Произнеся эти слова, мистер Биллингс с театральной торжественностью шагнул вперед и, отшвырнув панталоны, доставить которые он был послан, раскрыл широко объятия и замер, нимало не сомневаясь, что граф тотчас же вскочит с постели и поспешит прижать его к сердцу. Таково наивное заблуждение, знакомое, вероятно, многим отцам семейств по собственным детям: ни в грош не ставя родителей, они, однако же, непоколебимо убеждены в обязанности последних любить их и пестовать. Граф и впрямь сделал движение, но не к нему, а от него и, ухватясь за сонетку, стал дергать ее с перепуганным видом.
- Назад, любезный! Назад! Пусть даже я ваш отец - так что же, вы меня уморить хотите? Боже мой, как от него разит табаком и джином. Нет, не отворачивайтесь, дружок, сядьте, но только на приличном расстоянии. Эй, Ла-Роз! Побрызгай его одеколоном и принеси чашку кофе. Ну вот, теперь можете продолжать свой рассказ. Разрази меня бог, дорогой аббат, я не удивлюсь, если мальчик говорит правду.
- Коль скоро разговор пойдет о семейных делах, мне, пожалуй, лучше удалиться, - сказал отец О'Флаэрти.
- Нет, нет, ради бога, не оставляйте меня с ним одного! Я этого не перенесу. Ну, мистер… э-э… как бишь вас? Прошу, рассказывайте дальше.
Мистер Биллингс испытывал горчайшее разочарование; они с маменькой заранее сошлись на том, что, стоит ему показаться графу на глаза, он тотчас же будет узнан, признан и, быть может, даже объявлен наследником титула и состояния; и, обманувшись в своих ожиданиях, он с мрачным видом рассказал многое из того, что в подробностях уже хорошо известно читателю.
Граф спросил, как зовут его мать, и названное имя разом вернуло ему память.
- А! Так ты, стало быть, сын маленькой Кэт! - молвил его сиятельство. Премилая была плутовочка, аббат, клянусь небом, но нрав - тигрица, сущая тигрица. Я теперь все припомнил. Она небольшого роста, эдакая бойкая смуглянка, с вострым носиком и густыми черными бровями, верно я говорю? Да, да, как же, - продолжал граф, - помню, отлично помню. Я ее повстречал в Бирмингеме; она была горничной у леди Триппет, верно?
- Ничуть не верно, - с запальчивостью возразил мистер Биллингс. - Ее тетка содержала трактир "Охотничий Рог" в Уолтэме; а вы, милорд, увидели ее там и соблазнили.
- Соблазнил? Ну да. Разрази меня бог, так оно и было. Будь я проклят, если не так. Я ее посадил на своего вороного жеребца и увез, словно… словно Эней свою жену во время осады Рима. Верно, аббат?
- Очень, очень похоже, - сказал аббат. - У вашего сиятельства удивительная память.
- Этим я всегда отличался, - подтвердил граф. - Да, так на чем бишь я остановился - на вороном жеребце? Вот, вот, на вороном жеребце. Итак, я посадил ее на своего вороного жеребца и увез прямехонько в Бирмингем; и там мы с нею день и ночь ворковали, будто два голубка.
- И доворковались, как я понимаю, до мистера Биллингса? - сказал аббат.
- Как это до Биллингса? А, да, да, понимаю - это шутка. Fi donc, аббат! - И, по обыкновению очень глупых людей, monsieur де Гальгенштейн принялся растолковывать аббату его же шутку. - Но послушайте, что было дальше, воскликнул он. - Пожили мы эдак в Бирмингеме, а спустя некоторое время я разрази меня бог! - собрался жениться на богатой наследнице. И что бы вы думали сделала эта маленькая Кэт? Поднесла мне яду и - разрази меня бог! расстроила мою свадьбу. Чуть не двадцать тысяч я должен был получить в приданое, а деньги мне в ту пору нужны были как никогда. Ну, не чудовище ли она, ваша мать, мистер… э-э… как бишь вас?..
