Он брал на руки ребенка и, сев с ним, говорил:
- Ну, давай громче, мальчик мой, давай!
Младенец заливался, а Анна в бешеном восторге выкрикивала, прыгая и пританцовывая:
Мы нашли шесть пенсов,
Милые шесть пенсов,
Мы венки сплетаем,
Пляшем и поем!
Ух ты! Ух ты!
Она вдруг замирала и, бросив быстрый взгляд на Брэнгуэна, кричала громко и радостно:
- Я все перепутала! Перепутала!
- Господи Боже! - говорила Тилли, входя. - Ну и шум!
Брэнгуэн успокаивал ребенка, а Анна все бесилась, продолжая танец. Она любила эти дикие всплески буйного веселья в обществе отца. Тилли их ненавидела, миссис Брэнгуэн же было все равно.
К другим детям Анну не тянуло. С ними она вела себя властно и высокомерно, как с несмышленышами и полными неумехами, в ее глазах они были мелюзгой, не чета ей. В результате она, по большей части, проводила время отдельно от них, носясь по усадьбе и развлекая батраков, Тилли и служанку своей непрестанной болтовней.
Она любила ездить с Брэнгуэном в двуколке. Тогда она катила, возвышаясь над всеми, что отвечало ее страсти к первенству и исключительному положению. Было в такой заносчивости что-то дикарское. Она воображала, что отец ее - важный человек и она, усевшись с ним рядом, тоже занимает теперь важное положение. Лошадь шлепала копытами по дороге, вровень с ними проплывали верхушки живых изгородей, - а они с отцом глядели, как копошится внизу деревенский люд. Когда с обочины раздавалось приветствие и Брэнгуэн в ответ весело здоровался с пешеходом, тот слышал и тоненький пронзительный голосок девочки и ее хихиканье - Анна поглядывала на отца искрящимися весельем глазами, и оба подтрунивали друг над другом и смеялись. И вскоре потом каждый встречный кричал им певучим голосом: "Как поживаешь, Том? И леди с тобой?" или же: "Утро доброе, Том! И тебе, девочка! На прогулку собрались?" А иногда даже: "Ну и парочка! Фу ты ну ты! Смотреть одно удовольствие".
А в ответ Анна с отцом кричали: "Как дела, Джон? Доброе утро, Уильям! Да, вот в Дерби едем" - и Анна кричала звонко и как можно громче. Бывало, правда, что ответом на добродушное: "Что, баклуши бьете?" звучало девчонкино: "Да вот, решили проветриться", что вызывало взрывы хохота. Те, кто заговаривал с отцом, но не обращал внимания на нее, ей не нравились.
Вместе с ним она отправлялась в трактир, если он туда решал заглянуть, и частенько сидела возле него у стойки бара, пока он пил свое пиво или бренди. Трактирные хозяйки были ласковы с девочкой и приторно сюсюкали, как это водится у трактирных хозяек:
- Ну, маленькая леди, как тебя зовут?
- Анна Брэнгуэн, - молниеносно и надменно отвечала девочка.
- Вот как, оказывается! И что ж, ты любишь кататься с папой в двуколке?
- Люблю, - отвечала Анна. Ее смущали и в то же время утомляли эти пустые разговоры. Она принимала неприступный вид, держа оборону против глупых расспросов этих взрослых.
- Какая-то она у вас колючая, ей-богу! - говорила трактирная хозяйка.
- Ага, - коротко отзывался Брэнгуэн, он не любил обсуждать девочку.
После этого на стойке бара возникало угощенье - какое-нибудь печеньице или кусок пирога, что Анна принимала как должное.
- Она говорит, что я колючая? Почему она так говорит? - спросила однажды Анна.
- Потому что у тебя коленки такие острые, что колются.
Анна помолчала в сомнении. Она не поняла. Потом рассмеялась, усмотрев в его ответе очередную бессмыслицу.
А вскоре он стал каждую неделю брать ее с собой на базар.
- Мне ведь тоже можно поехать, правда? - с надеждой спрашивала она по субботам или же утром в четверг, когда он наряжался в выходной костюм и становился похож на джентльмена. Необходимость отказывать ей омрачала ему праздник.
