Глава седьмая
О Сметсе богаче
В тот день к Сметсе приходило множество людей – и знатных, и простых. Дворяне и священники, горожане и крестьяне давали ему заказы на прибыльные крупные работы. Так было и в другие дни, и целый год.
Вскорости стало тесно в кузнице Сметсе, и пришлось ее расширить, потому что все росло число подмастерьев, изготовлявших такие хорошие, красивые, удивительные вещи, что добрая слава о них дошла до дальних стран, и люди приезжали поглядеть и полюбоваться на них из Голландии, Зеландии, Испании, Германии, Англии и даже из Турции.
А Сметсе был невесел: он думал о семи годах.
Скоро сундуки его стали ломиться от блестящих крузадо, анжело, розеноблей и дукатов. Но золотые монеты не очень-то радовали Сметсе, ибо он полагал, что не могут они вознаградить его за душу, которую он предал дьяволу на веки веков.
Мало-помалу Слимбрук Рыжий растерял своих заказчиков, и все они снова вернулись к Сметсе. Жалкий, оборванный, Слимбрук каждый день, как вкопанный, стоял на набережной, не сводя неподвижного взгляда с веселого огня, пылавшего в кузнице славного кузнеца, и напоминал собою сову, которая ошалело и тупо уставилась на патар. Зная, что сосед терпит нужду, Сметсе посылал к нему заказчиков, и чтобы не дать ему умереть с голоду, частенько помогал и деньгами. Но, хотя Сметсе платил добром за зло, он был невесел: он думал о семи годах. Уверившись в том, что она богата, жена Сметсе каждое воскресенье покупала на жаркое к обеду жирные бараньи ножки, гусей, каплунов, индюшек и всякое другое вкусное мясо; она приглашала к столу родственников, друзей, подмастерьев, и в доме Сметсе устраивались веселые пирушки, где щедро угощали крепким брёйнбииром. Но, хотя Сметсе ел и пил, как император, он был невесел: он думал о семи годах. А дым от жаркого, плывший над Луковичной набережной, наполнял воздух таким аппетитным ароматом, что все бездомные собаки, бегавшие по городу, усаживались перед домом Сметсе и, подняв морды кверху, вдыхали этот запах в ожидании куска. Приходили сюда и нищие, которых в Генте было великое множество. Нищие гнали собак прочь, и порой происходили такие побоища, что иные выходили из них жестоко искусанными. Тогда жена Сметсе и ее подружки стали по воскресеньям выносить перед обедом из дома корзины полные снеди и оделять из тех корзин всех нищих свежим хлебом, мясом, да еще давали по два патара на выпивку и при этом говорили ласковые и приветливые слова. А затем женщины просили бедняков покинуть набережную, что те и делали, соблюдая порядок. Но собаки оставались: после трапезы им тоже перепадало, и они убегали, унося с собой кость или иную добычу. Сметсе и его жена возлюбили всем сердцем несчастных бедняков и бездомных собак. Бедняки находили у них приют и пищу, как и хромые, больные и покалеченные псы, скитавшиеся без крова по Генту, так что дом Сметсе был назван Госпиталем для Собак и Домом Нищих.
И все-таки– Сметсе был невесел: он думал о семи годах.
Измученный этими мыслями, Сметсе уже больше не пел; он потерял свой жирок, худел на глазах, стал грустить и задумываться и в кузнице говорил лишь то, что необходимо для работы.
И его уже звали не Сметсе веселым, а Сметсе богатым.
И он считал оставшиеся ему дни.
Глава восьмая
О том, как к дому Сметсе подошел путник в лохмотьях и подъехала на ослике милая женщина с прелестным младенчиком на руках
Однажды, на двести сорок пятый день седьмого года, в пору цветения слив, Сметсе в молчании предавался полдневному отдыху. Он сидел на деревянной скамье у дверей своего дома и печально глядел на тенистые деревья, тянувшиеся вдоль набережной, на пташек, которые то порхали по веткам, то дрались меж собой и клевали друг дружку из-за скудной добычи, на ясное солнышко, веселившее пташек; он слушал, как славно шумит кузница у него за спиной, как жена готовит на кухне к обеду жаркое, как спешат подмастерья уйти подкрепиться, ибо уже наступил обеденный час. И Сметсе говорил себе, что в аду он не увидит ни солнца, ни пташек, ни яркой зеленой листвы, не услышит, как шумит его кузница, как спешат уйти подмастерья, как жена готовит на кухне жаркое.
Подмастерья вскоре ушли, а Сметсе по-прежнему сидел один на скамье, размышляя о том, как ускользнуть от дьявола.
