать законченным, - сказал Лапшин. - Следствием установлено, что кулак Шкаденков действительно совершал налеты, уводил копей и так далее. Тут я выделил убийство конюха Мищенко. Обратите внимание!
- Слушаюсь! - сказал Бычков.
Вошел секретарь и сказал, что к Лапшину пришла какая-то гражданка из театра.
- Пустите, - сказал Лапшин.
Тяжело поднявшись с кресла, он встретил Адашову у двери. Она была в той же пегой собачьей шубе, и лицо се с мороза выглядело свежим и совсем еще юным.
- Можно? - робко спросила она, но, заметив спину дяди Павы и фигуру Бычкова, торопливо шагнула назад.
- Ничего, - сказал Лапшин, - посидите пока.
Она села на стул у двери, а Лапшин опять опустился в свое кресло.
- На расстрел дельце пошили, - сказал дядя Пава. - Верно, гражданин Лапшин?
Он глядел на Лапшина из-под припухших коричневых век таким острым, ничего не боящимся взором, что Лапшину вдруг кровь кинулась в голову. Он ударил кулаком по столу и крикнул:
- Молчать!
По тотчас же сдержался и сказал:
- Я спрашиваю, а не вы.
- Это конечно, - согласился дядя Пава.
Он опять провел ладонью по кудрям, и Лапшин заметил его взгляд, брошенный на Бычкова, - косой, летящий и ненавидящий. Бычков же поглядел на него внимательно и вдруг усмехнулся.
- Дело прошлое, - сказал он, - это вы мне ногу прострелили, Шкаденков?
- Боже упаси! - ответил конокрад. - В жизни я по людям не стрелял.
И он облизал свои красные, еще красивые губы.
- Резал, верно, - сказал он, - ножиком резал. И вас порезал на Береклестовом болоте, ударил ножиком, помните?
- Как же, - сказал Бычков, - в плечо. Верно?
- И в спину еще ударил, - напоминал конокрад, - думал, грешным делом, мертвого режу, но нет - не вышло.
- Не вышло, - подтвердил Бычков.
- Живучи, - почтительно сказал конокрад, - аж завидно.
- Живуч, - согласился Бычков и спросил: - Все за свое, за доброе?
- Не за чужое, - сказал конокрад, - но при помощи.
Он оглядел Лапшина и Бычкова и добавил:
- Я смелый. Как вы считаете?
- Мертвого ножом резать - это, конечно, смелость, - сказал Бычков и спросил у Лапшина, можно ли идти.
Он увел с собой дядю Паву, и Лапшин сказал Адашовой:
- И такие тоже бывают. Но редко.
- Страшный господинчик, - сказала Адашова.
- Ничего, достали, - ответил Лапшин.
Он молча поглядел Адашовой в глаза, потом спросил:
- За что это меня ваш старик чиновником обругал? Не помните?
Адашова потупилась и покраснела до того, что Лапшину стало ее жалко.
- Ну, леший с ним! - сказал он, по-детски складывая губы и сдувая со стола папиросный пепел. - Шут с ним, с вашим артистом!
- Все это было позорно, - сказала она, - весь этот наш визит к вам. Такие глупые вопросы…
- Да нет, вопросы не то чтобы уж и глупые, - сказал Лапшин, - но не люблю я про психологию разговаривать. Вот возился я с одним убийцей восемь месяцев - жену он свою убил, а тут вынь да по ложь - психологию. Не так это просто!
И, чтобы кончить неприятный разговор, он спросил у Адашовой: показать ей типов или она еще посмотрит фотографии?
- Не знаю, - сказала она, - как вам удобно, мне все интересно… Я, видите ли, должна играть проститутку в этой пьесе, воровку и немного даже психопатку. Так если можно, я бы поглядела…
- Точно, - сказал он, - будет устроено. Тут у меня сидит одна такая, Катька-Наполеон называется. Заводная дамочка… Вы мне про роль поподробнее изложите, я вам, может, чего посоветую, - смущенно добавил он. - Я этот народ отлично знаю.
Она стала рассказывать, а он слушал, подперев свое большое лицо руками и иногда поматывая головой. Вначале Адашова путалась и волновалась, потом стала рассказывать спокойно.