И вот однажды, преодолев свою застенчивость, он усадил ее рядом с собой в повозку, хорошенько закутав. Они выехали в Ноттингем и остановились в "Черном лебеде". Пока все шло как по маслу. Он намеревался оставить ее в гостинице, но, взглянув на ее лицо, понял, что это невозможно. Поэтому, собрав в кулак все свое мужество, он взял ее за руку и повел на животноводческую ярмарку.
Она в замешательстве глядела во все глаза по сторонам, молча поспешая с ним рядом. На самой ярмарке ее испугал напор огромной толпы мужчин в грязных башмаках и кожаных гетрах. Земля под ногами была в отвратительных коровьих лепешках. И уж совсем страшно было обилие скота в квадратиках загонов - столько рогов в таком тесном пространстве, мужчины такие грубые, толкаются и так вопят гуртовщики. К тому же она чувствовала, что отца стесняет ее присутствие и ему неловко.
В пивной он купил ей пирожок и усадил на табурет. Его окликнул знакомый:
- Доброе утро, Том! Твоя, да? - Бородатый фермер дернул подбородком в сторону Анны.
- Ага, - неодобрительно подтвердил Брэнгуэн.
- Не знал, что у тебя такая большая девчонка.
- Это моей благоверной.
- Ах, вот оно что! - Мужчина стал оглядывать Анну, словно она была скотиной какой-нибудь невиданной породы.
Она злобно сверкнула на него черными глазами.
Оставив ее в пивной на попечение бармена, Брэнгуэн отправился договориться о продаже телят-однолеток. Фермеры, мясники, гуртовщики, какие-то неумытые и неотесанные мужчины, один вид которых заставлял ее инстинктивно от них шарахаться, окидывали взглядом сидевшую на табурете фигурку, проходя к стойке за выпивкой, гомоня громко и беззастенчиво. Все они казались такими огромными, звероподобными.
- Что это за девчонка? - спрашивали они бармена.
- Тома Брэнгуэна.
Никто к ней не обращался, и она сидела одна, не сводя взгляда с двери - не появится ли отец. В дверь входили все новые люди, но отца среди них не было, и она сидела, мрачнея все больше. Она знала, что плакать здесь нельзя, а взгляды любопытствующих заставляли ее еще сильнее замыкаться в себе.
И как сгущается грозовая туча, ею завладел глубокий холод отчуждения. Никогда, никогда он не вернется. Она сидела застыв, неподвижная.
Когда она совсем уже потеряла счет времени и не знала, что и подумать, он вошел, и она, соскользнув с табурета, кинулась к нему так, словно он воскрес из мертвых.
По рукам он постарался ударить как можно быстрее, но всех своих дел он не закончил и опять потащил ее в толчею ярмарки.
В конце концов они собрались уходить, но и тогда он то и дело окликал то одного, то другого, останавливался поболтать о погоде, о скотине, лошадях и прочих вещах, ей непонятных, мешкал в грязи, вони, заставляя ее томиться среди чьих-то ног и заскорузлых огромных ботинок. И все время до нее долетало одно и то же:
- А это что еще за фрукт? Не знал, что у тебя девка такая громадная имеется!
- Да это моей благоверной.
Анне была неприятна эта ссылка на мать, то, что в конечном счете она оказывалась как бы посторонней.
Наконец они выбрались с ярмарки, и Брэнгуэн повел ее в темную старинную харчевню у Брайдлсмитской заставы. Там они взяли суп из бычьих хвостов и мясо с картошкой и капустой. Под темные своды то и дело заглядывали все новые желающие перекусить. Анна глядела на все это, широко раскрыв глаза, молча и удивленно.
Затем они зашли на большой рынок, на хлебную биржу, походили по лавкам. Он купил ей с лотка записную книжицу. Он любил делать покупки, покупать всякие глупости, которые, как считал, могут пригодиться. Затем они вернулись в "Черный лебедь", где она выпила молока, а он бренди, после чего запрягли лошадь и покатили в сторону Дерби.
Она очень измучилась тогда, устала удивляться и восхищаться. Но на следующий же день, уложив в голове впечатления, она скакала по-прежнему, высоко вскидывая ноги в странном диком танце, и без умолку болтала о своих приключениях и о том, что видела. А уже в субботу жаждала повторения.