- И поделом вам было! - вскричал мистер Биллингс и, не помня себя, длинно и крепко выругался.
- Послушай, малый! - произнес граф, потрясенный подобной дерзостью. Да ты знаешь ли, с кем говоришь? С потомком семидесяти восьми поколений аристократов - с графом Священной Римской империи - с представителем иностранной державы! Не забывайся, малый, если ты ищешь моего покровительства.
- К дьяволу ваше покровительство! Будьте вы прокляты со своим покровительством вместе! - бешено выкрикнул мистер Биллингс. - Я вольный британец, а не какой-нибудь там… папист из французов! А если кто смеет оскорблять мою мать и называть меня "малый", пусть побережется, пока цел, вот мой ему совет! - С этими словами мистер Биллингс встал в боевую позицию по всем правилам и пригласил своего отца, аббата и камердинера Ла-Роза сразиться с ним в кулачном бою. Двое последних изрядно струсили, особенно его преподобие; зато граф теперь смотрел на своего отпрыска с явным удовольствием; он издал нечто вроде сдавленного кудахтанья, длившегося о полминуты, после чего сказал:
- Лапы прочь, Помпеи! Ах ты, юный висельник - ты, я вижу, себя в обиду не дашь, разрази меня бог! Да, вот именно; клянусь честью, это у тебя отцовская повадка! Как он выругался, я сразу признал родную кровь. Я сам в шестнадцать лет ругался, как лодочник на Темзе, разрази меня бог! И малый, видно, весь в меня. Подойди, поцелуя меня, мой мальчик; впрочем, нет, достаточно будет, если ты поцелуешь мне руку. - И он протянул вперед костлявую желтую руку, высовывавшуюся из желтых кружевных манжет. Рука тряслась, и от этого еще пуще сверкали перстни, которыми были унизаны все пальцы.
- Что ж, - сказал мистер Биллингс, - коли вы ни меня, ни матушку поносить не станете, вот вам моя рука. Я не спесив.
Аббат расхохотался от души и в тот же вечер отправил к баварскому двору донесение, в котором весьма пикантно расписал всю сцену нежной встречи отца с сыном, добавив, что юный Биллингс - eleve favori мистера Кетча, эсквайра, le bourreau de Londres , и которое так насмешило любовницу курфюрста, что она тут же дала слово, что по возвращении из Англии аббат получит епархию; да, сын мой, такова была мудрость, что правила миром в те далекие дни.
А тем временем граф и его отпрыск беседовали по душам. Первый дал второму полный перечень всех своих недугов, объяснил, чем он их лечит и каким пользуется почетом в качестве камергера баварского курфюрста; поведал тайну уменья носить придворный костюм и собственного изобретения рецепт пудры для волос; рассказал, как в семнадцать лет он бежал, разрази его бог, с молодой послушницей, которую после того заточили в монастырь, где она скоро сделалась поперек себя толще; и как в дни его молодости дамы не носили мушек; и как однажды, когда он был еще вот эдаким, герцогиня Мальборо надавала ему пощечин за то, что он пытался ее поцеловать.
