- Тут, - сказал Ханин, - и там. Всяко.
- А жена не заругает?
- Жена у меня померла, - сказал Ханин петушиным голосом, - приказала долго жить.
И вдруг, всплеснув длинными руками, он зарыдал так горько, так страстно и с таким отчаянием и исступлением, что Патрикеевна отшатнулась от него, а через несколько секунд и сама заплакала.
- Ты не знаешь, какая она была, - говорил Ханин, уже успокоившись и гримасничая, - ты не знаешь! Никто не знает. Она молчаливая была, прелестная. И нам так не везло, так не везло! Я нервничал, ревновал, мучился, ее мучил. Мне все что-то казалось. И она умерла.
Выплакавшись, он сидел на кровати без ботинок, отхлебывая из стакана воду, и рассказывал Патрикеевне об Алдане. А она все вытирала себе слезы и говорила:
- Вот чудеса-то! Вот чудеса!
9
Разработка дела Мамалыги и его группы шла удачно, и накануне намеченной операции, утром, Лапшин созвал у себя в кабинете оперативное совещание.
Поглаживая макушку и глядя в блокнот, он сказал, что несомненно и трикотаж, и кожевенное сырье, и налет с убийством, и вооруженное разбойное нападение, и ранение кассира - все это работа банды Мамалыги.
- Таким образом, - говорил он, строго оглядывая присутствующих, - тут орудовал не один человек, а группа, возглавляемая Иофаном Мамалыгой, или Георгием Андреевичем Зубцовым. Мы с вами знаем бежавшего из заключения Иофана Мамалыгу, сына расстрелянного белыми паропроводчика. Но тот Иофан - не Зубцов, а этот - Зубцов, и Зубцов - не сын паропроводчика и из беспризорных, а сын известного белого генерала Зубцова, кадет, юнкер, колчаковец и каратель. Таким путем ми имеем…
Скрипнула дверь, и вошел запоздавший Васька Окошкин:
- Вы ко мне? - спросил Лапшин.
- Позволите доложить? - спросил Васька.
- Докладывайте!
Васька подошел к столу, встал "смирно" и, торжествующе улыбаясь глазами, негромко рассказал, что им в автомате у Гостиного двора только что задержан Воробейчик с подложными документами, а главное - с накладными на отправку большой скоростью трикотажа и обуви.
- Куда адресованы грузы?
- В Малоярославец и в Вологду, - сказал Васька, - в Зеленый Бор и в Некурихино.
- Ничего себе! - сказал Лапшин. - Ну ладно, садись, мы тут совещаемся.
Окошкин сел и жадно затянулся папиросой, а Лапшин начал развивать свой план операции.
- Товары сосредоточены главным образом в доме девять, - говорил он, - у Кукленкова, и затем в кочегарке по Лесному. У Кукленкова придется ломать полы, там сосредоточена замша и фетровые заготовки для бурок… Сопротивление здесь оказано не будет. В кочегарке тоже не будет. Таким путем остается малина Мамалыги…
Совещание кончилось через сорок минут, а через час Лапшин обошел всю бригаду и приказал расходиться по домам.
- Нечего! - говорил он. - Спать пора!
Как всегда в дни окончания подготовки крупного дела, бригаду лихорадило, и только один Лапшин сохранял спокойствие и подшучивал даже больше, чем обычно. Это было в его характере. Чем яснее он понимал, что Мамалыга даром не сдастся, тем благодушнее и покойнее он выглядел и тем меньше говорил о предстоящем деле.
В самый день операции, когда ему докладывали о ходе подготовки, он рассеянно морщился и говорил:
- Да? Ну что ж, ладно!
Ранним вечером у него в кабинете зазвонил телефон, и он услышал голос Адашовой.
- Иван Михайлович?
- Точно, - сказал Лапшин.
- Можно к вам приехать? - спросила Адашова. - У меня вечер свободный.
- Да сейчас я занят, - сказал он, - тут у меня всякие делишки.
Она помолчала.
- Как вы живете? - спросил Лапшин.
От звука ее голоса у него билось сердце, он не знал, что сказать, и во второй раз спросил:
- Как же вы живете?
- Да никак, - вяло сказала она, - работаю, репетирую.
