– Кузнец, пиво у тебя отменное, но я пил еще лучшее в трактире у Пиркина в тот день, когда на базарной площади сожгли на костре пять девчонок-реформаток зараз. То пиво больше пенилось. И вот, когда мы его пили, мы слушали, как эти девчонки пели псалмы в огне. Здорово мы выпили в тот денек! Но посуди сам, Сметсе, как испорчены были эти девки, столь еще юные и столь закоснелые в своих прегрешениях! Они пели молитвы, не проронив ни единой жалобы, улыбались в огне и еретически призывали бога. Налей-ка мне еще, Сметсе!
– Как же это так? – подивился Сметсе. – Ведь король Филипп потребовал, чтобы вас в Риме причислили к лику святых за вашу верную службу Испании и папе. – Почему же вы не в раю, мессир?
– Увы! – воскликнул дьявол. – Моих прежних заслуг не признали. Изменники-реформаты находятся подле бога, а я горю в геене огненной на самом дне ада. И там, не зная ни отдыха, ни срока, я должен петь псалмы еретиков. Ох, какое это тяжкое наказание, какие невыносимые муки! Эти песни стоят у меня поперек горла, клокочут у меня в груди и раздирают мои внутренности, словно дикобразы с железными иглами. При каждом звуке у меня открывается новая рана, кровоточащая рана; так мне суждено петь всегда, до скончания веков.
Сметсе, потрясенный рассказом о том, как тяжко господь покарал Якоба Гессельса, сказал ему:
– Пейте, мессир, брёйнбиир – целительный бальзам для больной глотки.
Вдруг зазвонил колокол.
– Сметсе, – сказал дьявол, – идем, час наступил!
Но добрый кузнец, ничего не ответив, вздохнул.
– Что тебя печалит? – спросил дьявол.
– Ах, меня печалит, что вы так торопитесь, – отвечал Сметсе. – Неужто я вас так дурно принял, что вы не дозволите мне обнять на прощание жену и моих славных подмастерьев, а заодно и поглядеть на мое чудное сливовое дерево, на котором растут такие сочные плоды? Ах, как бы я хотел хоть чуточку освежить ими свое горло прежде, чем уйти туда, где все мучаются вечною жаждой!
– Только не вздумай ускользнуть от меня, – сказал дьявол.
– И не собираюсь, сеньор! Прошу вас покорнейше, следуйте за мной!
– Идем, – сказал дьявол, – но не надолго. В саду Сметсе снова начал вздыхать:
– Вот и мои сливы, сеньор! Не дозволите ли вы мне влезть на дерево, чтобы досыта ими наесться?
– Влезай, – разрешил дьявол.
Усевшись на дереве, Сметсе стал с жадностью уплетать сливы и, громко причмокивая, высасывать из них сок.
– Что за райские сливы! – восклицал он. – Сливы, достойные истинного христианина, до чего же они крупны! Царские сливы, вы могли бы освежить глотки сотен чертей, которые жарятся в адском огне! Лакомые сливы, благодатные сливы, вы изгнали жажду из моего горла! Любезные сливы, милые сливы, вы прогнали черную тоску из моего желудка! Свежие сливы, сахаристые сливы, вы наполнили мою кровь бесконечною сладостью! Ах, сочные сливы, веселящие сливы, волшебные сливы, как бы я хотел всегда вас сосать!
И так приговаривая, Сметсе беспрестанно срывал и ел сливы, высасывая из них сок.
– Жадина, – сказал дьявол, – от твоих слов у меня слюнки во рту потекли! Ну что бы тебе стоило сбросить мне парочку твоих чудесных слив!
– Увы, мессир, я не могу это сделать. Они так нежны, что от них ничего не останется, если сбросить их наземь. Но если вам будет угодно взобраться на дерево, вы получите большое удовольствие.
– Ладно, – сказал дьявол.
Когда он поудобнее расположился на крепком суку и начал спокойно лакомиться сливами, Сметсе потихоньку спустился вниз, схватил палку, лежавшую в траве, и давай что есть силы дубасить своего гостя.
