- Не меняй руку, - посоветовал Гвиччоли. - Потерпи, уже подходит.
Лонжен закашлялся и побагровел.
- Ничего не подходит, - возразил он, заходясь от кашля.
- Ты нам осточертел! - в бешенстве крикнул Гвиччоли. - Не умеешь блевать, не надо пить!
Лонжен порылся в кармане, стал на колени, потом присел на корточки у таза.
- Что ты делаешь?! - закричал Гримо.
- Охлаждающий компресс, - пояснил Лонжен, вытаскивая из чана носовой платок со стекающими каплями вина. Он приложил его ко лбу и детским голосом попросил:
- Деларю, пожалуйста, завяжи мне его сзади.
Матье взял платок за два уголка и завязал его на затылке Лонжена.
- Ага, - сказал Лонжен, - так лучше.
Платок скрывал его левый глаз, струйка красного вина катилась вдоль щек и по шее.
- Ты похож на Иисуса, - смеясь, сказал Гвиччоли.
- Это уж точно, - отозвался Лонжен. - Я тип вроде Иисуса Христа.
Он протянул свою кружку Матье, чтобы тот ее наполнил.
- Нет уж, - возразил Матье, - ты уже и так нахлестался.
- Делай, что говорю! - крикнул Лонжен. - Делай, что говорю, прошу тебя! - Он добавил ноющим голосом: - Видишь, у меня хандра!
- Сто чертей! - крикнул Гвиччоли. - Дай ему скорее выпить, иначе он опять начнет к нам приставать со своим братцем.
Лонжен надменно взглянул на него:
- А почему бы мне не говорить о моем брате, если я хочу? Не ты ли мне запретишь?
- Ох, отстань! - взмолился Гвиччоли. Лонжен повернулся к Матье.
- Мой брат в Оссегоре, - объяснил он.
- Значит, он не солдат?
- Еще чего - он белобилетник. Сейчас прогуливается в сосновом бору со своей женушкой; они говорят друг другу: "Бедному Полю не повезло", и они милуются, думая обо мне. Что ж, я им покажу бедного Поля!
Он на минуту сосредоточился и заключил:
- Я не люблю своего брата. Гримо расхохотался до слез.
- Чему ты смеешься? - раздраженно спросил Лонжен.
- Ты, может быть, запретишь ему смеяться? - возмутился Гвиччоли. - Продолжай, дружок, - по-отечески сказал он Гримо, - веселись, смейся, мы здесь собрались повеселиться.
- Я смеюсь из-за своей жены, - пояснил Гримо.
- Плевал я на твою жену, - сказал Лонжен.
- Ты говоришь о своем брате, а я хочу поговорить о своей жене.
- А что с твоей женой? Гримо приложил палец к губам:
- Тсс!
Он наклонился к Гвиччоли и доверительно сказал:
- У меня жена страшна, как черт. Гвиччоли хотел было что-то сказать.
- Ни слова! - повелительно сказал Гримо. - Страшна, как черт, и нечего тут спорить. Подожди, - добавил он, приподнимаясь и пропуская левую руку под ягодицы, чтобы добраться до заднего кармана брюк. - Я сейчас тебе ее покажу, будешь блевать от омерзения.
После нескольких бесплодных попыток он опять сел.
- Повторяю, она страшна, как черт, поверь мне на слово. Я же не буду тебе врать, какой мне в этом интерес?
Лонжену стало любопытно.
- Она действительно такая страшная? - спросил он.
- Говорю тебе: как черт.
- А что в ней безобразного?
- Все. Сиськи до колен, а зад до пяток достает. А если б ты видел ее кривые ноги, кошмар! Она может мочиться, не раздвигая ног.
- Тогда, - сказал Лонжен, - ты мне ее перепульни, такая баба как раз для меня, я всегда вожжался только со страхолюдинами, красотки - для моего брата.
Гримо лукаво прищурился.
- Нет уж, я тебе ее не перепульну, мой дружочек. Потому что если я тебе ее отдам, не факт, что я найду другую, поскольку я тоже не красавец. Такова жизнь, - заключил он, вздохнув. - Нужно довольствоваться тем, что имеешь.
- "Такова, - запел Минар, - такова жизнь, которую ведут добрые монахи".
- Такова жизнь! - повторил Лонжен. - Такова жизнь! Мы мертвецы, вспоминающие свою жизнь и, сучья мать, жизнь у нас была не шибко красивая.