Ему хотелось сказать ей, что он, вероятно, любит ее, что он думает о ней все время и что он понимает, насколько все это глупо. Но он спросил, как Захаров и переделали ли уже пьесу или еще нет.
- Переделали, - грустно сказала она. - До свидания, Иван Михайлович!
Лапшин помолчал, ожидая чего-то, и услышал, как Адашова повесила трубку. "В девчонку, - думал он, шагая по кабинету, - ну ей двадцать семь - двадцать восемь, и что нам с ней делать? Про жуликов говорить?" Он постучал себя по лбу и постоял у окна, глядя на площадь Урицкого.
В восьмом часу вечера Окошкин на оперативной машине привез из кафе "Европа" двух участников группы Мамалыги. У одного из них был наган, у другого - пистолет Борхарда, правда без патронов. Первый назвался Петром Седых, второй показал паспорт иностранного подданного.
- Ах, вот как, - сказал Лапшин тонким голосом, - целый цирк!
Он позвонил, чтобы иностранного подданного увели, и стал допрашивать Седых. Он уже ни о чем не думал, ее предстоящего ныне дела, ни о чем не помнил, ничего не понимал. И выражение глаз у него сделалось неприятное, спрятанное, и только голос был как обычно - покойный, иногда с растяжечкой. Седых ничего нового ему не сказал, а только подтвердил то, что было известно еще вчера: у Мамалыги вечером большое гуляние. Седых увели, Лапшин залпом выпил стакан остывшего чаю с лимоном и, скрипя сапогами, пошел по комнатам бригады.
Везде было тихо и пусто, и только в той комнате, где сидел Васька Окошкин, были люди, проверяли оружие и разговаривали теми сдержанными легкими голосами, которые известны военным и которые означают, что ничего особенного, собственно, не происходит, ни о какой операции никто не думает, никакой опасности не предстоит, а просто-напросто что-то заело со спусковым механизмом пистолета у Васьки Окошкипа и вот товарищи обсуждают, что именно могло заесть.
- Ну как? - спросил Лапшин.
- Да все в порядке, товарищ начальник! - весело и ловко сказал Побужинский. - Вот болтаем.
Лапшин сел на край стола и закурил папиросу.
- Побриться бы надо, Побужинский! - сказал он. - Некрасиво, завтра выходной день. Пойди, у меня в кабинете в шкафу есть принадлежности, побрейся!
- Слушаюсь! - сказал Побужинский и ушел, оправляя на ходу складки гимнастерки.
Окошкин и Бычков оба машинально попробовали, как у них с бородами, очень ли заросли.
- Ну как, товарищ Окошкин, Тамаркина дело? - спросил Лапшин: - Много там жуликов у них в артели?
- Хватает, товарищ начальник, - скромно сказал Васька.
- Сознаются?
- Очень сознаются, товарищ начальник, - сказал Васька.
- А почему у тебя на губе чернила?
- Такое вечное перо попалось, - сказал Васька, трогая губу, - выстреливает, собака, Как начнешь писать, - оно чирк! - и в рожу.
- Вот напасть, - сказал Лапшин.
Пришло еще несколько человек - вспомогательная группа. В комнате запахло морозом, шинелями. Два голоса враз сказали:
- Здравствуйте, товарищ начальник!
Лапшин поглядел на часы и ушел к себе в кабинет одеваться. Побужинский, сунув в рот большой палец и подперев им изнутри щеку, брился перед зеркалом.
- Не можешь? - сказал Лапшин. - Стыд какой! Давай сюда помазок!
Он сам выбрил Побужинского, вытер ему лицо одеколоном, запер за ним дверь, надел на себя кожаное короткое пальто, подбитое белым бараном, и постоял посредине комнаты.
Ему вдруг захотелось позвонить Адашовой, но он не знал ее телефона, а спрашивать у Ханина было неловко. Вынув из стола кольт - оружие, с которым не расставался больше десяти лет, - Лапшин проверил его, надел шапку-ушанку, фетровые бурки и позвонил вниз в комнату шоферов. Когда он выходил из кабинета, народ уже ждал его в коридоре.
- Давайте! - сказал Лапшин. - Можно ехать.
Рядом с ним по старшинству сел Бычков, сзади - Побужинский, Окошкин и шофер.