Она стала, завсегдатаем животноводческой ярмарки, где он оставлял ее в маленьком павильоне. Но больше всего ей нравилось ездить в Дерби. Там у отца было полным-полно приятелей. А ей нравились привычный уют крохотного городка, близость реки и то, что новые впечатления здесь не пугали, настолько все здесь было крохотным. Ей нравились крохотный рынок и старушки-торговки. Нравилась гостиница "Джордж-Инн", где Брэнгуэн останавливался. Хозяином гостиницы был его старый друг, и Анну там жаловали.
Она коротала дни в уютном зале за беседой с мистером Уиггинтоном, рыжеволосым и толстым хозяином. А когда к полудню туда подтягивались фермеры на обед, она была царицей бала.
Поначалу она лишь злобно косилась или шипела на этих чужаков с их грубой речью. Но они были добродушны и не обижались на эту курьезную девчонку с ее буйными светлыми кудрями, легкими и пушистыми, как золотая елочная канитель, обрамлявшими сияющим ореолом ее свежее, как лепестки яблони, личико. Этих мужчин забавляли всяческие курьезы, и девочка вызывала у них жгучий интерес.
Она ужасно рассердилась, когда Мэриот, мелкий помещик из Эмбергейта, обозвал ее маленьким хорьком.
- Ты настоящий маленький хорек, - сказал он ей.
- Неправда! - вспыхнула она.
- Нет, правда! Вылитый хорек.
- Ну, а ты… ты… - начала было она.
- Что я?..
- У тебя ноги кривые!
Что было чистой правдой и вызвало взрыв хохота. Мужчинам пришлась по нраву такая бойкость.
- Только хорек сказал бы такое.
- Ну, я ведь и есть хорек! - отрезала она. Раздался новый взрыв хохота.
Им нравилось дразнить ее.
- Ну, крошка-овечка, - задирал ее некто Брейтуэйт, - как поживает твоя овечья шерстка?
Он потянул ее за золотистый завиток.
- Никакая это не овечья шерстка! - Анна негодующе убрала злополучный завиток.
- Ну а что это такое?
- Волосы.
- И где же такие ростят?
- Где же такие ростят? - повторила она сказанную на диалекте фразу, загоревшись любопытством, пересилившим презрение.
Вместо ответа он радостно захохотал: удалось-таки заставить ее говорить на диалекте!
У нее был враг, звавшийся Нэт-Орешек или Орешек Нэт, слабоумный с вывороченными внутрь коленками, который ходил загребая ногами и при каждом шаге дергая плечом. Несчастный идиот продавал орешки по пивным, где все его знали. У него была заячья губа, и кое-кто издевался над слюнявой невнятицей его речи.
Когда Анна впервые увидела его в "Джордж-Инн", глаза ее округлились, а после того как он ушел, она спросила:
- Почему он так ходит?
- Он не нарочно, утенок, таким его Господь создал. Подумав, она нервно хихикнула и воскликнула:
- Ужас до чего противный!
- Да нет, не противный, что ему делать, если таким уродился?
Но когда несчастный Нэт приковылял снова, она поспешила улизнуть. И она не желала есть его орешков, если ее угощали ими. И когда фермеры, играя в домино, ставили их на кон, она негодовала.
- Он грязнуля, и орехи его - гадость! - сердилась она. Так начались эта ее ненависть и отвращение к Нэту, который вскоре был отправлен в работный дом.
А у Брэнгуэна родилась мечта сделать из нее настоящую леди. Брат его, Альфред, живя в Ноттингеме, стал причиной ужасного скандала - закрутил роман с образованной дамой, вдовой доктора. Альфред Брэнгуэн частенько гостил на правах друга у нее в доме в Дербишире, оставляя жену и детей на день-другой, после чего преспокойно возвращался к ним. И никто не смел ему слова сказать, потому что он был человек решительный и упрямый и утверждал, что просто дружит с вдовой.
Однажды Брэнгуэн столкнулся с братом на станции.
- Вот в Уэрксворт собрался…
- Слыхал, у тебя там друзья завелись?
- Да.
