Потом, когда она поступила в лицей, богатство еще тяжелее стало давить ее. "Зачем ты зубришь? - спрашивали подруги. - Тебя и так не посмеют провалить на экзамене. И на что тебе диплом? Ведь ты богата, тебе не придется работать. Ты могла бы не быть такой хорошенькой и все-таки прекрасно устроить свою жизнь. При твоем богатстве ничто не имеет значения". Да, ничто не имело значения, только деньги ее отца. Она была дочерью, наследницей Герэна. Больше ничем. Сама по себе - ничем. Ее не замечали. Богатство прятало ее, как чадра турчанку, от чужих глаз. Никому не было дела, умна она или глупа, добра или зла. Ей льстили, ей угождали из-за денег ее отца. Она стала скрытной и застенчивой. Подруги смеялись над ней: "У тебя от богатства развился комплекс малоценности". Она стыдилась богатства, как стыдятся бедности - стыдилась своих дорогих платьев, автомобилей, скаковых конюшен отца и этого дома. В шестнадцать лет у нее не было ни кокетства, ни желания нравиться. Только желание остаться по- прежнему незамеченной, не обращать на себя внимания.
Она ненавидела свою внешность. Хорошенькая. Отвратительное, пошлое слово, которым ее часто награждают на улице прохожие. Если бы она была уродом или красавицей. Богатые могут быть только или красавицами или уродами. А такие, как она, теряют последнее от богатства, становятся смешными. Она чувствовала это, и боязнь стать смешной делала ее еще более робкой и растерянной.
Весной она кончила лицей. С тех пор она живет, ничем не занимаясь, ничего не желая, никого не любя. Учиться дальше она не захотела. К чему? У нее нет никаких особых способностей. Она не музыкальна, она посредственно рисует. Из всего этого не может выйти толк. Настоящих подруг у нее нет. Единственное, что нравится ей, - это плавание. Но нельзя же целый день проводить в бассейне. День длинный, одинокий, пустой. Ей хочется работать, но чтобы работа действительно приносила пользу, а не так, зря. Быть бедной. По ночам она мечтает о счастливой бедной жизни. Они живут с отцом в маленькой квартирке. Она служит дактило. Вечером, возвращаясь домой со службы, она покупает отцу папиросы и шоколад. Он сам отворяет ей дверь… он ждет ее… он целует ее. Он больной, он старый, он уже не может работать. Как он благодарен ей. Что бы он стал без нее делать? Она вынимает из кармана папиросы, шоколад. Она бежит на кухню, надевает передник, жарит яичницу, ставит на покрытый пестрой клеенкой стол литр красного вина, и они весело обедают. Весело, а не так, как сейчас, в этой огромной мрачной, торжественно-скучной столовой.
- Тебе звонила Людмила Дэль? - спрашивает Лоранс.
Людмила Дэль - самая восхитительная женщина на свете. Лоранс видела ее на скачках. Она стояла рядом с Ривуаром в горностаевой шубке. У нее был такой нежный и гордый вид, она была похожа на Снегурочку. Лоранс ничего не видела в тот день - ни скачек, ни публики. Только ее - Людмилу Дэль.
- Да, - отвечает Герэн, - Людмила Дэль звонила мне. Она завтра едет в Венецию и хотела проститься.
- В Венецию?
Лоранс старается представить себе эту прелестную Людмилу на венецианской площади, среди голубей.
- Это правда, что она бросила мужа для Ривуара?
Герэн морщится.
- Что за вздор. Глупые сплетни. Да, она разошлась с мужем, совместная жизнь мешала ее карьере. Ривуар, конечно, влюблен в нее, но она не обращает на него внимания, - по его словам выходит даже, что если Люка кем-нибудь интересуется, так это им, Герэном.
Лоранс слушает.
- Ах, она так нравится мне. Нельзя ли когда-нибудь пригласить ее к нам?
Герэн кивает.
- Конечно, можно, когда она вернется из Венеции.
- И ты думаешь, она действительно придет?
