И он охотно рассказывает. Все с самого детства. Детство как детство, его можно было бы пропустить. Но ему хочется быть откровенным. Ей все равно. Она слушает. Все-таки это мешает думать о Тьери. Она слушает, она почти не думает о Тьери. По рассказам Герэна, он очень легкомысленный и обыкновенный, но ему везло. Только удача и риск. Но разве этого достаточно, чтобы создать золотые горы, золотой дождь, чтобы превращать в золото все, к чему он прикоснется? Он все рассказывает, но она больше не следит. Мысли уносят ее за Тьери, по следам его шин, в Швейцарию. Довольно уже, она верит и так. Удача, риск… она поняла. Герэн делает паузу и вдруг говорит:
- Я влюбился в вас с первого взгляда, и вот наконец… - он сбивается, он снова касается сердца или бумажника. - Да, я влюблен…
Это доходит до ее сознания - "влюблен", "любовь"… Все, что касается любви и горя. Она слушает. Какой он романтичный.
- Я теряю голову…
- Нет, не надо терять эту лысую, умную голову.
Она улыбается. Ведь это не так уже неожиданно: Тьери часто смеялся, что Герэн влюблен в нее. Он даже говорил, что ревнует. Но она не ждала влюбленности. Она думала, что Герэн практичнее, реальнее. Он, кажется, действительно влюблен. Тьери ревнив. Ревность может вернуть любовь. Риск, удача. Терять ей нечего. Тьери уже потерян. Но удача и риск.
- Я хочу только немного нравиться вам.
- Вы мне очень нравитесь.
Он краснеет. Такой, как он, и краснеет.
- Что же вам нравится во мне?
Он берет ее за руку. Она не отнимает руки.
- Ваши глаза (это правда), то, что в вас столько молодости, несмотря на годы. И главное - что вы такой богатый.
- Богатый? - переспрашивает он.
Она кивает. Кажется, этого говорить нельзя, не принято. Богатство - это власть, и сила, и знаменитость. Все сразу.
- Вы обиделись?
Нет, он совсем не обиделся. Но он становится менее разговорчивым, менее восторженным, еще более влюбленным, немного грустным. С ним очень приятно. Они катаются по Булонскому лесу, потом пьют чай в Сен-Клу. Объяснения в любви, обещания верности. Немного смешно, немного трогательно, совсем не противно. Она сама расскажет Тьери, покажет ему брошку, огромную брошку.
Герэн робко обнимает ее, и она не отталкивает его. Он целует ее в щеку.
- Я вам не очень противен?
Они проезжают мимо цветочного магазина.
- Позвольте мне купить вам роз.
Но она качает головой.
- Нет, не надо цветов.
Пусть он лучше купит ей брошку. Ему ведь безразлично, что купить. А ей давно хочется большую бриллиантовую брошку, у нее нет никаких драгоценностей. Она говорит это просто, безо всякого стеснения - не все ли равно, раз он так богат и хочет сделать ей удовольствие.
И он принимает ее желание так же просто.
- Хорошо, - говорит он. - Завтра поедем покупать. Но розы вы должны взять.
И он покупает ей целый ворох красных роз.
Он довозит ее до отеля.
- До завтра. Я утром позвоню.
Он стоит на тротуаре, лысина его поблескивает.
- Спасибо, это самый счастливый день, - он задумывается, подсчитывает, - за десять лет, - он целует ее руку. - Да, безусловно, за десять лет.
Ночью ей снится брошка. Она в Италии, она в поезде. Сколько птиц и деревьев. Но Тьери не снится ей. Тьери никогда не снится ей. Будто он не хочет войти даже в ее сны.
Она просыпается поздно. Сейчас позвонит Герэн. Она одевается, стараясь думать только о брошке: "У тебя нет никаких драгоценностей" - а вот будут. И не от Тьери. Она представляет себе, как она распахнет пальто и Тьери впервые увидит брошку.
- С фальшивыми драгоценностями не надо преувеличивать, - скажет он насмешливо.
Она кивнет.
- Я никогда бы не надела такую большую фальшивую брошку.
