11
Когда он вернулся к себе в бригаду, то никого уже не было, один только дежурный, упершись локтями в стол, читал "Курс физики". Лицо у него было напряженное, непонимающее.
- Учитесь, товарищ Панченко? - спросил Лапшин.
- Да, надо немножко, - сказал Панченко, - подразобраться хочу в явлениях природы.
- Разбираешься?
- Да не очень, товарищ начальник.
Лапшин заглянул в книгу, - она была раскрыта на "теплоте", на больших и малых калориях. Он читал и чувствовал, что Панченко тоже читает.
- Ты листочек бумаги возьми, - сказал Лапшин, - точные науки всегда советую тебе с бумагой, графически выражать. И карандашик возьми. Это не роман, не стихи, наука.
Он сел на стул Панченки и велел Панченке тоже сесть.
- Гляди сюда! - сказал он. - Вот я изображаю ее через эту латинскую литеру. Тебе известен латинский алфавит? Я тебе его сейчас запишу, а ты как что - заглядывай…
- Слушаюсь!.. - сказал Панченко.
- И слушайся! - басом сказал Лапшин. - Слушайся. Я тебя плохому не научу…
И он, заглядывая в книгу, стал объяснять Панченке "теплоту", которую, как и всю физику, как и химию и биологию, в свое время, в девятнадцатом, двадцатом и двадцать первом годах, читал во время ночных дежурств при свете коптилки или электрической лампочки, горевшей в четверть накала.
Позанимавшись, он велел Панченке найти домашний телефон Бычковой и позвонил. Сказали, что Бычкова спит.
- Разбудите! - приказал он.
Она подошла не скоро.
- Разоспалась, матушка! - сказал Лапшин. - Какой сон видела?
- А это хто? - спросила она. - Это Бычков?
- Это я, - сказал Лапшин, - я, Лапшин.
- А-а, - разочарованно сказала она. - Ну чего?
- Твоего Бычкова наградили орденом Знак Почета, - сказал Лапшин. - Слышишь?
Она молчала.
- Слышишь пли нет? - спросил Лапшин.
- Слышу, - тихо сказала она и покашляла.
Домой он шел пешком, курил и думал и очень обрадовался, что Ханин, Окошкин и Ашкенази ничего не знали. Ханин сидел верхом на стуле и читал вслух листы, напечатанные на машинке.
- Это что? - спросил Лапшин, наливая себе чай.
- Не мешайте! - сказал Ханин. - Вас не перебивали.
Это был дневник летчика, и Лапшин понял, что дневник не выдуманный, а настоящий.
- Нравится? - спросил Ханин, кончив чтение.
- Красиво, - сказала Патрикеевна из ниши. - Не дай бог за такого замуж выйти!
Все переглянулись, и Васька сказал:
- О смерти думай, а не о муже! Саван шей, вредная женщина!
Было слышно, как Патрикеевна плюнула. Лапшин снял сапоги, Ашкенази ушел, а Васька заснул, как только коснулся подушки. Лапшин тоже делал вид, что спит. И только Ханин трещал на пишущей машинке и пил холодный чай. Под утро, стуча деревяшкой, из ниши вышла Патрикеевна, согрела Ханину чаю и достала из буфета ветчину, которую ни Лапшин, ни Васька не получили.
- Возьми, покушай! - сказала она. - Ты деньги платишь, не как Васька-приживал. Покушай ветчинки, бессонница!
- Бог подаст, бог подаст, - сказал Ханин, треща на машинке, - бог подаст!
- А Васька подлец - ну ни копья не платит! - быстрым шепотом сказала старуха. - Сел хозяину на шею и едет… Глядеть страшно!
- Ну и не гляди! - сказал Ханин. - И не мешай мне.
Но потом он съел всю ветчину и, заметив, что Лапшин не спит, спросил:
- Доволен, что орден получил?
- Доволен, - сказал Лапшин. - А ты откуда знаешь?
- Я все знаю, - сказал Ханин. - Я даже знаю, о чем ты думаешь и почему не спишь.
- Ну, почему? - спросил Лапшин испуганным голосом.
Ханин молчал.
- Ладно уж, - сказал он, - не буду. Тут Адашова звонила.