Все эти содержательные рассказы заняли немало времени, тем более что сопровождались множеством глубоких и поучительных замечаний, вроде следующих:
- Я, черт побери, не переношу чеснок и уксус! И терпеть не могу капусту, хоть его светлость ест ее по полбушеля в день. Когда меня в первый раз угостили при дворе этим блюдом, я съел; но когда мне его подали во второй раз - я отказался; да, черт побери, отказался, хочешь верь, хочешь не верь! На меня уставились со всех сторон; его светлость свирепо насупился, что твой турок; а этот распроклятый Крейвинкель (я его впоследствии проткнул шпагой, мой свет) - этот, говорю, мерзкий Крейвинкель так и просиял, и, слышу, шепчет графине фон Фритш: "Blitzchen, Frau Grafin, теперь Гальгенштейну конец!" Что же я сделал, как ты думаешь? Я упал на одно колено и говорю герцогу: "Altesse, говорю, нынче я за обедом не ел капусты. Вы заметили это; я видел, что вы это заметили". - "Да, вы правы, monsieur le Comte", - говорит мне его светлость строго. У меня, понимаешь ли, чуть не слезы на глазах; но что делать, отступать уже нельзя. "Ваше высочество, говорю, тяжко мне произносить такие слова, обращаясь к моему государю, который мне и благодетель, и друг, и отец; но я решился и должен сказать вам о своем решении: отныне я больше не ем кислой капусты: это пища не для меня. Последний раз, отведав ее, я месяц пролежал в постели, что меня убедило окончательно - это пища не для меня. Расстраивая мое здоровье, она ослабляет мой ум и подрывает силы; а мне нужно и то и другое, чтобы с пользой служить вашему высочеству". "Тц-тц", - сказал на это его высочество. "Тц-тц-тц!" Так и сказал, этими самыми словами. А я продолжал: "Моя шпага и мое перо, говорю, шпага и перо Максимилиана де Гальгенштейна всегда к услугам вашего высочества; так неужели - неужели великий государь не снизойдет к слабости своего верноподданного, чей желудок, увы, не переносит кислой капусты?" Его высочество слушал меня, расхаживая взад и вперед; а я по-прежнему стоял на одном колене, протягивал руку, чтобы схватить его за полу. "Geht zum Teufel, сударь! - сказал он громко (а это, мой свет, значит: "Ступайте к черту".), geht zum Teufel и ешьте что хотите!" С этими словами он торопливо вышел из комнаты, оставив в моей руке пуговицу, которую я храню и поныне. Видя, что вокруг никого нет, я дал волю слезам - я рыдал, как дитя, потрясенный такой добротой и снисходительностью. (Граф часто заморгал, смахивая слезы, навернувшиеся при одном воспоминании об этом.) А затем я воротился в гостиную, где стояли карточные столы, - и прямо к Крейвинкелю. "Что, граф, говорю, кто остался в дураках?" Эй, Ла-Роз, подай мою бриллиантовую… Да, да, именно так я сказал, и все оценили мое остроумие. "Кто остался в дураках, Крейвинкель?" - сказал я, и с тех самых пор мне ни разу не предлагали кислой капусты на придворных обедах - не предлагали и но предлагают. Эй, Ла-Роз! Принеси-ка бриллиантовую табакерку из моего секретера!
Табакерка тотчас же явилась.
- Вот взгляни, мой свет, - сказал граф, открывая ее, - а то ты словно бы не поверил. Вот пуговица - это та самая, что оторвалась от кафтана его светлости.
Мистер Биллингс взял пуговицу и растерянно повертел в руках. Рассказ графа поверг его в полное недоумение; он еще не осмеливался счесть отца дураком - мешала привычка благоговеть перед аристократией.
После рассказа о кислой капусте красноречие графа иссякло, и на несколько минут воцарилось молчание. Мистер Биллингс силился уразуметь происходящее; его сиятельство переводил дух; что до капеллана, то он вышел из комнаты при первом упоминании о кислой капусте - зная наперед, что за этим последует. Его сиятельство поглядел на сына; тот, разинув рот, в свою очередь, уставился на него.
- Что же вы, сэр? - сказал граф. - Что же вы тут сидите и молчите? Если вам нечего сказать, сэр, ступайте себе. Вы здесь для моего развлечения, черт побери, а не для того, чтобы пялить на меня глаза!
Мистер Биллингс в сердцах поднялся с кресла.
- Вот что, мой мальчик, - сказал граф. - Скажи Ла-Розу, чтобы он дал тебе пять гиней, и… гм, гм… можешь еще как-нибудь заглянуть ко мне.
"Славный мальчуган, - размышлял граф, глядя вслед Томми, в полном недоумении шедшему к дверям опочивальни. - Неглуп и собой недурен".
"Странная личность мой отец", - думал мистер Биллингс, выйдя из дома его сиятельства с пятью гинеями в кармане. И он тут же поспешил к своей приятельнице мисс Полли Бригс, с которой лишь недавно расстался.