Лоранс краснеет. Неужели Людмила Дэль может прийти к ним? Она, окруженная влюбленностью, поклонением, у которой каждая минута на счету, найдет время для них? И она будет сидеть здесь?
От одной этой мысли эта ненавистная столовая как-то вся преображается, уродство скуки, лежащее на стенах и на предметах, превращается в прозрачную тень, будто сияние прелести Людмилы Дэль уже осветило все кругом. Она войдет в этот дом, она будет сидеть здесь. На минуту это кажется Герэну совсем возможным. Она войдет в этот дом навсегда. "Вы очень нравитесь мне", - сказала она.
Герэн смотрит на Лоранс улыбаясь.
- Конечно, придет, - говорит он ей и себе. Мысль о Люке связывает их. Они взволнованы, на минуту они почти близки друг другу. Сейчас Лоране могла бы подойти к отцу, поцеловать его, и он нежно ответил бы на ее поцелуй.
Дверь отворяется, входит лакей.
- Госпожа Дэль у телефона.
Герэн быстро отодвигает стул и встает. Но перед глазами, как большой сверкающий паук, перебирая бриллиантовыми лапками, пробегает брошка. Брошка, которой нет, которую нельзя достать.
- Скажите, что я вышел, - говорит Герэн и снова садится.
- Папа, - вскрикивает Лоранс, но, взглянув на его побледневшее лицо, прикусывает губу. Больше до конца обеда они не говорят ни слова.
Герэн снова возвращается в кабинет. Слуга докладывает, что на чердаке поймалась мышь. - Прикажете принести?
- Да, принесите, - вот сейчас поохотится Гаргантюа, сейчас повеселится.
Слуга возвращается с мышеловкой. Маленькая дрожащая мышь испуганно жмется к проволочной стенке. Она смотрит на Герэна затравленными круглыми, звериными глазами, уже сознавая, что спасенья нет. И вдруг он снова вспоминает Люку. Так, совсем такими же затравленными глазами, она посмотрела на него, садясь в автомобиль. Это длилось только мгновенье, она сейчас же улыбнулась и закрыла глаза, и он сейчас же забыл ее взгляд, но это был совсем такой же взгляд - затравленный, ожидающий гибели. Он быстро открывает дверцу, выбрасывает мышь на ковер. Серая черточка, как серая молния, мелькает на ковре, и мыши нет.
Второй лакей приносит кота.
- Опоздали к угощению, - насмешливо говорит Герэн коту. Он со злостью смотрит на кота, с той же злостью, которую он весь день испытывает к себе, будто он и кот чем-то связаны, в чем-то виноваты. Кот нервно обегает кабинет, обнюхивает мышеловку, и вдруг случается то, чего никто: ни лакей, ни кот, ни Герэн - ждать не мог.
- Прочь, - кричит Герэн и отбрасывает ногой его, Гаргантюа, единственного, дорогого.
И кот, ощетинившись, летит в угол, как огромная белая пуховка, и ударяется о кресло.
- Уберите его, - приказывает Герэн лакею, даже не взглянув на кота.
Люка открывает глаза и тихо зовет: "Тьери". Но Тьери нет. Она лежит на плоту, на доске, она плывет по зеленым волнам, и ветер дует ей в лицо. Как она очутилась здесь, на плоту? Кораблекрушение? Но о кораблекрушении она ничего не помнит. И где Тьери? Она вспоминает свой разговор с Герэном, и зеленые волны становятся ковром на полу. Ни ветра, ни плота больше нет. Но почему она упала в обморок? От боли, от обиды на Герэна? Она перенесла столько горя от Тьери, а вот обида от чужого человека и обморок. Она медленно встает. Нет, это не обида, это болезнь. Но ей нельзя болеть перед Венецией. Она сейчас же поедет к доктору. И она едет.
Через час она возвращается к себе. Она широко отворяет дверь, осторожно переступает порог, садится на диван, кладет подушку за спину. И улыбается. Как легко, как чудно все устроилось, а она уже начинала отчаиваться. Теперь надо только дождаться встречи с Тьери. Теперь он вернется к ней. И навсегда.