Вдруг у его дверей остановился человек, очень бедный на вид. Волосы и борода у него были каштановые, одежда – городская, но вся в лохмотьях, в руке – толстая палка. Он шагал рядом с осликом, ведя его в поводу. На ослике сидела красивая молодая женщина с милым лицом и благородной осанкой и кормила грудью голого младенчика, у которого было такое кроткое и прелестное личико, что у Сметсе стало легче на душе, едва он взглянул на него.
Осел остановился у дверей кузницы и отчаянно заревел.
– Любезный кузнец, – сказал путник, – погляди на нашего ослика: он потерял по дороге подкову. Не соизволишь ли ты приказать, чтобы его подковали?
– Я сам этим займусь, – отвечал Сметсе, – сейчас в кузнице никого нет, кроме меня.
– Я должен предупредить тебя, что мы бедны.
– Не тревожься об этом. Я настолько богат, что могу даром подковать серебряными подковами всех ослов Фландрии.
При этих словах женщина сошла с ослика и спросила у Сметсе, можно ли ей присесть на скамейке.
– Милости прошу, – сказал он.
Пока кузнец привязывал ослика, обтесывал копыта и прибивал подкову, он расспрашивал путника:
– И откуда же ты идешь с этой женщиной и с осликом?
– Мы идем из дальней стороны, и впереди у нас еще долгий путь.
– А разве вашему ребенку не холодно, – спросил Сметсе, – ведь он совсем голенький?
– Нисколько, – возразил путник, – ибо он – сама жизнь и само тепло.
– Да, конечно, – согласился Сметсе, – вы это верно говорите о детях, сударь! Но что же вы пьете и едите в пути?
– Пьем воду из ручьев и едим хлеб, когда нам подают.
– Не больно-то много вам подают, – засмеялся Сметсе, – корзины на вашем ослике совсем легкие, как я вижу! И частенько бывает вам голодно?
– Да, частенько, – отвечал путник.
– Вот это мне уж не нравится, – сказал Сметсе, – кормящей матери очень нездорово голодать: молоко у нее становится кислое, а ребенок растет хилым.
И он кликнул жену:
– Женушка, принеси сюда столько хлеба и окороков, сколько войдет в эти корзины. Не забудь еще брёйнбиира: для бедных странников это божественное подкрепление в пути. И добрый гарнц овса для ослика!
Когда корзины были наполнены, а ослик подкован, путник сказал Сметсе:
– Кузнец, я хочу наградить тебя за твою доброту, ибо – каким бы я тебе ни казался, – я наделен большой властью.
– О да, – усмехнулся кузнец, – я это вижу.
– Я Иосиф, – продолжал путник, – названый муж пресвятой девы Марии, которая сидит вот тут, на этой скамейке, а ребенок у нее на руках – Иисус, твой спаситель!
Пораженный этими словами, Сметсе в страшном смятении глянул на странников и увидел огненный венец над головою мужчины, звездную корону на челе женщины и чудесные лучи, ярче солнца, вокруг главы ребенка, озарявшие ее своим сиянием.
Кузнец упал к их ногам и сказал:
– Господи Иисусе, пресвятая дева и святой Иосиф, простите меня за то, что я усомнился в вас!
На это святой Иосиф ответил:
– Сметсе, ты славный малый и к тому же добр. За это разрешаю тебе высказать три самых больших твоих желания. Иисус Христос их исполнит.
Услышав это, Сметсе очень обрадовался: он подумал, что, может быть, спасется таким образом от дьявола, но все же не посмел признаться, что продал ему свою душу.
С минуту он помолчал, раздумывая, о чем попросить, потом почтительнейше сказал:
– Господи Иисусе, пресвятая богородица и ты, святой Иосиф, не будет ли вам угодно войти в мой дом? Там я смогу высказать вам три моих желания.
– Да, нам так будет угодно! – отвечал святой Иосиф.
– Женушка, – крикнул Сметсе, – иди сюда, постереги ослика этих господ.
И Сметсе пошел впереди, подметая веником пол, дабы его гости не запылили своих подошв.
И он повел их в свой сад; там стояло прекрасное сливовое дерево в цвету.
– Монсеньор, сеньора и сеньор, – сказал Сметсе, – не будет ли вам угодно, чтобы тот, кто взберется на это дерево, не смог спуститься с него без моего на то дозволения?
– Да, нам так будет угодно, – отвечал святой Иосиф.
Потом Сметсе повел их на кухню; там стояло большое, красивое и очень дорогое кресло из тяжелого дерева, с мягким сиденьем.