Чем закончилось их свидание, мы рассказывать не будем, ибо для нашей повести это не существенно. Скажем только, что, осведомив мисс Полли обо всех подробностях своего визита к отцу, он отправился домой, где еще подробнее изложил все происшедшее матери.
Бедняжка! Для нее этот рассказ имел совсем иное значение!
ГЛАВА X
повествующая о том, как Гадьгенштейн и миссис Кэт узнали друг друга в
Мэрилебонском саду и как граф привез миссис Бэт домой в своей карете
С месяц спустя после трогательной беседы, описанной выше, в Мэрилебонском саду дан был большой концерт-дивертисмент с участием знаменитой Madame Аменаиды, танцовщицы из Парижского театра, имевшей несколько покровителей среди английской и чужеземной знати; в числе последних состоял и его сиятельство баварский посланник. Точней сказать, Madame Аменаида была maitresse en titre графа Гальгенштейна, которому ее задешево уступил в Париже герцог де Роган-Шабо.
Не наша задача пускаться в пространный ученый отчет об этом празднике, - иначе только на описание нарядов " собравшейся публики ушло бы с десяток страниц изысканной прозы, да еще можно бы привести в случае надобности образцы исполнявшихся песен и арий. Разве нет в Британском музее Бернеевского собрания песен, откуда можно черпать и черпать на выбор? Разве мы не можем перечитать мемуары Колли Сиббера или его дочери, миссис Кларк? Разве не под рукой у нас сочинения Конгрива и Фаркуэра - да, на худой конец, "Драматические биографии" или даже "Зритель", откуда пытливый ум может позаимствовать целые пассажи и, кое-что присочинив, составить премиленыше вещицы в старинном вкусе. Но пусть любители суеты занимаются подобными пустяками! Для нас же важны не камзолы и парики, не кринолины и мушки, но бессмертные души людей и страсти, которые их волнуют. А потому скажем лишь, что в тот вечер, после танцев, музыки, фейерверка, monsieur de Гальгенштейн испытал вдруг желанные и давно забытые муки голода, и вот, когда он пощипывал холодного цыпленка, сидя в беседке с компанией друзей, - когда он пощипывал холодного цыпленка под музыку лившегося в бокалы шампанского, его внимание привлекла хорошенькая толстушка невысокого роста, в пышном камчатом наряде, прохаживавшаяся по аллее мимо их беседки, всякий раз кидая взгляды в сторону его сиятельства. Незнакомка была в маске, какую часто надевали в те времена дамы любого звания, являясь в публичных местах, и опиралась на руку своего спутника - расфранченного в пух и прах юноши лет семнадцати. То был не кто иной, как родной сын графа, мистер Томас Биллингс, сделавшийся наконец обладателем шпаги с серебряным эфесом и парика, давно обещанных ему нежною родительницей.
За месяц, истекший после беседы, описанной в предыдущей главе, мистеру Биллингсу представилось еще несколько случаев побывать у своего родителя; но хотя он, следуя полученному наставлению, частенько заводил речь о своей матери, граф ни разу не выказал желания возобновить знакомство с этой дамой, и последней лишь украдкой иногда удавалось па него поглядеть.
Нужно сказать, что после подробного рассказа мистера Биллингса о своей первой встрече с его сиятельством - которая, как, впрочем, и все последующие, ни к чему не привела, - у миссис Хэйс обнаружились неотложные дела, чуть не каждый день призывавшие ее на Уайтхолл и заставлявшие подолгу бродить там, близ резиденции monsieur де Гальгенштейна. Не раз и не два его сиятельство, садясь в карету, мог бы при желании заметить женщину в черном плаще с капюшоном, пристально глядевшую ему прямо в глаза; но эти глаза давно уже разучились замечать что бы то ни было, и все усилия миссис Кэтрин пропадали зря.
В этот вечер, однако, вино и царившее кругом веселье воодушевили графа; оттого, должно быть, походка и лукавые взгляды дамы в маске произвели на него неожиданно сильное впечатление. Преподобный О'Флаэрти, в отличие от Гальгенштейна, давно уже обратил внимание на незнакомку в черном плаще, и сейчас ему показалось, что он узнал ее.