Она осторожно встает и подходит к зеркалу. Как жаль, что еще не видно, что надо будет сказать Тьери, что не он сам догадается. Нет, она не боится уродства, она не боится боли - раз эта боль, это уродство вернут ей Тьери. Вернут? Уже вернули. Тьери только не знает еще. Но они уже снова связаны так, как еще никогда не были связаны. Связаны их сыном.
- У нас будет сын, Тьери, - говорит она вполголоса и тихо смеется. - Подумай, твой и мой сын.
А она хотела поймать Тьери на ревность, как рыбу на приманку. О, какая глупая. Это тебе не брошка, не приманка. Это твой сын. И Герэн с его брошкой больше совсем не нужен. Она позвонит ему, она скажет ему. Она не хочет его видеть, но она хочет, чтобы он знал. Конечно, ей немного стыдно за истерику по телефону, стыдно и смешно. Она вызывает его номер. И ждет. Лакей отвечает, что Герэн вышел.
Она вздыхает. Ей так хотелось сказать: "Вы знаете, у меня будет ребенок". Впервые кому-то сказать про своего ребенка и этим как бы приблизить срок его рождения, утвердить его жизнь. Но так, может быть, еще лучше, она впервые скажет Тьери. Тьери первый узнает. Хоть и трудно, она будет молчать пока. Только с собой она будет говорить о своем сыне. Теперь ей больше не скучно одной. Да она уже и не одна теперь. Их уже двое, она и ее сын. Он тут, с ней, в ней.
Телефон звонит. Это, должно быть, Герэн. Но это не Герэн. Это Давиэ. Люка не забыла, что они завтра едут в Венецию? Конечно, нет. А не хочет ли Люка присоединиться к ним? Они все, путешественники, решили провести сегодняшний вечер вместе. Но Люка благодарит, Люка отказывается. Она ляжет пораньше, чтобы хорошенько выспаться перед дорогой. Тогда до завтра. Спокойной ночи.
Люка вешает трубку. Если бы Давиэ позвонил днем, когда она была несчастна и одинока. Так всегда бывает - богатым дают, от бедных отнимают. Все, даже лысого Герэна. Теперь Люка сама богатая, оттого ее и приглашают. Но ей не нужны теперь эти чужие лица и чужие голоса. Ей хочется побыть одной, чтобы хорошенько понять, свыкнуться, сродниться с радостью и ожиданием.
Она сидит в кресле, сложив руки на коленях, сосредоточенная, серьезная, улыбающаяся, переполненная ощущением чужой жизни в себе. Она долго сидит, глядя на зеленые складки оконной занавески, на полуувядшие розы, подаренные Герэном. Она думает о Тьери, о встрече с ним. Она раскачивается из стороны в сторону, убаюкивая себя и своего сына, прижимает руки к груди и вдруг тихо, нежно и жалобно начинает напевать детскую песню:
Был у Христа Младенца сад…
Когда Люка на следующий день приезжает на вокзал, Давиэ уже ждет ее на перроне.
Я беспокоился, что вы опоздаете, что вам трудно будет уложиться. Я хотел заехать за вами.
Они входят в вагон. Все уже в сборе. Люка знает их всех. Они вместе с нею играют в фильме. Арлетт Арвиль, ее соперница и предательница. Клод Гар, ее любовник. Жермена Жиль, ее сестра по фильму. Они все такие молодые, веселые. И как они много смеются - по всякому пустяку, без всякого пустяка смеются. Они как школьники, отправляющиеся в экскурсию. Без взрослых. Взрослый - Тьери. И Арлетт говорит:
- Хорошо, что Ривуар уехал вперед.
- Почему хорошо? - недоумевает Люка.
Арлетт краснеет и не отвечает. Да, они очень веселы. И Люке тоже становится весело. Она смеется вместе с ними. Они очень нравятся ей. Она работала с ними целую зиму и совсем не знала их. Они казались ей шумными, вульгарными, а они просто веселые, милые, молодые. И совсем не злые, не завистливые, как говорил Тьери.