- Ну?
- Завтра пойду к ней в гости, - сказал Ханин, - пирог буду есть с визигой.
Днем к нему в управление пришел артист с большой челюстью, Захаров, и, здороваясь с ним, Лапшин глядел на дверь - ему казалось, что сейчас войдет Адашова, но ее не было.
- Я, батюшка, один, - поняв его взгляд, сказал Захаров, - фертов своих к вам не повел. Не умеют себя сети, пусть и сидят дома. - И он начал длинно говорить про каких-то братьев Гонкур, которые, описывая смерть, долго ходили по больницам и наблюдали умирающих. Он говорил, а Лапшин слушал и не понимал, всерьез рассказывал Захаров или шутил.
- Так уж я вам надоедать не буду, - сказал Захаров, - пойду попасусь среди ваших работников, если позволите.
Лапшин проводил артиста к Побужинскому, оделся и пошел вниз, чтобы ехать в суд. Вахтер, смущенно улыбаясь, остановил его в вестибюле и сказал, что какие-то двое парней просили передать товарищу Лапшину корзину цветов и записку. Лапшин надорвал бумагу. В записке было всего несколько слов:
"Вы нас не помните, а мы вас помним. Мы, бывшие жулики, поздравляем товарища Лапшина с наградой правительства".
Дальше шли четыре подписи.
Лапшин спрятал записку в бумажник, отправил цветы к себе в кабинет и, с удовольствием набирая воздух и легкие, сел за руль автомобиля. День был мягкий, с серебристыми облаками на голубом небе, с капелью, с влажным, уже весенним ветром, и настроение у Лапшина было праздничное, необыкновенное. Несмотря на то что оба они, и Лапшин и начальник, из скромности делали такой вид, будто решительно ничего не произошло, для обоих, как, впрочем, и для всего учреждения, в котором они работали, был праздник, особенный, отличный от других день, и все - от начальника и Лапшина до вахтера - были в немного приподнятом, торжественном настроении.
Все утро Лапшина поздравляли - и по телефону и заходили в кабинет начальники бригад, приносили телеграммы от старых друзей, работающих не в Ленинграде, позвонили вдруг с завода, которому Лапшин вернул несколько лет назад украденную машину, позвонили из пригорода, в котором он в годы гражданской войны бился с бандой, и старческий голос сказал:
- Не помните? Густав Густавович Леман, конфетчик. Не помните?
- Не помню, - сказал Лапшин.
- В девятнадцатом году вы в моей хижине отлеживались, - сказал Леман, - вас тогда ранили в голень. Не помните?
- А, помню! - радостно сказал Лапшин, вспоминая домик уютного немца, возившегося с канарейками, и вкусный кофе, и булочки из картофельной кожуры…
- Мы с женой вас поздравляем, - сказал старческий голос, - и желаем вам долгой жизни.
Лапшин молчал, вспоминая молодость.
- Храбрость и доблесть мужчины всегда награждаются правительством, - сказал Леман, - а вы храбрый и доблестный человек. До свидания, я звоню с почты, и мои три минуты кончились.
Потом принесли телеграмму из Мурманска, и Лапшин опять вспомнил прошлое - перестрелку на Севере, и ему почему-то стало грустно. Потом приехали три парня и девушка в красном берете с жестянкой вроде кокарды. Девушка была толстая, и Лапшин никак не мог вспомнить, где и когда он ее видел. Они привезли Лапшину торт, и парень, у которого под пальто была маечка, сказал длинную фразу, из которой Лапшин понял, что он где-то кого-то спас и при этом что-то предотвратил. Они ушли, а Лапшин так и не понял, кто они и откуда. Торт остался на письменном столе, и Лапшину было неловко на него глядеть. Подумав, он разрезал его и каждому, кто приходил с докладом или по делу, клал кусок на бумагу, говоря:
- На-ка, покушай!
И только Адашова ему не позвонила, "Обиделась, наверно, - думал он, - ну что ж я могу поделать!"
Пришла Галя Бычкова, съела два больших куска торта и сказала:
- А вы якись тихий, Иван Михайлович! Да?
- Почему тихий? - удивился Лапшин.