Гвиччоли бросил свой котелок ему в лицо. Котелок слегка коснулся щеки Лонжена и упал в таз.
- Смени пластинку! - злобно рявкнул Гвиччоли. - Мне тоже тошно, но я никому в душу с этим не лезу. Мы сейчас веселимся, усек?
Лонжен повернул к Матье отчаянные глаза.
- Уведи меня отсюда, - тихо сказал он. - Уведи меня отсюда!
Матье нагнулся, чтобы схватить его под мышки, но Лонжен извивался, как уж, и вывернулся. Матье потерял терпение.
- Мне это осточертело! - разозлился он. - Так ты идешь или нет?
Лонжен лег на спину и лукаво посмотрел на него:
- Тебе очень хочется, чтобы я ушел, а? Очень хочется?
- Мне наплевать. Я хочу только, чтобы ты решил наконец что-то одно.
- Что ж, - сказал Лонжен. - Выпей стаканчик. Пока я размышляю, у тебя есть время выпить.
Матье не ответил. Гримо протянул ему свою кружку. - Спасибо, - ответил Матье, отказавшись жестом.
- Почему ты не пьешь? - изумился Гвиччоли. - Здесь хватит на всех: тебе нечего стесняться.
- Просто не хочу. Гвиччоли засмеялся:
- Он говорит, что не хочет! Ты разве не знаешь, дурень, что мы банда пей-через-не-хочу?
- Нет, пить я не буду. Гвиччоли удивленно поднял брови:
- Почему они хотят, а ты нет? Почему? Он сурово посмотрел на Матье:
- Я тебя считал посмышленей. Деларю, ты меня разочаровываешь!
Лонжен приподнялся на локте.
- Разве вы не видите, что он нас презирает?
Наступило молчание. Гвиччоли поднял на Матье вопрошающий взгляд, затем вдруг всем телом осел, веки его опустились. Он нехорошо улыбнулся и, не открывая глаз, сказал:
- Кто нас презирает, может убираться вон. Мы никого не задерживаем, мы здесь среди своих.
- Я никого не презираю, - возразил Матье.
Он остановился: "Они пьяные., а я не пил". Это, вопреки его воле, внушало ему чувство превосходства, и Матье ощутил стыд. Он стыдился своего терпеливого голоса, которым принуждал себя говорить с ними. "Они напились, потому что им невмоготу!" Но кто мог разделить их несчастье? Разве что такой же пьяный, как они. "Не надо было приходить сюда", - подумал он.
- Он нас презирает! - с наигранным гневом повторил Лонжен. - Он здесь, как в кино, он смеется над пьяными дураками, которые несут околесицу…
- Говори за себя! - оборвал его Латекс. - Я не несу околесицу.
- Да брось ты, - устало сказал Гвиччоли. Гримо задумчиво посмотрел на Матье:
- Если он нас презирает, я ему сейчас отолью на кум-пол.
Гвиччоли засмеялся.
- Тебе отольют на кумпол, - повторил он. - Тебе отольют на кумпол.
Менар перестал петь; он соскользнул со шкафа, с загнанным видом огляделся, потом, казалось, успокоился, испустил облегченный вздох и, отключившись, рухнул на пол. Никто не обратил на него внимания: все смотрели прямо перед собой и время от времени бросали на Матье злобные взгляды. Матье просто не знал, как поступить: он пришел сюда без задних мыслей, стараясь помочь Лонжену. Но он должен был бы предвидеть, что вместе с ним сюда проникает срам и скандал. Эти типы увидели себя его глазами; он уже не говорил на их языке, но однако, сам того не желая, стал их судьей и свидетелем. Ему внушал отвращение этот таз, полный вина и мусора, хоть он и упрекал себя за это отвращение: "Кто я такой, чтобы отказываться пить, когда мои товарищи пьяны?"
Латекс задумчиво погладил себя по нижней части живота. Вдруг он повернулся к Матье с вызовом в глазах; затем поставил котелок в развилке ног и начал болтать членом в вине.
- Я его вымачиваю - это его укрепит.
Гвиччоли фыркнул. Матье отвернулся и встретил насмешливый взгляд Гримо.
- Что, никак не поймешь, куда попал? - спросил Гримо. - Ты нас не знаешь, приятель: от нас можно всего ожидать.
Он наклонился вперед и, заговорщицки подмигнув, крикнул:
- Эй, Латекс, спорим, что ты теперь не выпьешь этого вина!