Давиэ смотрит на нее.
- Вот вы какая. Вы казались мне такой сдержанной и гордой.
- И противной, - быстро добавляет Арлетт. - Да, Дэль, не сердитесь. Мы все вас терпеть не могли. А вы премилая. Хотите, будем друзьями?
Наивное "хотите, будем друзьями", протянутая рука, совсем как когда-то в школе. И Люка, пожимая протянутую руку, говорит совсем как когда-то в школе:
- Ужасно хочу. Со всеми вами хочу.
На ночь переходят в спальный вагон. Место Люки в одном купе с Арлетт, и это очень приятно. Так хорошо, что не надо расставаться с этим новым милым другом.
Арлетт долго возится возле умывальника, потом поворачивается к Люке.
- Как эта штука открывается?
Но Люка тоже не знает.
- Я никогда не путешествовала так роскошно, - сознается она. - Надо спросить у проводника.
- Нет, только не у проводника. Он сейчас же поймет, что мы за птицы и в каком классе привыкли ездить. Я позову Жермену.
Жермена, уже успевшая надеть китайский, расшитый драконами халат, открывает умывальник, гордясь своей опытностью.
- Вот, дети, учитесь жить. Видите, как просто. Я была еще гораздо наивнее вас три года тому назад. Даже войти в вертящуюся дверь не умела - совершенный увалень, - и она, смеясь, уходит к себе.
Люка уже лежит, но Арлетт еще вертится перед зеркалом, ощупывает все, проводит рукой по полированному дереву.
- Как красиво. Я так ждала этой поездки. А вы?
Люка кивает.
- И я…
Конечно, она ждала не этого. Нет - вдвоем с Тьери. Горы, солнце, коровы, снег, шоколад и Тьери, Тьери, Тьери сквозь солнце, горы, шоколад, Тьери плечом к плечу, молчаливый, веселый, усталый. Днем и ночью вдвоем, в Венецию, к крылатому льву.
Но стоить ли объяснять Арлетт? Арлетт довольна всем: "Восхитительное путешествие". Она садится на диван к Люке и, хотя Люка ни о чем не расспрашивает ее, рассказывает сразу всю свою жизнь. Все. С самого начала, откровенно, доверчиво, бесстыдно. Как она прежде была манекеном, и с каким трудом стала статисткой, и как наконец ей дали "хвостик роли". Все. И все свои любовные ошибки. "Оттого что любовь всегда ошибка, когда пройдет". Теперь она влюблена в Давиэ. Но она не обманывается - и Давиэ станет ошибкою когда-нибудь. Но сейчас с ним очень хорошо. Она наклоняется и целует Люку.
- А вы, маленькая Дэль, вы счастливы?
- Да, - отвечает Люка серьезно, - я счастлива, - и закрывает глаза. - Спокойной ночи, Арлетт.
Свет гаснет. Спать спокойно, лежать удобно. И какие прелестные сны снятся в путешествии пассажирам спального вагона. Утром, выспавшиеся, в новых дорожных костюмах, они снова перебираются в свое купе. Жермена, Клод и Давиэ стоят у окна. Клод уже бывал в Швейцарии, он дает объяснения и как дирижер управляет восторгами остальных: "Вот сейчас изумительный вид…" Но Люка не хочет смотреть на Швейцарию одна, без Тьери. С Тьери, когда поедут домой.
- Отчего вы не смотрите в окно? - спрашивает Давиэ.
- У меня кружится голова от мельканья, - объясняет она и поворачивается к стене.
- Хотите, - предлагает Клод, - я, как спикер в радио, буду вам рассказывать все, что вижу?
Нет, Люка не хочет.
- Спасибо, но я боюсь, что меня даже от этого укачает.
Она закрывает глаза. Швейцарию она увидит с Тьери. После того, как она встретится с Тьери, после того, как она скажет ему. Ей вдруг становится страшно. А что, если доктор ошибся и у нее не будет сына? Но в эту же минуту, как успокоение, как обещание, ее начинает мутить, и она выбегает в коридор с побледневшим от тошноты и радости лицом.