В суде он пробыл до вечера, слушая дело растратчиков, и остался недоволен приговором. А возвращаясь в управление, думал о том, что, наверно, пока его не было, звонила Адашова и что теперь уже поздно и она не позвонит больше.
Как только он сел в кресло, пришел Васька Окошкин сказал дрогнувшим голосом:
- Поздравляю, товарищ начальник, с высокой наградой!
- Спасибо, Вася! - сказал Лапшин и дал Окошкину торта на листке календаря.
Окошкин слизал крем, потом спросил:
- Почем дали растратчикам?
- Мало дали, - сказал Лапшин, - безобразное получилось положение…
И он стал рассказывать о процессе.
- Я еще скушаю, - сказал Васька, - крем здорово хороший!
- Ну кушай, - сказал Лапшин, - кушай и слушай!
Поговорив о процессе, Васька ушел к себе, а Лапшин вызвал Мамалыгу и стал его допрашивать тем холодным и гладким тоном, каким всегда допрашивал таких людей, как Мамалыга.
Мамалыга отводил глаза, а Лапшин в упор глядел на него своими яркими глазами и спрашивал, пока еще только изучая Мамалыгу, нащупывая слабые и сильные стороны его характера и в то же время давая Мамалыге понять, что тут уже все известно, что не следует терять время на пустые разговоры.
Мамалыга решительно сопротивлялся, но ушел от Лапшина подавленным и разбитым.
"Ничего, заговоришь, - думал Лапшин, провожая его глазами, - очень мило будем беседовать".
Зазвонил городской телефон, и Лапшин узнал голос Адашовой.
- Иван Михайлович, миленький, - быстро говорила она. - Я только что узнала о вашем событии. У меня Ханин, и он мне сказал…
- Да, - сказал Лапшин, - так точно.
- Приходите ко мне, - сказала она, - если можете. У меня никого нет, только Ханин. Приходите, пожалуйста! Я пирог испекла.
- Так точно, - сказал он, - приду.
Повесил трубку, сел в машину и, чувствуя себя таким счастливым, как бывало только в детстве, поехал и Адашовой. Комнатка у нее была маленькая, и стояли в ней только рояль, диван и круглый стол, накрытый к ужину. Было очень светло, и Ханин без пиджака топил печку.
- Ну, здравствуй! - сказал Ханин. - Сейчас Наташа придет, она в кухне. Или ты приехал, чтобы поскорее повидаться со мной?
- Оставь пожалуйста! - сказал Лапшин.
На маленькой этажерке стояли книги, и Лапшин взял одну из них. Это были стихи, но у него так билось сердце, что он долго читал одну и ту же строчку и не понимал ничего. Вошла Адашова в сером платье с белым воротничком и поздравила его. От нее пахло кухней; она наклонила голову и спросила:
- Видите, как волосы сожгла? Сейчас будем ужинать.
Он сел на диван, а она ходила мимо него, и он чувствовал, что счастлив, и стыдился на нее смотреть - видел только ее ноги в черных чулках и дешевых туфлях.
За ужином он смотрел в тарелку и изредка говорил:
- Так точно.
Или:
- Совершенно верно.
Или:
- Нет, очень вкусно.
Угощая, Адашова часто дотрагивалась до его руки или клала ладонь на обшлаг его гимнастерки. И он ждал и пугался прикосновений и мучился, чувствуя себя связанным, неестественным, жалким.
На обратном пути Ханин спросил у него:
- Ты меня прости, Иван Михайлович, но у тебя романы в жизни были?
- Нет, - помолчав, сказал Лапшин, - не было у меня никаких романов. Не занимался.
И, поскользнувшись, добавил:
- Вот у Васьки романы, это да!
Приняв перед сном ванну и растирая свое сильное тело полотенцем, Лапшин понял, что и сегодня ему не спать, но, как давеча, лег в постель и притворился, что спит. Ханин опять трещал на машинке, а Лапшин думал, что любит Адашову и что если бы она к нему тоже хорошо отнеслась (он не решался думать о том, что и его могут полюбить), то он бы женился, и тогда, как многие его товарищи по работе, звонил бы домой и говорил с домашними, и все бы понимали, что у него тоже есть своя семья, и свой дом, и в комнате перестало бы пахнуть сапогами, табаком и парикмахерской, и он тоже устроил бы у себя ремонт, и в кабинете начальника после ночного доклада они говорили бы о семьях, о квартирах, о детях.