- Тормоза немножко слабоваты, - сказал шофер, - так что вы не надейтесь, товарищ начальник!
Машина тронулась, и было слышно, как глухо захлопали дверцы во второй машине, идущей следом. Васька сзади завел длинный анекдот про попа, попадью и работника.
- Во зверь! - поощрительно сказал Побужинский и засмеялся.
Машина обогнула площадь Урицкого. Лапшин рванул сирену, и регулировщик дал зеленый свет.
Был подвыходной. Проспект 25 Октября, несмотря на мороз, кишел народом. Дворники в тулупах и белых фартуках ломами сбивали с торцов ледяную корку. Ревело радио, и даже в машине были слышны шарканье ног гуляющих, смех и отдельные слова. Замерзшие витрины магазинов сверкали, как глыбы цельного льда, над подъездами кинематографов вилась и блистала огненная реклама картин, регулировщик на углу внезапно дал красный свет.
С проспекта Нахимсона, под грохот дюжины барабанов, шли пионеры. Их было много, отряд шел за отрядом, барабаны мерно и возбужденно выбивали и чеканили шаг. Ощущение мирного, покойного, праздничного города вдруг с такой силой охватило Лапшина, что он с трудом представил себе, что через полчаса или через час может произойти в этом же самом городе, и, представив, озлобился. Все было просто и ясно - под грохот барабанов шли дети с какого-то своего праздника, огромный город готовился ко дню отдыха, магазины были полны народу, играла музыка…
- Эх! - огорченно сказал Бычков и плевком потушил окурок. Он, вероятно, чувствовал то же, что и Лапшин.
- Чего, Бычков? - спросил Лапшин.
- Да так, товарищ начальник, - с сердцем сказал Бычков, - надоели мне жулики!
Васька сзади все рассказывал про попадью и работника, и Побужинский восхищенно спросил:
- Так и решили?
- Так и решили, - сказал Васька.
- А поп?
- Чего поп?
- Будет вам! - строго сказал Лапшин. - Нашли смехоту!
Васька замолчал, потом опять зашептал, и Побужинский веселым шепотом порой спрашивал:
- Что, что?
Проехали завод Ленина, Фарфоровый завод, Щемиловский жилищный массив. С Невы хлестал морозный ветер.
- А наши едут? - спросил Лапшин.
- Едут, - сказал Васька и опять зашептал Побужинскому: - Тогда работник этот самый берет колун, щуку и - ходу в овин. А уж в овине они оба два…
Лапшин остановил машину возле каменного дома, вылез и пошел вперед. Бычков перешел на другую сторону переулка, а Васька и Побужинский пошли сзади. Оглянувшись, Лапшин увидел, что вторая машина уже чернеет рядом с первой.
Мамалыга гулял на втором этаже в деревянном покосившемся доме, открытом со всех сторон. Несколько окон были ярко освещены, и оттуда доносились звуки гармони и топот пляшущих.
- Обязательно шухер поднимут, - сказал Лапшин, дождавшись Бычкова. - Ты со мной не ходи, я сам пойду!
Бычков молчал. По негласной традиции работников розыска, на самое опасное дело первым шел старший по чипу и, следовательно, самый опытный.
- Обкладывай ребятами всю хазу! - сказал Лапшин - Коли из окон полезут - ты тово! Понял?
Из-за угла вышли Окошкин, Побужинский и еще пятеро оперуполномоченных.
- Ну ладно! - сказал Лапшин, посасывая конфетку. - Пойдем, Окошкин, со мною. Принимай крещение!
Они пошли по снегу, обогнули дом и за дровами остановились. Звуки гармони и топот ног стали тут особенно слышны.
- За пистолет раньше времени не хватайся, - сказал Лапшин. - И вообще вперед черта не лезь.
- А что это вы сосете? - спросил Васька.
- Мое дело, - сказал Лапшин.
Он вынул кольт, спустил предохранитель и опять сунул в карман.
Васька отвернулся к стене и, расстегивая шубу, озабоченно спросил:
- Отчего это мне в самый последний момент всегда занадобится? А, Иван Михайлович? Нервы, что ли?