Почуяв удары, дьявол хотел прыгнуть на кузнеца, но не тут-то было: кожа на его заду прочно пристала к суку. И он шипел, брызгал слюною со злости, скрежетал зубами от ярости, да и от боли тоже.
А Сметсе тем временем колотил его, бил палкой куда ни попало, содрал с него кожу до самых костей, разорвал на нем блузу и, радуясь, надавал ему таких крепких, здоровых тумаков, каких никто еще до того не получал во Фландрии.
И при этом он спрашивал:
– Что же вы и словечком не обмолвитесь о моих сливах? А ведь они хороши!
– Ух! – взревел Гессельс. – Будь я только свободен!
– О да! будь вы только свободны! – подхватил Сметсе. – Вы бы тотчас вручили меня доброму палачу, одному из ваших милых дружков, и он бы совершенно свободно разрезал меня на куски, словно какой-нибудь окорок, соблюдая при этом все ваши мудрые правила, – ведь вы, сдается мне, были великим мастером по части пыток. Ну, а вот такая пытка – палкою – не беспокоит ли вас? О да! будь вы только свободны! Вы бы вздернули меня на священную виселицу, и я бы болтался в воздухе у всех на глазах, а дядюшка Гессельс тем временем бы хохотал во все горло. Уж он бы отомстил мне за то, что я так свободно его колочу! Ибо нет на свете ничего свободнее, нежели свободная палка, которая свободно гуляет по спине несвободного советника. О да, будь вы только свободны! Вы бы освободили мое тело от головы, как вы это с превеликой охотой проделали с графами Эгмонтом и Горном. О да! будь вы только свободны! Сметсе тогда бы, конечно, свободно поджаривался на медленном огне, как те бедные девочки-реформатки. И Сметсе, как и они, тоже бы славил от всей своей свободной души бога свободно верующих и свободу совести, что сильнее и жарче огня, а дядюшка Гессельс в это время попивал бы пивцо, говоря, что оно хорошо пенится.
– Ах, – простонал дьявол, – и зачем ты меня бьешь так нещадно, без всякого сострадания к моим сединам?
– А затем, что твои седины – это шкура лютого тигра, опустошителя нашей страны; затем, что мне любо тесать тебя дубинкой, а также затем, чтобы ты дал мне прожить еще семь лет на этом свете, где мне неплохо живется, если хочешь знать.
– Семь лет! – воскликнул дьявол. – И думать не смей! Лучше я изойду кровью под твоей палкой.
– Ха-ха-ха, я отлично вижу, – засмеялся Сметсе, – твоя шкура жаждет колотушек. Конечно, они недурны. Но все же и самая вкусная пища не идет впрок тому, кто не знает меры. Итак, когда с вас будет довольно, благоволите сказать мне! Я перестану вас угощать, но за это мне нужно получить мои семь лет.
– Никогда! – и Гессельс, подняв нос кверху, как собака, когда она воет, закричал:
– Эй, бесы! Все на помощь ко мне!
И его надтреснутый голос прозвучал так резко и страшно, – будто сотни труб затрубили, – что со всех сторон сбежались подмастерья.
– Вы недостаточно громко кричите, – сказал Сметсе, – я помогу вам.
И он принялся бить дьявола еще крепче, и тот завопил еще громче.
– Поглядите, – сказал Сметсе, – как хорошо моя палка выучила петь славного соловушку, который сидит на моей сливе. Это он поет лид любви, призывая свою милую. Она скоро придет, мессир; но, пожалуйста, подождите ее внизу: вечерняя роса, говорят, вредна наверху по причине колотушек.
– Бас, уж не мессир ли это Якоб Гессельс, кровавый советник, влез на твое дерево? – спросили подмастерья.