Когда она возвращается к купе - полутьма, все шторы опущены.
- Ничего, мы лучше постоим в коридоре, - говорит Давиэ, - только бы вам не было дурно.
- Нет, нет, откройте, - просит Люка, - мне совсем не мешает. Я лягу, я усну.
Ее покрывают теплым пледом, ей подкладывают подушку под голову.
- Спите, спите, вы такая слабенькая. Вас замучил этот Ривуар.
"Конечно, замучил. Но все теперь в прошлом. Теперь он будет нежным и добрым".
Она улыбается.
- Вы не любите Ривуара?
- Терпеть не могу, - отвечает Арлетт. - Как и все.
Люка краснеет.
- Исключая меня.
Неловкость, молчание. Арлетт наклоняется над лежащей на диване Люкой и целует ее в щеку.
- Простите меня.
И все опять смеются. В окне горы, солнце, водопад. Все это она должна была видеть с Тьери в четыре глаза, но своими двумя глазами она отказывается смотреть.
Она не хочет спать, она хочет только помолчать, помечтать о Тьери и о своем сыне. Она притворяется спящей. Они говорят шепотом, они не мешают ей мечтать. "Ривуар", - вдруг, как камешек, падает в озерную гладь ее мечтаний, и вот уже большие круги расходятся от этого шепотом произнесенного "Ривуар". Она боится услышать что-нибудь, чего уже нельзя будет забыть, чего она не сможет простить, что навсегда нарушит их дружбу с нею. Она потягивается, она трет кулаком глаза.
- Мы скоро приедем?
- Теперь уже скоро. Сейчас итальянская граница.
Италия… Венеция. На вокзале никто не ждет их. Гондола, каналы, крылатый лев. Все это не имеет никакого значения. В отеле Люке и Давиэ подают телеграммы: "Приеду четверг. Неожиданная задержка. Продолжай работу с Давиэ". В четверг, а сегодня понедельник. Три дня, еще три дня надо ждать. Лакей вносит багаж, Давиэ, как флагом, размахивает телеграммой.
- Поздравляю. Ривуара ждать не надо. Крутить будем без него. Поздравляю вас всех.
Он поздравляет всех, значит и ее, Люку. С тем, что Тьери не приехал.
Это Венеция. Это площадь св. Марка. Это венецианские голуби. Это крылатый лев. Все, о чем она так много мечтала, копя, складывая мечту на мечту, как рубашки в бельевом шкафу - стопками, перевязанными ленточками. И вот венецианские булыжники под ее ногами, венецианские голуби на ее плечах, золотые крылья венецианского льва в голубом небе над ней. Все, как рассказывал Тьери. Венеция… Конечно, это Венеция, как на картинках и в рассказах. Но без Тьери жизнь не жизнь и Венеция не Венеция. Нет, она не пойдет с остальными пить кьянти и есть фрутти-ди-маре, она устала, она ляжет. Она не посмотрит даже в окно. Ей немного стыдно своего равнодушия, своего нелюбопытства. Ей кажется, что Венеция всем своим прошлым, всей своей славой и великолепием, дворцами, картинными галереями, всеми своими гидами и туристами упрекает ее. Даже тенями Жорж Занд и Мюссэ.
- А мне неинтересно, - признается она. - Мне неинтересно все, что не Тьери.
Надежда на то, что сын вернет ей Тьери, нет, уже не надежда, а уверенность. Нет, не уверенность, а он сам, ее сын, ведет ее за руку по площадям, по садам Венеции навстречу Тьери. Навстречу Тьери, в гондоле, по черным ночным поющим каналам, по тревожным снам, навстречу Тьери.
"Кончайте фильм без меня", - телеграфировал Тьери. И начинают работать.
- Мы ему покажем, когда он не мешает, - говорит Давиэ десять, двадцать, сто раз подряд. - Мы ему покажем.