- Чего не спишь? - спросил Ханин. - Чего, мужик, ворочаешься? Пирога переел?
- Вот именно, - сказал Лапшин, - пирога.
- Ну соды! - посоветовал Ханин.
- А ты пишешь, писатель? - спросил Лапшин.
- Писатели-читатели, - сказал Ханин, - давай чай пить.
Они пили чай, курили и молчали, и обоим было грустно.
12
С первыми днями весны влюбился Васька Окошкин - и сразу же все решительно это заметили и узнали, в кого и как и почему именно в эту девушку, а не в другую. И в бумажнике, и в кошельке, и в ящиках стола, и просто в его карманах, и в портфеле - везде появились у него фотографические карточки миловидной девушки с припухлыми губами, возникли сувениры - маленькие носовые платки, пуховка для пудры, какой-то ключик неизвестного назначения, кусок карманного зеркала, каменный слоненок и еще черт знает что в таком же роде. И по крайней мере каждые два-три часа, где бы он ни был, он разыскивал телефон, и с тяжелой настойчивостью маньяка подолгу добивался какого-то коммутатора, и подолгу требовал соединить его с номером тридцать вторым, и подолгу спрашивал:
- Это весовая?
Добившись ответа, он называл себя почему-то кладовщиком и говорил, чтобы дали Кучерову.
- Это Варя? - спрашивал он, ворочая белками глаз и дуя в телефонную трубку. - Это Варя, а? Варя?
Лицо у него стало обалделым, он подолгу бессмысленно глядел перед собою, часто ронял вещи и вовсе не изводил Патрикеевну. Шутить над собою он решительно не позволял и делился своими переживаниями и мыслями только с Ханиным, да и то очень коротко и однообразно.
- Пропадаю! - говорил он Ханину. - Вы замечаете? Ей-богу, выговор схвачу!
Во сне он метался, скрипел зубами, по ночам пил много воды, ел едва-едва, только острое и соленое, глотал какие-то порошки "для укрепления нервной системы".
- Ты женись, - сказал ему как-то Ханин, - на тебя глядеть довольно противно…
- Да не хочет же, - с отчаянием сказал Васька. - Вы что, не понимаете? Не хочет! Ничего не хочет! Железная, холодная, это даже представить себе невозможно, до чего она меня измучила!
- Хохочет? - спросил Ханин.
- А чего ж ей? - сказал Васька. - Конечно, смеется.
- Застрели ее, - сказал Ханин, - и сам застрелись.
- Шутите все, Носач! - угрюмо ответил Васька.
Однажды он явился домой под утро, в штатском и пьяненьким. Ханин еще не спал, трещал на своей машинке.
- О, мальчик, - сказал он, завидев печальную и ироническую Васькину улыбку. - Ты там у двери погоди, я сейчас тебя обработаю!
Пока Ханин искал нашатырный спирт и полотенце, Окошкин стоял у дверного косяка и говорил:
- Над фамилией смеялась. А? Носач? И как зло смеялась. Растоптала, все растоптала…
Проснулся Лапшин, свесил ноги с кровати и сказал громко:
- Поздравляю, дожили!
- На, бей! - крикнул Васька и маленькими, косенькими шажками пошел к Лапшину. - На, бей! Толкни падающего, прикончи его штыком, кости ему сломай!..
И он понес такой страшный вздор, то Лапшин опять лег и спрятал голову под подушку.
Сидя в ванне в совершенно холодной воде, Васька говорил Ханину:
- Я сам понимаю. Я даже формально понимаю. Я опустился, разложился. Я кто? Я, Носач, живой мертвец. Мне не место, А? Не место?
- Ну-ка, нырни еще! - сказал Ханин и нажал на голову Ваське так, что тот нырнул в воду.
- Утопишь, сволочь! - отдышавшись, сказал Васька. - С ума сойти!
Когда Васька проснулся, ни Лапшина, ни Ханина уже не было, комната была прибрана, и Патрикеевна, далеко отставив деревянную ногу, пила чай с черными сухарями и с солью.