Подошли два уполномоченных, назначение которых было - стоять у выхода. Лапшин и Окошкин поднялись по кривой и темной лестнице на второй этаж. Здесь какой-то парень тискал девушку, и она ему говорила:
- Не психуйте, Толя! Держите себя в руках! Зараза какая!
Они прошли незамеченными, и Лапшин отворил дверь левой рукой, держа правую в кармане. Маленькие сенцы были пусты, и дверь в комнату была закрыта. Лапшин отворил и ее и вошел в комнату, которая вся содрогалась от топота ног и рева пьяных голосов. Оба они остановились возле порога, и Лапшин сразу же узнал Мамалыгу - его стриженную под машинку голову, большие уши и длинное лицо. Но Мамалыга стоял боком и не видел Лапшина - любезно улыбаясь, разговаривал с женщиной в красном трикотажном платье. Васька сзади нажимал телом на Лапшина, силясь пройти вперед, но Лапшин не пускал его.
Гармонь смолкла, и в наступившей тишине Лапшин вдруг крикнул тем протяжным, все покрывающим хриплым и громким голосом, которым в кавалерии кричат команду "По коням!":
- Сидеть смирно!
Из его рта выскочила обсосанная красная конфетка, и в ту же секунду Мамалыга схватил за платье женщину, с которой давеча так любезно разговаривал, укрылся за нею и выстрелил вверх, пытаясь, видимо, попасть в электрическую лампочку.
- Ложись! - покрывая голосом визг и вой, крикнул Лапшин. - Не двигайся!
Мамалыга выстрелил еще два раза и не попал в лампочку. Женщина в красном платье вырвалась от него и покатилась по полу, визжа и плача. Мамалыга стал садиться на корточки, прикрывая локтем лицо, и стрелял вверх.
- А, свинья! - сказал Лапшин и, не целясь, выстрелил в Мамалыгу. Васька в это время прыгнул вперед и, ударив кого-то в сиреневом костюме, покатился с ним по полу.
- Сдаюсь! - сказал Мамалыга и поднял обе руки; из одной текла кровь.
Шагая через лежащих, он подошел к Лапшину и дал себя обыскать. Пока Васька его обыскивал, Лапшин отворил заклеенное окно и негромко сказал:
- Давайте сюда! Можно брать!
Когда Мамалыгу выводили вниз, он вдруг укусил себя за здоровую руку и сказал воющим голосом:
- Пропал! Закопали!
- Давай, давай! - сказал ему Васька. - Гроза морей чертов!
В драке Окошкину разорвали губу, и он сплевывал кровь и злился.
- Попало? - спросил у него Побужинский. - А?
- Поди к черту! - угрюмо сказал Васька.
Все вышло иначе, чем он думал: стрелять ему не пришлось, бомб никто не бросал, и рана оказалась какой-то стыдной - жулик в сиреневом костюме разорвал ему рот.
10
А дело Тамаркина все тянулось, и украденный мотор уже перестал существовать в деле серьезным обвинением. Моторов оказалось много, и Тамаркин не был один, а те, которых выдавал он, выдавали других, и каждый говорил, что он не виноват, а вот такой-то действительно виноват, и Васька Окошкин только крутил головой и вздыхал. Внезапно вынырнули какие-то четыре тонны коленкора, затем Тамаркин сознался, что украл семнадцать ящиков экспортных куриных яиц.
- Ну? - удивился Васька.
- Позвольте папиросочку! - попросил Тамаркин.
Он уже совсем освоился в тюрьме, был старшиной в камере и даже написал Лапшину жалобу на своего соседа по камере, причем жалоба была написана таким языком, что Лапшин, читая ее, сделал губами, будто дул, и сказал:
- От чешет!
- Куда же вы яйца распределили? - спросил Васька, стараясь отточить карандаш новой машинкой. - А, Тамаркин?
- Куда? Мама продавала, - сказал Тамаркин.
- Знакомым?
- Какая разница? - сказал Тамаркин. - Ну, знакомым!
Васька предостерегающе взглянул на Тамаркина, и Тамаркин понял этот взгляд, так как добавил:
- Можно написать, что именно знакомым, и можно написать фамилии и адреса, и можно написать адрес одной дамы - некто мадам Хавина Инна Олеговна. Через нее прошло четырнадцать ящиков - и после она себе сделала норковую шубку.