– Да, ребята, – отвечал Сметсе, – это он, своей собственной персоной. Сей почтенный человек и теперь хочет влезть повыше, как он стремился к этому всю свою жизнь. Вот он и кончил жизнь в воздухе, показывая прохожим язык. Ибо то, что исходит от виселицы, к виселице возвращается, и веревке подобает вернуть то, что ей принадлежит. Так сказано в Писании.
– Бас, не помочь ли тебе спустить его вниз? – спросили подмастерья.
– Помогите! – отвечал кузнец.
И подмастерья пошли в кузницу.
Дьявол меж тем, не говоря ни слова, пытался оторвать свой зад от сука. Он метался, бесновался, то так, то этак извивался, упираясь в дерево ногами, руками, головой, но все тщетно.
А Сметсе, не переставая его вволю тузить, говорил:
– Мессир советник, вы, держитесь крепко на своем троне, как я полагаю; но я хочу снять вас оттуда, снять незамедлительно, ибо если я этого не сделаю, продолжая вас изо всех сил колотить, вы, чего доброго, вырвете мою сливу с корнями, и люди увидят, как вы разгуливаете повсюду, волоча за собой дерево на вашей заднице, словно хвост, а это было бы жалкое и смехотворное зрелище, недостойное столь благородного дьявола, как вы. Дайте-ка лучше мне мои семь лет!
– Бас, – сказали подмастерья, возвратившись из кузницы с железными брусьями и молотами, – вот мы и здесь, в полном твоем распоряжении. Что надо нам делать?
– Раз я его уже причесал дубинкой, – сказал Сметсе, – остается лишь вычесать вшей из его головы при помощи брусьев и молотов.
– Смилуйся, Сметсе, смилуйся! – закричал дьявол. – Железные брусья и молоты, это уж чересчур! На, получай свои семь лет, кузнец!
– Поторопись написать расписку!
– Вот она, – сказал дьявол.
Кузнец взял расписку, убедился, что она составлена правильно, и сказал:
– Мне угодно, чтобы ты слез с дерева.
Но дьявол так ослабел от побоев, что не смог спрыгнуть с дерева, а просто грохнулся навзничь. Он ушел, прихрамывая и, погрозив Сметсе кулаком, сказал:
– Жду тебя в аду через семь лет, кузнец!
– Жди! – отвечал Сметсе.
Глава одиннадцатая
О добрых словах, с какими подмастерья обратились к Сметсе
Когда дьявол скрылся и Сметсе посмотрел на своих подмастерьев, он заметил, что они переглядываются и перешептываются, и вид у них смущенный, словно они хотят что-то сказать, да не смеют.
И Сметсе подумал: "Уж не собираются ли они донести на меня священнику?"
Тут Флипке по прозвищу Медведь подошел к нему:
– Бас, – сказал он, – мы хорошо знаем, что призрак Гессельса подослан к тебе тем, кто правит преисподней. Ты заключил договор с дьяволом и от него получил богатство, мы это давно подозревали. Но, чтобы с тобой не случилось худого, мы никому в городе об этом не говорили, будем молчать и впредь. Мы хотели сказать тебе это, чтобы ты был спокоен. А теперь, бас, доброй ночи и приятного сна!
– Спасибо, ребята, – сказал Сметсе, тронутый до глубины души.
И подмастерья ушли.
Глава двенадцатая
О том, как Сметсе, желая сохранить свою тайну, скрывал ее от своей доброй жены
Войдя на кухню, кузнец застал там жену на коленях перед распятием. Она била себя в грудь, плакала, вздыхала и, рыдая, говорила:
– Господи, владыка наш, Иисусе Христе! Договор с дьяволом он заключил без моего согласия, поверь мне! И ты, пресвятая матерь божья, и вы, святые угодники, тоже! Ах, как я страдаю, но не за себя, а за моего бедного мужа, который продал душу дьяволу ради презренного золота. О горе! он продал свою душу! Блаженные и приснославные святые угодники! молитесь за него милостивому господу и прошу вас, не забудьте, что ежели я, как смею надеяться, приму свой конец по-христиански и попаду в рай, я ведь там одна буду есть серебряной ложечкой пирог с рисом, а бедный мой муж будет гореть в геене огненной и криком кричать, мучась голодом и жаждой, и я не смогу ему дать ни попить, ни поесть… Я буду так несчастна! О святые угодники, пресвятая дева Мария, господи Иисусе, ведь он согрешил только один-единственный раз, а до этого всю свою жизнь был добрым человеком, добрым христианином, помогал бедным и сердце у него было мягкое. Спасите его от вечного огня и не разлучайте на том свете тех, кто так долго были неразлучны на земле. Молитесь за него! молитесь и за меня, горемычную!