Это будет минута ее торжества. Потом она вернет брошку Герэну. Брошка нужна ей, только чтобы поймать Тьери. Рыбу ловят на червяка, Тьери - на ревность, на брошку. Брошка только приманка, но не для нее, для Тьери. Он рассердится, он заставит ее вернуть брошку Герэну. Нет, о Тьери лучше не думать. Покупать брошку с заплаканными глазами неприлично. Ах, ей совсем не нужна брошка. Только чтобы показать Тьери. Только чтобы вернуть Тьери, Тьери, Тьери, Тьери.
- Я в отчаянии, - говорит глухой голос Герэна. - У меня грипп. Я не смогу выйти из дома. Простите меня, ради Бога. У меня жар.
- Мне очень жаль, - отвечает она.
Ей действительно очень жаль. И как же брошка? Но о брошке она молчит. Она желает ему скорее поправиться.
- Я уезжаю послезавтра в Италию.
- Я так надеялся…
Он, этот Герэн, тоже надеется. Все надеются, каждый на свое. Она вздыхает. С брошкой было бы легче ждать, легче надеяться. Но зато теперь можно плакать - ни Герэн, ни ювелир не увидят.
Герэн обещал позвонить завтра. Но назавтра он не звонит. Не звонит ни утром, ни в полдень. Люка ждет. Она сидит в зеленом кресле и ждет. Почему ей всегда приходится ждать? Почему не другие ждут, а она? Даже этого влюбленного Герэна, и того ждать? Уже пять часов. Может быть, он очень болен и действительно не может позвонить? Он такой аккуратный, вежливый, влюбленный. Да, должно быть, он очень болен. Она сама позвонит ему. Она поедет навестить его. Как он обрадуется. И ей необходимо увидеть его, поговорить с ним. Она не может больше оставаться одна со своим горем. Ей надо, чтобы кто-нибудь был с ней, говорил, улыбался, смотрел на нее, чтобы он дышал, чтобы у него были теплые руки.
Она звонит Герэну.
- Говорит Людмила Дэль. Как здоровье директора Герэна?
- Людмила Дэль? - переспрашивает молодой, срывающийся голос. В трубке легкое щелканье, будто кто-то вздохнул, и сейчас же быстрый ответ: - Спасибо, мой отец здоров.
- Но разве он не был болен?
- Нет, отец здоров. Он дома, я его сейчас…
- Не был болен?
Люка не успевает понять, она уже слышит голос Герэна.
- Вы меня простите, я был очень занят, не успел вам позвонить.
- Но вы ведь больны?
- Нет, это была ложная тревога. Прошло. Но я так страшно занят, ни минуты времени.
Она все-таки предлагает.
- Хотите обедать вместе?
- К сожалению, не могу, - голос его звучит вежливо, но решительно.
Но она настаивает.
- Ведь я уезжаю завтра, и мне очень скучно. Устройтесь как-нибудь.
Она вдруг чувствует, что совсем не может пережить этот одинокий, страшный вечер. Она цепляется за Герэна.
- Пожалуйста, я очень прошу.
Но он отказывается.
- Мне бесконечно жаль, но я занят.
Она чувствует, что ковер начинает колыхаться под ее ногами, что у нее больше нет ни гордости, ни сдержанности, что она уже не владеет собой.
- Послушайте, - слезы текут из ее глаз, мешают ей говорить, - вы не знаете, я очень несчастна, Тьери бросил меня. Я не могу быть одна. Приезжайте, ради Бога.
Но его голос еще холоднее, еще вежливее.
- Мне очень жаль. Я не знал. Надеюсь, это только короткая размолвка.
- Нет, нет, - перебивает она. - Совсем бросил.
И вдруг с ужасом понимает, что это правда, что Тьери действительно бросил ее совсем, и никакая брошка, никакая ревность уже не помогут.
- Пожалейте меня, приезжайте ко мне, умоляю вас.
Так униженно она не просила даже Тьери.
- Вам надо успокоиться, лечь, принять валериановых капель. Уверяю вас, что я не могу приехать.
Она молчит, она не может говорить, она только всхлипывает. Оттого, что она наконец ясно поняла, что Тьери совсем, навсегда бросил ее, оттого, что она, поняв это, не может остаться одна. Герэн молчит с минуту.