- Мне, в общем, все не нравится, - сказала она, - но роль может выйти. Как вам кажется?
- А вы с тем стариком, который с челюстью, против пьесы?
- Ах, с Захаровым! - улыбнувшись, сказала Адашова. - Нет, мы против режиссера. Режиссер у нас плохой, пошлый. А Захаров - сам режиссер. Кажется, теперь Захаров будет эту пьесу ставить. У него интересные мысли есть, и мы с ним тогда у вас так радовались потому что все наши мысли совпадали с тем, что вы говорили. И мы пьесу теперь переделываем… Драматург сам приехал сюда…
И Адашова стала рассказывать о том, как будет переделана пьеса.
- Так, конечно, лучше, - сказал Лапшин, - так даже и вовсе неплохо!
Он перестал чувствовать себя стесненным, и на лице его проступило выражение спокойной, даже ленивой деловитости, очень ему идущее. Адашова сидела у него долго, опрашивала, и оп охотно отвечал. Говорил он обстоятельно, серьезно, задумывался и, как человек, много знающий о жизни, ничего не обшучивал. Слушать его было приятно еще и потому, что, рассказывая, он избегал какой бы то ни было наукообразности и держался так, точно ему самому не все еще было ясно и попятно.
- Темные дела происходят на свете, - говорил он, и нельзя было разобрать, осуждает он эти темные дела или находит их заслуживающими внимания и изучения.
- Вам, наверно, все люди кажутся жуликами, или ворами, или убийцами? - спросила Адашова.
- Нет, зачем же? - спокойно ответил он. - Люди - хороший народ.
И Адашова вдруг подумала, что люди - действительно хороший народ, если Лапшин говорит об этом с такой спокойной уверенностью.
- Ну а этот? - спросила она, кивнув на стул, на котором давеча сидел дядя Пава.
- Шкаденков-то? Ну, Шкаденков разве человек? Шкаденков взбесился, его стрелять надо.
- Как - стрелять? - не поняла Адашова.
- Расстреливать, - с неудовольствием объяснил Лапшин.
- И вам никогда не бывает их жалко? - спросила Адашова и испугалась, что бестактна.
- Нет, - медленно сказал Лапшин, - никогда. Был у меня один дружок, - в бандотделе мы с ним работали, - так он говорил: "Вычистим землю, посадим сад, погуляем с тобой в саду…" И не погулял, - повесило его кулачье за ноги и такое натворили с ним…
Лапшин махнул рукой и, поднявшись, спросил:
- Позвать Наполеона?
- Позовите! - сказала Адашова, и Лапшин вдруг увидел в ее глазах слезы.
- Это очень хорошо, - сказала она дрожащим голосом, - очень!
- Что? - не понял Лапшин.
- Вычистим землю, посадим сад, - сказала она, - погуляем в саду.
- Да, - сказал Лапшин, раскуривая папиросу, - я часто вспоминаю.
Он позвонил и велел вызвать Наполеона. Пока ходили за Наполеоном, пришла Бычкова в коричневом кожаном пальто и в белой шапочке, принесла очень длинное и выразительное заявление.
- Садитесь! - сказал Лапшин. - Гостьей будете!
Написав резолюцию, он спросил:
- Своего видели?
- Видела, - сказала Бычкова, - якогось цыгана допрашивает.
- Этот цыган ему ногу прострелил, - сказал Лапшин, - и ножом его порезал.
- От зверюга чертова! - сказала Бычкова угрожающим голосом.
- Теперь идите в отдел кадров, - сказал Лапшин, - и оформляйтесь!
- Она уполномоченной работает? - спросила Адашова, когда Бычкова ушла, - тоже жуликов ловит?
- Главный Пинкертон, - сказал Лапшин смеясь, - Машинисткой она у нас будет.
Катька-Наполеон была в дурном настроении, и Лапшин долго ее уламывал, прежде чем она согласилась поговорить с Адашовой.
- Мы здесь как птицы-чайки, - говорила она, - стонем и плачем, плачем и стонем. За что вы меня держите?
- За налет, - сказал Лапшин, - забыла?
- Налет тоже! - сказала Наполеон. - Четыре пары лодочек…
- И сукно, - напомнил Лапшин.