– Жена, ты очень горюешь? – спросил Сметсе.
– Ах, негодный ты человек, я теперь все уже знаю! Это адское пламя зажглось у нас в доме, когда шар раскололся и в кузнице вспыхнул огонь; а булочники, пивовары, виноторговцы – все это были черти; и тот урод, который показал тебе клад, а мне влепил страшную пощечину, тоже был черт. Кто теперь не побоится жить в нашем доме? Горе! от дьявола наша еда; от дьявола наше питье; от дьявола наши сыры, мясо, хлеб; от дьявола наши деньги, наш дом – все, все от него. И если кому вздумается рыть землю под нашим домом, на него сразу так и полыхнет адским пламенем. Все они здесь, я их вижу: они наверху и внизу, справа и слева, они ощерились, словно тигры, и подстерегают свою добычу. Ах, каково мне будет глядеть, когда на глазах у меня черти растерзают в клочки моего бедного мужа! А это будет через семь лет, ведь он сам сказал, я хорошо слышала: он вернется сюда через семь лет.
– Не плачь, жена, – сказал Сметсе, – через семь лет я одолею его, как одолел сегодня!
– А что бы ты сделал, бедняга, если бы он не захотел влезть на дерево? И попадется ли он еще раз, как сегодня, в твою ловушку?
– Жена, – сказал Сметсе, – он попадется непременно, ибо ловушка эта от бога, а все, что ниспослано богом, всегда дает силу против дьявола.
– А ты не врешь? – спросила она. – Может расскажешь мне, какая еще там заготовлена у тебя ловушка?
– Не могу, у чертей тонкий слух и, как бы тихо я ни говорил, они услышат все, что я тебе скажу; а тогда пощады не жди: разом утащат меня в ад.
– Вот этого я совсем не хочу, – отвечала она, – хоть мне и несладко с тобою живется: ничего-то никогда я не знаю, словно чужая в доме. Но, по-моему, все-таки лучше муж-молчун, но спасенный, чем муж-говорун, но осужденный.
– Вот это разумные речи, жена!
– Я всякий день буду молиться о твоем спасении и закажу для тебя мессу в Сен-Бавон-ском аббатстве.
– Но ведь ты заплатишь за эту мессу деньгами дьявола, – возразил Сметсе.
– Не беспокойся, – отвечала она, – едва эти деньги попадут в церковный сундук, они сразу станут освященными.
– Ну, поступай, как знаешь, жена!
– Господу нашему Иисусу я каждый день буду ставить толстую свечу и пресвятой деве Марии тоже!
– Не забудь и святого Иосифа, – добавил Сметсе, – мы ему многим обязаны.
Глава тринадцатая
О кровавом герцоге
Между тем исполнились сроки и подошел к концу седьмой год. В последний вечер этого года на порог дома Сметсе ступил неизвестный человек, с виду испанец. У него было мрачное и надменное лицо: тяжелый неподвижный взгляд, ястребиный нос, длинная, остроконечная седая борода. На нем были позолоченные латы весьма тонкой, искусной работы, грудь его была украшена прославленным орденом Золотого руна, стай опоясан красивым алым шарфом. Левой рукой он опирался на эфес шпаги, а в правой – держал договор сроком на семь лет и жезл командора.