– Монсеньор, сеньора и сеньор, – сказал Сметсе, – не будет ли вам угодно, чтобы тот, кто усядется в это кресло, не смог подняться с него без моего на то дозволения?
– Да, нам так будет угодно! – отвечал святой Иосиф.
Потом Сметсе пошел за мешком; показав его, он сказал:
– Монсеньор, сеньора и сеньор, не будет ли вам угодно, чтобы каждый – будь то человек, или дьявол, и какого бы роста он ни был – смог влезть в этот мешок, но не смог вылезть из него без моего на то дозволения?
– Да, нам так будет угодно! – отвечал святой Иосиф.
– Монсеньор, сеньора и сеньор, – сказал Сметсе, – примите мою благодарность, я уже высказал три моих желания, и мне нечего больше желать, – разве лишь попросить вашего благословения.
– Охотно, – отвечал святой Иосиф.
И он благословил Сметсе. И святое семейство удалилось.
Глава девятая
О том, как Сметсе хранил свою тайну
Жена Сметсе не слыхала ни слова из разговора небесных странников с ее мужем и была очень удивлена тем, как ведет себя с ними славный кузнец. Но еще больше подивилась она, когда после ухода всемогущих сеньоров Сметсе залился вдруг хохотом, потер себе руки, подбежал к ней, похлопал ее по животу, повертел из стороны в сторону и воскликнул ликуя:
– Очень может статься, что не буду я гореть в огне, не буду кипеть в смоле и меня не сьедят. Тебя это разве не радует?
– Ах, я не понимаю, что ты плетешь, муженек? Уж не спятил ли ты?
– Жена, – сказал Сметсе, – не закатывай так жалостно глаза! Сейчас не время грустить.
Разве ты не видишь, что мне стало легко на душе? У меня с плеч скатился камень потяжелее дозорной башни: я говорю о башне с драконом, таким же, как в Брюгге. Ты только послушай: меня не съедят! Клянусь Артевелде! Как подумаю, так ноги у меня от радости сами пускаются в пляс. Вот и пляшу! А тебе разве неохота со мной поплясать? Фу, плакса, пригорюнилась, когда муж ее веселится! Жена, поцелуй меня, душенька, за то, что мне proficiat. Ты должна меня поцеловать, ведь теперь у меня не отчаяние в сердце, а добрая, светлая, прочная надежда. Они собирались меня приготовить под разными соусами и вволю полакомиться моим мясцом. А я их перехитрю! Ну так давай же попляшем с тобой!
– Ах, Сметсе, ты бы прочие! ил желудок, – посоветовала жена, – говорят, это помогает от сумасшествия.
– Жена, слова твои безрассудны, – молвил кузнец и ласково потрепал ее по плечу.
– Ишь какой ученый нашелся, учит меня уму-разуму! Но за кого же считать тебя, Сметсе, за умного или безумного, после того, как ты ломал шапку перед этими нищими, что пришли к нам в дом напустить вшей? заставил меня, свою жену, сторожить их осла, набил их корзины нашими лучшими хлебами, окороками, брёйнбииром, стал перед ними на колени, искрашивая у них благословения, и вообще обращался с ними, словно с эрцгерцогами какими, называя их монсеньором, сеньором и сеньорой!
Сметсе тут догадался, что святые странники пожелали открыться только ему.
– Жена, – сказал он, – не расспрашивай меня больше, я не могу рассказать о тайне, понять которую тебе не дано.
– Ах, – воскликнула она, – это ведь почище сумасшествия: тут оказывается еще и тайна какая-то! Нехорошо, Сметсе, что ты скрытничаешь со мной! Я всегда была тебе верной женой, соблюдала твою честь, берегла твое добро, никому не давала денег взаймы и сама не брала, с соседками не болтала лишнего, хранила твои тайны, как свои, ни словом о них не проговаривалась.
– Я это знаю, – сказал Сметсе, – ты всегда была мне верной, хорошей женой.
– Ну, а если ты это знаешь, – спросила она, – почему не доверяешь мне? Ах, муженек, до чего мне это обидно! Ну открой мне свою тайну, я не выдам ее, можешь мне поверить!
– Жена, – сказал он, – если ничего не будешь знать, тебе легче будет молчать.
– Сметсе, – спросила она, – неужто ты мне так ничего и не скажешь?
– Не могу, – отвечал он.
– Горе мне! – заплакала она.