- Вы слушаете? Желаю вам счастливого пути. В Венеции вы, конечно, помиритесь. Венеция - рай для примирений. Желаю вам удачи и очень жалею.
Она слышит гул в ухе, значит он повесил трубку. Он не придет, и никто не придет. Ей некуда пойти в этом огромном Париже. Она одна. Она наконец вешает трубку.
- Какой стыд, - говорит она себе, - какой позор - так унизиться. Просить о жалости, а жалости нет ни у кого.
Она не чувствует ни стыда, ни позора. Только горе и странный вкус во рту. Она встает. Надо поехать в магазин купить чемодан. У нее еще Павликовский дешевый, потрепанный. Она открывает шкаф, достает пальто - как сильно оно надушено. От запаха духов ей становится дурно - пот выступает на лбу, колени становятся мягкими, будто они из ваты. Она мягко, как подушка, падает на пол вместе с надушенным пальто. Остальное - тишина, остальное - темнота. Все исчезает - свет, и шум, и боль. Ничего нет.
- Умираю, - смутно соображает она и, собрав остатки сил, тихо зовет: - Тьери. Тьери.
Дрожащий голос Люки всхлипывает:
- Ради Бога, умоляю вас. Приезжайте. Пожалейте меня.
- Мне очень жаль. Я не могу. Вы, наверное, помиритесь в Венеции. Венеция - рай для примирений.
Он ждет ее ответа, но она только всхлипывает. Он говорит холодно и жестоко, назло себе.
- Счастливого пути, - говорит он, отрезая себе этим пожеланием счастливого пути все пути к встрече с Люкой. - До свидания.
Она молчит, и он решительным резким движением вешает трубку, будто всаживает себе нож в сердце. Кончено. Навсегда кончено. Он стоит у стола. Ничего нельзя сделать, игра проиграна раз навсегда. Он не может приехать к ней без брошки. Если бы он вчера не обещал. Если бы он сказал - я подыщу к вашему возвращению. Но теперь, после этого разговора… Быть полгода влюбленным и в день, когда услышишь "умоляю вас, приезжайте", ответить отказом.
Еще вчера все казалось простым. Чтобы ему, Герэну, отказали в сорокатысячном кредите, чтобы не взяли его вексель… Он давно знал, что он разорен, но до разговора с ювелиром это было какое-то абстрактное знание, не входящее в жизнь, знание на бумаге, на словах. В жизни все шло по-старому. Он все еще жил в собственном особняке, пусть перезаложенном, с собственными слугами, пусть неплачеными, с автомобилем, с дочерью, будто ничего не случилось. Жил в долг, но жил по-прежнему. И его лошади по-прежнему скакали в Лоншан и Отей. Конечно, он был разорен, но свое разорение он почувствовал только вчера после разговора с ювелиром. Очень вежливого, очень решительного, очень унизительного разговора.
Он сидит у своего письменного стола, в своем кабинете, прямой, подтянутый, в белом крахмальном воротнике, в черном костюме, похожий на кассира, на кассира, которого судят за растрату. Он смотрит в окно на голые ветки своего дерева. Это все еще принадлежит ему. Нет, ничто уже не принадлежит ему. Ни здесь и нигде. Это только декорация, как в студии, он только актер, разыгрывающий роль банкира. Актер? Нет, он даже не актер, он лишь изображение актера, проходящее на экране. Его вовсе нет больше, он уже не существует. Он бывший человек, благодаря какой-то неправильности механизма еще случайно удержавшийся на земле, в Париже, в этом особняке. Бывший, конченый человек. Легкомыслие, удача, риск, которые всю жизнь работали на него, вдруг объявили забастовку, модную забастовку на месте - Greve sur le tas. Они еще здесь, в его доме, хоть и не работают больше на него. Но от их присутствия все как-то еще движется, вернее делает вид, что движется.