- Надоело! - сказала Наполеон. - Считаете, считаете. Возьмите счеты, посчитайте!
- Не груби, - спокойно сказал Лапшин, - не надо.
- Как-то все стало мелко, - говорила Катька, - серо, неизящно. Взяли меня из квартиры, я в ванной мылась. Выхожу чистенькая, свеженькая, а в комнате у меня начальнички. Скушала суп холодный, чтобы не пропадал, и поехала.
Она была в зеленой вязаной кофточке с большими пуговицами, в узкой юбке, в ботах и в шляпе, похожей на охотничий пирожок. Потасканное лицо ее было еще привлекательно, по глаза уже поблекли, помутнели, и зубы тоже были нехороши - мелкие и не белые.
- Стонем и плачем, - говорила она, - плачем и стонем. Поеду теперь на край света, буду там, как Робинзон Крузо, с попкой жить. Да, товарищ начальничек? И на гавайской гитаре играть.
- Там поиграешь! - неопределенно сказал Лапшин и ушел вниз в партийный комитет.
Оттуда он поднялся к начальнику и застал там прокурора, отличного охотника, с которым не чаще раза в год лазал по болотам и бил уток.
- А я, брат, очки надел, - сказал ему прокурор. - Старею.
- Фасонишь! - сказал Лапшин. - Роговые какие-то выдумал!
- Ну что артисты? - спросил начальник. - Канительный народ? Чуть было не пропал с ними, - сказал начальник, обращаясь к прокурору, - наговорил им невесть чего…
Он вопросительно замолчал, надеясь, что Лапшин скажет, будто все было в порядке, но Лапшин только густо покашлял.
- Что ж, Иван Михайлович, не женишься? - спросил прокурор. - Позвал бы на свадьбу, погуляли бы!
- Да нет, - сказал Лапшин, - куда мне, я старый старичок.
- Ну уж, старичок! - смеясь, сказал прокурор и снял очки, к которым не привык и которые его стесняли. - Такие старички, Иван Михайлович, самый бедовый народ…
И вдвоем с начальником они стали подсмеиваться над Лапшиным и рассказывать про него те небылицы, которые мужчины рассказывают только мужчинам.
- Ладно уж! - сказал Лапшин, сам смеясь. - Вот языки-то у вас подвешены!
Начался разговор о хищениях кожи с одного склада на Пороховых и о трикотажных спекулянтах, но долго еще и прокурор, и Лапшин, и начальник во время разговора посмеивались, вспоминая шутки и анекдоты, придуманные про Лапшина.
- Мое мнение, что тут Мамалыга шурует, - сказал Лапшин, - его рук дело. И то ограбление магазина в районе с убийством сторожа - это тоже он. И с трикотажем штучки…
- Так ты возьми дело, - сказал начальник, - разработай его. Богатое будет, верно?
- Могу взять, - сказал Лапшин, - дело интересное.
Когда, обойдя всю бригаду и допросив кассира-растратчика, Лапшин вернулся к себе в кабинет, Катька-Наполеон и актриса сидели рядом на диване и разговаривали с такой живостью и с таким интересом, что Лапшину стало неловко за свое вторжение.
- Вот и начальничек, - сказала Катька. - Строгий человек!
Он сел за свои бумаги и начал разбирать их, и только порой до него доносился шепот Наполеона.
- Я сама мечтательница, фантазерка, - говорила она, - я такая была всегда, оригинальная, знаете…
Или:
- Первая любовь - самая страстная, и влюбилась я девочкой пятнадцати лет в одного, знаете, курчавенького музыканта, по фамилии Мускин. А он был лунатик и как гепнулся с седьмого этажа - и в пюре, на мелкие дребезги.
"Ну можно ли так врать?" - почти с ужасом думал Лапшин и вновь погружался в свои бумаги.
- А один еще был хрен, - доносилось до Лапшина, - так он в меня стрелял. Сам, знаете, макаронный мастер, но жутко страстный. Я рыдаю, а он бац, бац, И разбил пулями банку парижских духов. Какая была со мной истерика, не можете себе представить…
Секретарь положил перед Лапшиным на стол конверт и сказал, что человек, который принес письмо, ждет внизу в парадной.