Войдя в кузницу, он направился прямо к Сметсе, высоко вскинув голову и не удостоив взглядом никого из подмастерьев.
Кузнец сидел в углу и раздумывал, как уговорить дьявола сесть в кресло, когда он появится. Вдруг Флипке приблизился к Сметсе и тихонько шепнул:
– Бас, кровавый герцог здесь. Берегись!
– Плохо мое дело! – сказал себе Сметсе, – вот и конец мне! Альба пришел увести меня в ад.
Меж тем дьявол, не говоря ни слова, взял кузнеца за руку и показал ему договор.
– Монсеньор, – жалобно сказал Сметсе, – куда вы хотите меня увести? В ад? Что ж, я последую за вами. Повиноваться столь благородному дьяволу, как вы, великая честь для меня, маленького человека. Но разве уже пришло время отправиться в путь? Я этого не думаю, а вы, ваша светлость, всегда честно соблюдаете правила и не пожелаете увести меня раньше, чем указано в договоре. А пока что, благоволите присесть! Флипке, подай монсеньору кресло, – самое лучшее в моем убогом жилище, – то широкое покойное кресло, что стоит на кухне рядом с ларем у камина, под изображением святого Иосифа! Хорошенько обмети кресло, малый, на нем не должно быть ни пылинки! Да не мешкай, ведь благородный герцог стоит.
Флипке побежал на кухню и тотчас вернулся назад.
– Бас, – сказал он, – одному мне не под силу принести это кресло, уж очень оно тяжелое.
Сметсе сделал вид, что рассердился, и крикнул подмастерьям:
– Оглохли вы, что ли? Он не может один принести это кресло. Ступайте же помогите ему и, если понадобятся десять человек, пусть все десять и пойдут! Да поживее! Фу, невежи! Неужто не видите, что благородный герцог стоит?
Девять подмастерьев с трудом притащили кресло в кузницу, и Сметсе приказал:
– Пододвиньте кресло монсеньору! А не осталось ли на нем пыли? Клянусь Артевелде! Вот это местечко они не вытерли. Я сам его вытру. Вот теперь кресло чистое, как стеклышко! Благоволите присесть, ваша светлость!
Дьявол сел в кресло и с гордым и презрительным видом огляделся вокруг. Кузнец вдруг упал перед ним на колени и, усмехаясь, сказал:
– Господин мой герцог! Взгляните на ничтожнейшего из ваших слуг, бедного малого, который живет как подобает христианину, служит господу, почитает своих государей и хотел бы, коли будет на то ваша высочайшая воля, прожить таким же порядком еще семь лет!
– Ни минуты не получишь, – отвечал дьявол, – идем, фламандец, идем!
И хотел встать с кресла, но не тут-то было. Он изо всех сил рванулся, из кожи лез вон, чтобы подняться, а добрый кузнец весело приговаривал:
– Ваша светлость желает подняться? Ах, еще рано! Повремените немного, ваша светлость, вы еще не отдохнули после долгого странствия. А оно, смею сказать, было долгим, ведь от преисподней до моей кузницы добрых сто лье, а это длинный путь для столь знатных ног, да идти-то пришлось по пыли! Ах монсеньор, отдохните маленько в этом удобном кресле, ну а если уж вам не терпится поскорей покинуть мой дом, подарите мне еще семь лет, и я дам вам за это свободу и полную бутылку испанского вина.
– Плевал я на твое вино!
– Бас, – вмешался Флипке, – угости его кровью! Это ему по вкусу.
– Парень, тебе же известно, что мы не держим в наших погребах крови, – возразил Сметсе. – Этот напиток во Фландрии не потребляют, мы предоставляем его испанцам. Итак, прошу извинить меня, ваша светлость! Но мне сдается, что вы жаждете не столько крови, сколько тумаков, и уж я распотешу вашу душеньку, раз не хотите подарить мне еще семь лет.
– Кузнец, неужели ты осмелишься поднять на меня руку? – спросил дьявол, глядя на Сметсе с великим презрением.