С тех пор как двадцать два года тому назад он занялся поставками на войну, поняв "некоторые экономические причины и следствия", как он насмешливо говорил, деньги его все увеличивались и увеличивались. Они так быстро, так стремительно умножались… Легкомыслие, риск и удача, как музы, летали над ним, голубями вились вокруг него, мягким ковром ложились ему под ноги. Двадцать два года. А теперь вот они спят в углу кабинета, нежно обнявшись и прижавшись друг к кругу. Спят или, может быть, умерли.
Это началось приблизительно со знакомства с Людмилой Дэль, с влюбленности в нее. Когда он понял, что даже стараться не стоит, что она просто не замечает его, как не замечает никого, кроме Тьери. Если бы он тогда вступил в борьбу с Ривуаром из-за нее… Но его легкомыслие впервые изменило ему, он впервые поступил благоразумно - он отступил без боя. Он не хотел ни легкомыслия, ни риска, и удача отступила от него, обиделась за своих сестер, они все втроем обиделись.
Он вдруг стал терять деньги легко, так же легко, как зарабатывал, только еще быстрее. Так быстро, что даже не мог уследить, как будто это были не золотые, а ледяные горы и они таяли на солнце. И теперь вот растаяли совсем, превратились в большую лужу. Как раз в тот день, когда Людмила Дэль умоляла его прийти. Если даже нырнуть на дно лужи, там не найдешь брошки. А без брошки, без брошки, которую он обещал ей, прийти нельзя. Такой пустяк - брошка за сорок тысяч, и все рухнуло.
Он сидит у окна. Он чувствует свой череп, свои ребра, свой позвоночник. Будто у него уже нет тела, остался один скелет, и только в груди, под ребрами еще висит, зацепившись за ребра, сердце, и бьется, и болит. Катастрофа, крах всей жизни, всех надежд, последней надежды - надежды на Людмилу Дэль.
Серый ангорский кот мягко прыгает ему на колени. Это его единственный друг, его одного он любит. Он один понимает его, сочувствует ему. Он прижимается лысой головой к его пышной, мягкой шерсти.
- Гаргантюа, друг мой, тебе жаль меня?
Кот мурлычет, выгибая спину.
- Все погибло, Гаргантюа.
У него нет никого на свете, кроме этого кота. Его он унесет отсюда, его никто не отберет от него. Всё продадут с торгов, и лошадей тоже. Но кота оставят ему. И это справедливо - кот ему дороже всего на свете. Дочь? Нет, дочь совсем чужая, он никогда не любил ее. И она, наверно, станет врагом, когда узнает, что она нищая, что у нее нет приданого, нет возможности выйти замуж за какого-нибудь герцога. А с котом они не расстанутся никогда. Даже если придется ночевать под мостом.
- Гаргантюа, бедный, бедный, - Герэн плачет.
Конечно, ему жаль себя, но он не стал бы плакать над собою. Но Гаргантюа… слезы бегут по его щекам, по его накрахмаленному, блестящему воротничку, падают на усатую морду кота. Кот фыркает и вытирает лапкой нос.
- Гаргантюа, прости меня, - и вдруг громко говорит: - Прости меня. Простите меня, - это относится к Людмиле Дэль, хотя конечно, она никогда не простит. Не сможет понять, не сможет простить.
В комнате совсем темно. Он сидит, не зажигая света, держа кота на коленях. Он плачет так, как плачут только старики и маленькие дети. Плачет впервые за свою удачную, бессмысленную жизнь. Лакей докладывает, что обед подан.
- У меня болит голова. Потушите люстру, - приказывает Герэн лакею.
В большой столовой почти темно. Торжественно и церковнопышно горят свечи в высоких серебряных канделябрах, отражаясь в хрустальной вазе с красными розами. Совсем такие розы он купил позавчера Люке. Они, должно быть, еще не увяли. В этих свечах и розах какая-то обманная праздничность. Но это будничный обед. Самый скучный, самый несчастный обед.