Ему было уже море по колено, он выдавал всех и держался так, будто его запутали и будто он ребенок. На допросе он часто говорил про себя:
- Ах, гражданин начальник, все мы - Тамаркины - слабовольные люди!
А на очной ставке с главой всего предприятия Тамаркин говорил:
- Это мучительно! Это мучительно! Поймите, Ихельсон, что я еще ребенок, а вы старый зверь.
Ихельсон помолчал, потом ответил:
- Если кто получит стенку, так это вы, ребенок!
Поговорив про семнадцать ящиков яиц, Тамаркин спросил, правда ли, что у Окошкина неприятности из-за дружбы с ним, с Тамаркиным.
- Это вас не касается, - сказал Васька.
- Во всяком случае, - сказал Тамаркин, я в любое время дня и ночи могу подтвердить, что никакой дружбы между нами не было.
И он сделал такую поганую морду, что Васька швырнул об стол карандаш и крикнул:
- Вас не просят! И с вами тут не шутки шутят! Отвечайте по существу!
Оттого что он крикнул, у него из разорванного рта пошла кровь. Он зажал рот платком и стал писать протокол допроса. - Дальше, - иногда говорил он или опрашивал: - Вы хотите разговаривать или хотите обратно в камеру? - и при этом косился на Тамаркина.
В двенадцатом часу ночи вошел Лапшин и сел рядом е Васькой.
- Это и есть Тамаркин? - спросил он.
- Совершенно верно, - сказал Тамаркин, - но вернее - это все, что осталось от Тамаркина.
Лапшин почитал дело и покачал головой.
- Жуки! - сказал он. - Что только делают!
И опять покачал головой с таким видом, будто не встречал в своей жизни более страшных преступлений.
- На пять лет потянет? - развязно спросил Тамаркин.
- Там увидим, - сказал Лапшин. - Суд знает, кому что требуется.
Попыхивая папиросой, он вышел на цыпочках и спустился вниз к начальству с докладом за день. У начальника в кабинете горела уютная зеленая лампа и топился камин. Когда Лапшин вошел, начальник приложил палец к губам и потом погрозил Лапшину кулаком. Лапшин сел в кресло и, сделав осторожное лицо, стал слушать радио. "Михайлов Иван Алексеевич, - говорил диктор, - Диц Герберт Адольфович, Смирнов…" Лапшин позевал, стянул со стола у начальника вечернюю газету и, чтобы не шуршать бумагой, прочитал какую-то статейку только с левой стороны, то есть одну половину столбца. Наконец диктор кончил.
- Да-а, - сказал начальник, - слышал, Иван Михайлович?
Лапшин положил газету на стол.
- Не слыхал? - спросил начальник.
- Нет, - сказал Лапшин.
- Ну, тогда поздравляю! - сказал начальник и снял пенсне. - Слышишь, поздравляю, Иван Михайлович! Тебя наградили орденом Красной Звезды.
Он обошел стол кругом, споткнулся об угол ковра и подошел к Лапшину вплотную. Оба они не знали, что теперь делать. У Лапшина было по-прежнему осторожное лицо, он только очень побледнел и опять взял со стола газету.
- Да нет, - сказал начальник, - тут нету, в газетах еще нету, - сейчас по радио передали…
Он взял из рук Лапшина газету и бросил ее на стол.
- И меня, брат, наградили, и Бычкова.
- Троих? - спросил Лапшин. - А как сформулировано?
- Не знаю, - сказал начальник, - забыл.
Помолчав, он спросил:
- Что ж теперь будем делать? Или, вернее, что надо делать? А?
- Да что, - сказал Лапшин, - ничего.
Он сел в кресло и почувствовал, что весь вспотел, до того, что даже ногам сыро.
- Ах, Бычкова нет! - сказал он. - Ну подите, как нарочно услали парня за тридевять земель. Ах, жалость…
Начальник привязал пенсне за цепочку к пальцу и ходил по кабинету, близоруко щурясь.
- Ну ладно, докладывай, Иван Михайлович! - сказал он. - Как там дела?
И Лапшин, чувствуя почему-то облегчение, начал докладывать, и начальник слушал его и говорил по своей манере:
- Чудненько! Чудненько!