- Это та самая женщина, что постоянно подстерегает ваше сиятельство на улице, - сказал он вполголоса. - А с нею портновский подмастерье, любитель поглазеть, как вешают людей, - иначе говоря, сын вашего сиятельства.
И только что он вознамерился объяснить графу, что тут целый заговор, что сын, несомненно, привел сюда мать с коварным умыслом воздействовать на его чувства, - только что он, повторяю, вознамерился втолковать его сиятельству, что опрометчиво и даже опасно было бы возобновить давнишнюю liaison с такой женщиной, какой, по его же рассказам, была миссис Кэт, - как граф, вскочив с места, прервал своего духовного пастыря словами:
- Разрази меня бог, аббат, вы правы - это в самом деле мой сын, и с ним прехорошенькая штучка. Эй, как тебя - Том! Ты что же, бездельник, родного отца не замечаешь? - И, лихо заломив шляпу набок, monsieur де Гальгенштейн петушиным шагом пустился вслед мистеру Биллингсу и его спутнице.
Впервые граф открыто признал своего сына.
"Бездельник" Том, услышав обращенные к нему слова, остановился. Завидя подходившего издали графа, в кафтане белого бархата, при звездах и орденах, в скромном небольшом парике, шелковых чулках персикового цвета и башмаках с серебряными пряжками, дама в маске вздрогнула.
- Черт побери, матушка, что ты в меня вцепилась, - заворчал Том. Бедная женщина дрожала всем телом; но у нее хватило соображения "вцепиться" еще сильнее, и Том в конце концов, видно, смекнул, в чем дело, и прикусил язык.
Граф приближался во всем своем великолепии. Боги, как блестело при свете фонарей шитье его кафтана! Какой истинно королевский аромат мускуса и бергамотовой помады исходил от его парика, от его носового платочка, от жабо и кружевных манжет! Широкая желтая перевязь шла через плечо и заканчивалась на боку сверкающим бриллиантовым крестом - усыпанным бриллиантами крестообразным эфесом шпаги! Вообразимо ли зрелище более прекрасное? И как тут не задрожать бедной женщине, когда столь ослепительный кавалер становится с нею рядом и удостаивает ее благосклонного взгляда с высоты своего величия! Подобно Зевсу, сошедшему к Семеле при полном параде, в блеске всех орденов, украшавших его царственную особу, явился великий Гальгенштейн перед миссис Кэтрин. Жарко запылали ее щеки под прикрытием бархатной маски, неистово заколотилось сердце за тюремной решеткой корсета. Какая сладостная буря тщеславия бушевала в ее груди! Какой поток долго сдерживаемых воспоминаний хлынул при первом звуке знакомого чарующего голоса!
Подобно тому как ценнейший хронометр заводится о помощью грошового ключика - как достаточно повернуть простой деревянный кран, чтобы забили, заиграли, заплескали все фонтаны Версаля, - так самого ничтожного повода оказалось довольно, чтобы миссис Кэтрин вновь оказалась во власти своих неуемных страстей. Граф, как уже было сказано, подошел к сыну, без долгих церемоний разделался с ним небрежным: "Как поживаешь, Том?" - и сразу же перенес все свое внимание на его даму.
- Прелестный вечер, сударыня, - сказал он ей, - просто прелестный, разрази меня бог! - Она едва не лишилась чувств, услышав этот голос. Семнадцать лет - и вот он снова здесь, рядом с нею!
Я знаю все, что можно бы тут сделать. Ввернуть цитату из Софокла (прибегнув к помощи алфавитного указателя) я умею не хуже других; сумел бы и блеснуть изысканной прозой с метафорами, пафосом и моралью в конце. Но скажите, разве заключение предыдущего абзаца не есть образец самой лучшей прозы? Допустим, я бы заставил Максимилиана, став рядом с Кэтрин, поднять взор к небу и воскликнуть словами сластолюбца Корнелия Непота:
Aenaoi nejelai
Arqvmen janerai
Droseran jusin euaghtoi, и т. д.