Напротив Герэна, на стуле с высокой спинкой, держась очень прямо, сидит его дочь Лоранс. Лакей наливает суп. От миски идет пар. Но это только декорация. Только декорация последнего акта разорения и катастрофы. Герэн видит, как суп, зачерпнутый разливательной ложкой, наполняет тарелку. Совсем как настоящий, но это только кажется. Второй лакей ставит перед ним тарелку. Герэн подносит ложку ко рту. Суп горячий, соленый, и это удивляет Герэна. Ведь теперь, когда все как во сне, еда не должна иметь вкуса. Нет, такой реальный, горячий, трудноглотаемый суп он не станет есть. Ему неприятно все. Ему неприятен суп и лакей, неприятна Лоране, неприятно, что она сидит здесь и внимательно смотрит своими серьезными детскими глазами, неприятно, что она похожа на свою мать. На свою мать и его жену, которая тоже была ему всегда неприятна, несмотря на то что была хорошенькая и с деньгами. Из-за этих денег (не очень больших) он и женился на ней. Из-за этих денег он и не мог ее полюбить. По его понятиям, любить можно было только женщину, которой даешь деньги, женщину, от которой берешь деньги, любить нельзя. Но она, его жена, любила его. И она требовала от него любви и верности. Он ясно помнит, как пятнадцать лет тому назад, узнав об его измене, она широко открыла рот и как этот круглый открытый рот, черная дыра на совсем белом лице, был ему противен и страшен. И самое противное и страшное было то, что из этого черного открытого рта не вылетело ни одного звука. Она высоко подняла обе руки над головой, она постояла так с минуту в странной, почти танцующей позе и вдруг, закачавшись, грохнулась на пол. И только после того, как он поднял и уложил ее на диван, она заплакала и сказала: "Ты погубил мою жизнь, я тебя ненавижу". С этого дня она стала его врагом. Близкие человека всегда его враги. И теперь настает день, когда врагом станет и Лоранс. Она, наверно, так же, как мать, беззвучно откроет черный рот, так же упадет, так же обвинит его в том, что он погубил ее жизнь, и ему будет так же противно и страшно.
Ее мать хотела верности и любви. Лоранс хочет денег и замужества с каким-нибудь графом или герцогом, как все. Чего же ей еще хотеть? Это естественно. И она станет его врагом. Он смотрит на нее, он не любит ее, он совсем не знает ее, и все-таки ему неприятно, что она скоро возненавидит его, он уже сам почти ненавидит ее за ее будущую ненависть к нему, за свое будущее унижение перед ней. Она скажет: "Ты испортил мою жизнь. Я тебя ненавижу". Хорошо еще, что она молчит сейчас.
Лоранс чувствует на себе взгляд отца. Она робко улыбается ему, улыбкой прося у него прощения за то, что она не знает, что сказать ему, за то, что она не любит его. Не любить отца - это кажется ей безнравственным, преступным, это мучает ее. Но как полюбить такого чужого, самодовольного, удачливого отца? У нее еще нет ясных мыслей и взглядов на жизнь, у нее только ощущения жизни и зла мира, смутное чувство ответственности. Ответственности за все - за нищего на углу, за крушение поезда, за раздавленную чужим автомобилем собаку, даже за дождь. Вечное чувство вины перед всем. И недовольство своей судьбой и богатством своего отца. Главное, недовольство богатством, ненависть к богатству, полное отталкивание от всего, что дорого стоит. В детстве не исполнившаяся мечта о заплатанных локтях, о заштопанных чулках, о дешевом волчке. Игрушки сыпались на нее с механической точностью, очень дорогие, очень сложные и нелюбимые. Главное, куклы, дюжины кукол. Платья, и шубки, и башмаки были постоянно новые, к ним даже нельзя было привыкнуть, сжиться с ними. Едва только какая-нибудь шляпа или перчатки теряли безличность, как их уже выкидывали, заменяли новыми. Богатство казалось стеной, отделяло ее от настоящей жизни. Там, по ту сторону стены, люди трудятся, борются за существование, - но она выросла в богатстве. Тень этого богатства легла черным пятном на ее детскую душу. У нее было целых две враждовавшие между собой гувернантки. Лоранс казалось, что они только притворялись, что враждуют. Что на самом деле гувернантки были союзницами против нее, Лоранс, их общего врага. Но так как Лоранс была не только врагом, но и средством для существования гувернанток, то вступить с ней в открытую войну нельзя было и понадобилось изобрести тактику взаимной вражды, прикрывая ею общую ненависть к Лоранс.