- Проспал маленько, - с лицемерным сожалением сказала Патрикеевна, - двенадцатый час.
Васька молча оделся, вычистил зубы с пемзой и солью и поехал в управление. В два часа он пошел с докладом к Лапшину и уже открыл дверь в кабинет и увидел Лапшина, но Лапшин сказал ему, что занят, и Васька, вспотев, закрыл дверь. В три часа Лапшин опять его не принял, в четыре тоже, а в шестом часу к Ваське заглянул Побужинский и сказал, что он, Васька, может доложить Побужинскому. Васька горько усмехнулся и доложил.
"Кончено, - думал он после доклада, стискивая голову руками. - Действительно, кончено. Уж что кончено, кончено…"
И он вдруг вспомнил мотив, который ему нравился, и слова, которые тоже нравились, но меньше мотива:
Окончен путь,
Та-та там, та-та там,
Устала грудь,
Та-та там, та-та там,
И сердцу,
И сердцу хочется немножко отдохнуть…
Смерклось.
Васька не зажигал огня, а ходил по комнате, сложив руки на груди, и думал о своей жизни, о загубленной молодости и о том, что женщины, конечно, делают с мужчинами что угодно. Ему очень хотелось позвонить в весовую, но он не звонил и озлоблял себя нарочно и только порою поглядывал на телефон как на врага.
Хромая, вошел Бычков, уже с орденом, веселый, хитрый.
- Что ж ты, Окошкин? - сказал он, садясь. - Ребята тебя вчера видели пьяным.
- Какие ребята? - подавленно спросил Окошкин.
- Да хорошо, что хоть свои ребята, - сказал Бычков, - а то сраму бы не обобраться!
Они посидели молча.
- Да, тяпнул вчера, - стараясь быть поразвязнее, ненатуральным топом сказал Васька, - переложил…
- Ох, парень! - вздохнул Бычков.
До поздней ночи Васька допрашивал и снимал показания с потерпевших заведующих киосками, у которых украли в общей сложности четыре бочки пива, бочку селедок и два ящика макарон. В двенадцатом часу Васька выяснил, что на сегодня назначена интересная операция и что его не берут.
- Начальник ничего про тебя не приказывал, - говорил Побужинский, зашивая суровой ниткой лопнувшую кобуру у нагана, - про меня сказал, про Бычкова и про Пономаренку, а про тебя нет.
- А сам едет? - спросил Васька.
- Едет.
Васька повернулся на каблуках и из своего кабинета позвонил по внутреннему телефону Лапшину.
- Никаких приказаний не будет, - сухо сказал Лапшин, - можете быть свободным!
Пешком Васька отправился домой, лег в сапогах на постель, укрыл лицо газетой и сказал Патрикеевне:
- Я вас попрошу не хлопать так ужасно дверью!
Патрикеевна чертыхнулась и, чтобы досадить Ваське, хлопнула дверью еще два раза. Васька вскочил и закричал дурным голосом, что если это не прекратится, то он будет стрелять, что он неврастеник и что надо относиться к нему по-человечески. И разодрал пополам газету, которой укрывал лицо.
Пришел Ханин, ткнул Ваську тростью в живот и сказал, не раздеваясь:
- Получил сегодня письмо от Лики. Она заболела и написала мне на Алдан, письмо долго путалось, и вот я получил письмо через полтора месяца после Ликиной смерти. Слава честным почтальонам, утомленным, запыленным, с толстой сумкой на ремне!
Он сбросил свое широкое пальто, заглянул в шляпу и спросил:
- Худо тебе?
И кислым голосом стал говорить о том, что жениться не стоит.
- Впрочем, ты глупый и самовлюбленный человек, - заключил он, - живи как угодно.
Настелив себе на полу, он лег, и они оба долго молчали. Потом приехал Лапшин, сел на кровать и заговорил, не глядя на Ваську:
- Это позорная история, - говорил он, - и это не может повторяться, Я так понимаю. Мне нет никакого дела до причин этой гадости…
Васька встал и поправил на себе гимнастерку.
- Слушаюсь! - сказал он, - Будет исполнено!