Тем временем вернулись подмастерья, и Сметсе каждому дал по золотому на выпивку. Они так обрадовались своему богатству, что три дня не показывали в кузницу носа, и все вместе – за исключением одного старичка, такого дряхлого, изможденного, что он еле дышал и с трудом волочил ноги, – отправились купаться в реке Лис, лежали на берегу в высокой траве, грели брюхо на солнышке, потом плясали на лужке под звуки скрипок, волынок и свирелей, а вечером в кабачке опрокидывали стаканчики и осушали кувшины.
Глава десятая
О кровавом советнике
И вот настал день, когда добрый кузнец должен был вручить свою душу дьяволу, ибо седьмой год был на исходе и уже поспевали сливы.
Начинало темнеть, и лишь несколько подмастерьев еще оставались у Сметсе, заканчивая к вечеру отделку монастырской решетки, заказанной братьями-францисканцами. Тут в кузницу вдруг вошел премерзкий бродяга с веревкой на шее. Волосы были у него грязновато-белые, рот – разинут, язык – высунут. В своей грубой холщевой блузе он походил на слугу обедневшего барина.
Бродяга этот неслышно подкрался к Сметсе и, положив руку ему на плечо, спросил:
– Собрался ли ты в дорогу, Сметсе?
Услышав эти слова, кузнец оглянулся:
– Собрался ли я в дорогу? а тебе что за дело, выщипанная борода?
– Сметсе, – грозно вскричал незнакомец, – ты уже не помнишь, что снова разбогател, не помнишь, кто тебе сделал столько добра? не помнишь о черной грамоте?
– Да, конечно, – сказал Сметсе, почтительно снимая шапку, – я все помню, но простите меня, мессир, я не сразу признал вашу приятную физиономию. Не соизволите ли пройти ко мне на кухню, отведать кусочек жирной ветчины, осушить кружечку доброго брёйнбиира, выпить бутылочку винца? Времени у нас еще достаточно: семь лет еще не истекли, осталось два часа.
– Ты правду говоришь, – ответил дьявол, – пойдем же к тебе на кухню!
И они пошли на кухню и сели за стол.
Жена кузнеца очень удивилась, увидев их, но муж ей сказал:
– Принеси нам вина, брёйнбиира, ветчины, колбасы, пирогов, хлеба и сыра – всего самого лучшего, что есть у нас в доме.
– Сметсе, ты дурно распоряжаешься добром, какое тебе даровал господь бог! – ответила она. – Похвально помогать беднякам, но не следует одним давать больше, чем другим. Гёз есть гёз, – все они одинаковы.
– Гёз! – воскликнул дьявол, – я не гёз и никогда им не был. Смерть гёзам! На виселицу гёзов!
– Мессир, – сказал Сметсе, – не извольте гневаться на нее: ведь она вас не знает. Жена! погляди со вниманием – больше того – с почтением на нашего гостя, и ты сможешь потом рассказывать своим кумушкам, что тебе довелось увидать мессира Якоба Гессельса, величайшего губителя еретиков, когда-либо жившего на земле. Ах жена! он им спуску не давал и стольких велел перевешать, сжечь на костре и казнить прочими способами, что мог бы уже сто раз утонуть в крови замученных им людей. Ну иди, жена, иди и принеси ему поесть и попить!
Жена Сметсе ушла, потом вернулась и накрыла на стол.
Меж тем как дьявол обжирался, Сметсе завел с ним разговор:
– Да, мессир, я вас тотчас узнал по вашему несравненному возгласу: "На виселицу гёзов!" Да вот еще по этой веревке, которая столь вероломно сократила ваши дни. Ибо господь наш сказал: "Кто возлюбил веревку, тот от веревки и погибнет!" А мессир Рихове поступил с вами не по-хорошему, не по-благородному, ибо лишил вас не только жизни, но и бороды, которая была так красива! Ах, как подло обошлись с таким мудрым советником, каким были вы в те времена, когда спокойно и мирно дремали в Кровавом совете, – я хотел выразиться почтительнее: в совете по делам о беспорядках, – и просыпались лишь затем, чтобы выкрикнуть: "на виселицу!" – и потом снова заснуть.
– Да, – вздохнул дьявол, – то было славное времечко!
– Действительно, мессир, для вас это было время могущества и богатства! О, мы вам многим обязаны: десятинным налогом, о котором вы шепнули на ушко императору Карлу, а также приказом, начертанным вашей прекрасной рукой на арест графов Эгмонта и Горна, и еще более двух тысяч человек, погибших по вашей вине от огня, меча и веревки.
– Я точно не знаю, сколько их было, – сказал дьявол, – но много. Подай, Сметсе, еще колбасы. Хороша у тебя колбаска!
– Ах, она недостаточно хороша для вашей милости! Но вы совсем не пьете! Выпейте еще кружечку крепкого пива!