- Неплохо бы навестить тебя там, когда буду в тех краях.
- Пожалуйста.
Тома Брэнгуэна так одолевало любопытство насчет этой женщины, что в следующий же раз, когда ему случилось быть в Уэрксворте, он осведомился, где ее дом.
Дом оказался красивой усадьбой над обрывом крутого холма с видом на городок, раскинувшийся в низине, и на старые каменоломни в стороне. Миссис Форбс была в саду. Она оказалась высокой женщиной с белыми волосами - шла по дорожке с садовыми ножницами в руках, на ходу стягивая толстые рабочие рукавицы. Дело было осенью. На голове у нее была широкополая шляпа.
Брэнгуэн до корней волос залился краской и не знал, что сказать.
- Подумал, почему бы не навестить брата, - сказал он, - если он гостит у друзей. А в Уэрксворте я по делу.
С первого взгляда она поняла, что перед ней Брэнгуэн.
- Заходите, пожалуйста, - сказала она. - Отец мой прилег отдохнуть.
Она провела его в гостиную с массой книг, пианино и скрипкой на пюпитре и стала развлекать беседой. Держалась она просто, непринужденно, но с достоинством. Комнаты подобной этой Брэнгуэну еще не приходилось видеть. В ней было просторно и дышалось легко, как на вершине горы.
- А брат мой много читает?
- Почитывает. Сейчас вот засел за Герберта Спенсера. А еще мы читаем Браунинга.
Брэнгуэн диву давался, испытывая восхищение, почти благоговейный восторг. А уж когда она сказала "мы читаем", у него даже глаза загорелись. В конце концов он выпалил, обведя глазами комнату:
- Не знал я, к чему нашего Альфреда так тянет!
- Он человек весьма своеобразный.
Брэнгуэн поглядел на нее ошарашенно. Видимо, брата она понимает не так, как все прочие, и очень его ценит! Он опять взглянул на женщину. Лет ей было около сорока - прямая и какая-то жестковатая что ли и удивительно независимая. Что до него лично, она была не в его вкусе - веяло от нее каким-то холодом. Но восхищение она вызывала безмерное.
За чаем она представила его отцу, калеке, с трудом передвигавшемуся, но румяному, ухоженному, с белоснежными волосами, глазами водянисто-голубого цвета, учтивому и наивно-простодушному. Манера вести себя тоже для Брэнгуэна совершенно новая - такой обходительный и такой веселый, простой! А его, Брэнгуэна, брат - любовник этой женщины! Поразительно. Брэнгуэн отправился домой, презирая себя и свое убогое существование. Он неотесанный чурбан, невежда и жизнь ведет скучную, закоснел тут в грязи! И ему как никогда захотелось выбиться в люди, подняться к заоблачным горизонтам изысканности.
Ведь он человек обеспеченный. Не беднее Альфреда, чей годичный доход, по общему мнению, не мог превышать шестисот фунтов. Ну, а он зарабатывает около четырех сотен, а постарается - выйдет и побольше. И дело он с каждым днем расширяет. Так почему бы и ему не встряхнуться, не жить по-человечески? Ведь и его жена - тоже леди.
Но стоило приехать на ферму, как стало ясно - жизнь здесь устоялась раз и навсегда, любое нововведение - невозможно, и впервые он пожалел, что так преуспел в своем фермерстве. Он чувствовал себя пленником, привыкшим к жизни простой, безопасной и лишенной событий. Нет, рискнув, он мог бы достигнуть большего. Но вот Браунинга ему не читать, как не читать и Герберта Спенсера, и не бывать в гостиных, таких как у миссис Форбс. Все это ему недоступно!
А потом он сказал себе, что и не хочет этого. Впечатления от визита начали тускнеть, и страсти улеглись. На следующий день он и вовсе пришел в себя, и если и вспоминал об этой посторонней женщине и ее доме, то как о чем-то неприятном, холодном и чуждом, словно она была и не женщиной вовсе, а какой-то нежитью, использующей людей для своих холодных, нечеловеческих целей.
С приходом вечера он поиграл с Анной, после чего остался вдвоем с женой. Она шила. Он сидел неподвижно, курил, а в душе у него все кипело. Он чувствовал исходившую от жены тишину - тихая фигура с тихой темноволосой головкой, склонившейся над шитьем. Тишина давила. Картина эта казалась ему чересчур мирной. Хотелось разрушить стены, и пусть в дом ворвется ночь и уничтожит эту неуязвимость жены, эту ее тихую защищенность, и воздух не будет таким затхлым, душным. Жена сидит так, как будто его не существует, она пребывает в своем отдельном мире - тихом, защищенном, незаметном - и не замечает никого, кроме себя! И от него она словно отгородилась.
Он встал, хотел уйти. Не мог он дольше выносить такую неподвижность. Надо вырваться из этой давящей отгороженности, от этого наваждения в женском облике.
Жена подняла голову и взглянула на него.
- Уходишь? - спросила она.
Опустив глаза, он встретился с ней взглядом. Глаза ее были темнее самой черной черноты, темнее и бездоннее. Он почувствовал, что отступает под этим взглядом, обращается в бегство, а глаза преследуют, пригвождают к месту.
- Я просто в Коссетей собрался, - сказал он. Она все еще не сводила с него глаз.
- А зачем? - спросила она.
Сердце у него заколотилось, и он медленно опустился в кресло.
- Да так, ни за чем особенным, - сказал он и машинально принялся набивать трубку.
- Почему ты уходишь так часто? - спросила она.
- Но ведь я тебе не нужен, - ответил он. Она помолчала.
- Ты больше не хочешь быть со мной, - сказала она. Он изумился. Как это она узнала правду? Он считал, что держит это в тайне.
- Вот еще! - сказал он.
- Ищешь себе другое занятие, - сказала она.
Он не отозвался. "Неужели?" - спрашивал он себя.
- Не надо требовать к себе особого внимания, - сказала она. - Ты же не ребенок.
- Я не в обиде, - сказал он. Но он знал, что это не так.
- Думаешь, что не получаешь своего, - сказала она.
- Как это?
- Думаешь, что недополучаешь от меня. Но разве ты меня понимаешь? Разве сделал хоть что-то, чтобы добиться моей любви?
Он был ошарашен.
- Я не говорил никогда, что чего-то недополучаю, - ответил он. - И я не знал, что тебе надо, чтобы я добивался твоей любви. Тебе этого надо?
- Из-за тебя мы плохо живем в последнее время. Ты безучастный. Не хочешь сделать так, чтобы я испытывала желание.
- А ты не хочешь сделать так, чтобы я испытывал желание. - Наступило молчание. Они были как чужие.
- Тебе нужна другая женщина?
Он вытаращил глаза, не понимая, на каком он свете. Да как она может, она, его жена, говорить такие вещи? Но вот она сидит перед ним - маленькая, чужая, независимая. Он заподозрил даже, что она считает себя его женой лишь настолько, насколько простирается их согласие. А значит, она не считает себя его женой. Во всяком случае, она посмела допустить, что ему нужна другая женщина. Перед ним разверзлась пропасть, открылась пустота.
- Нет, - медленно проговорил он. - Зачем мне другая женщина?
- Ну, брату же твоему понадобилась.
Он помолчал, пристыженный.
- И при чем тут она? Мне она не понравилась.
- Понравилась, - упорствовала она.
Пораженный, он глядел на свою жену, с такой безжалостной черствостью читавшую в его душе. Он возмутился. Какое право она имеет ему это говорить?! Она его жена, зачем она говорит с ним как с чужим!
- Не понравилась, - сказал он. - И никакой женщины мне не нужно.
- Неправда. Ты бы хотел быть на месте Альфреда.
Он промолчал, сердитый, расстроенный. Она сильно удивила его. О посещении дома в Уэрксворте он ей рассказал коротко и, как он думал, бесстрастно.
А она сидела, обратив к нему свое странное темное лицо, следя за ним глазами, оценивая, непонятная, непостижимая. Он весь ощетинился. Опять ему противостояла неизвестность, и неизвестность агрессивная. Неужто же он должен смириться, согласиться, что жена права? Инстинктивно он бунтовал против этого.
- Зачем тебе понадобилась другая, а не я? - спросила она.
В груди его бушевала буря.