Латекс подмигнул в ответ.
- Еще чего!
Он поднял котелок и шумно выпил, наблюдая за Матье. Лонжен ухмылялся, все улыбались. Они выпендриваются передо мной. Латекс поставил котелок и причмокнул языком:
- Еще вкуснее!
- Ну как? - спросил Гвиччоли. - Что ты на это скажешь? Разве мы не весельчаки? Разве мы не лихие ребята?
- И это еще не все, - сказал Гримо. - Ты еще не все видел.
Дрожащими руками он пытался расстегнуть ширинку; Матье нагнулся к Гвиччоли.
- Дай мне твой котелок, - тихо сказал он. - Я буду веселиться с вами.
- Он упал в таз, - раздраженно сказал Гвиччоли. - Тебе нужно его выловить.
Матье погрузил руку в таз, пошевелил пальцами в вине, пошарил на дне и вытащил полный котелок. Руки Гримо замерли; он посмотрел на них, потом сунул их в карманы и посмотрел на Матье.
- То-то! - смягчившись, сказал Латекс. - Я так и знал, что ты не удержишься.
Матье выпил. В вине были какие-то мелкие и бесцветные шарики. Он их выплюнул и снова наполнил котелок. Гримо добродушно смеялся.
- Кто на нас посмотрит, - сказал он, - нипочем не удержится - обязательно выпьет. Его завидки возьмут.
- Лучше пусть завидуют, чем жалеют, - сказал весельчак Гвиччоли.
Матье помедлил, спасая муху, увязшую в вине, потом выпил. Латекс смотрел на него с видом знатока.
- Это не пьянка, - заметил он, - это самоубийство. Котелок был пуст.
- Мне очень трудно опьянеть, - сказал Матье.
Он наполнил котелок в третий раз. Вино было густым, со странным сладковатым привкусом.
- Вы случайно туда не напрудили? - охваченный подозрением, спросил Матье.
- Ты что, спятил? - возмутился Гвиччоли. - Ты думаешь, мы можем испортить вино, а?
- Да нет, - ответил Матье. - А в общем, мне плевать. Он выпил залпом и отдышался.
- Ну как? - с интересом спросил Гвиччоли. - Теперь стало лучше?
Матье покачал головой:
- Пока нет.
Он взял котелок и, сжав зубы, наклонился над тазом и тут услышал за спиной насмешливый голос Лонжена:
- Хочет нам показать, что он повыносливей нас. Матье обернулся:
- Неправда! Я пью, чтобы развеселиться.
Лонжен сидел весь одеревеневший; повязка сползла на нос. Над повязкой Матье видел неподвижные округлые глаза старой курицы.
- Я тебя не слишком люблю, Деларю! - сказал Лонжен.
- Ты это уже говорил.
- Ребята тоже тебя не слишком любят, - добавил Лонжен. - Они при тебе робеют, потому что ты образованный, но не думай, что они тебя любят.
- За что им меня любить? - сквозь зубы процедил Матье.
- Ты все делаешь не как все, - продолжал Лонжен. - Даже напиваешься - и то по-другому.
Матье недоуменно посмотрел на него, затем повернулся и бросил котелок в стекло шкафа.
- Я не умею пьянеть! - громко сказал он. - Не умею - и баста. Вы же видите, что не умею.
Никто не проронил ни слова; Гвиччоли положил на пол осколок стекла, который упал ему на колени. Матье подошел к Лонжену, твердо взял его за руку и поставил на ноги.
- Что такое? Какое тебе дело? - крикнул Лонжен. - Занимайся своей задницей, эй ты, аристократ!
- Я пришел увести тебя, - настаивал Матье, - и я уйду с тобой.
Лонжен яростно отбивался.
- Оставь меня в покое! Говорю тебе, отпусти меня! Отпусти, сучий потрох, или я разозлюсь.
Матье стал тащить его из комнаты, Лонжен поднял руку и попытался ткнуть ему пальцем в глаза.
- Мерзавец, - разозлился Матье.
Он отпустил Лонжена и залепил ему два не слишком сильных подскульника; Лонжен обмяк и повернулся вокруг своей оси; Матье схватил его на лету и водрузил его на плечи, как мешок.
- Видите, - сказал он. - Я тоже, если захочу, могу корчить из себя весельчака.
Он их ненавидел. Он вышел и спустился по ступенькам крыльца со своей ношей. Шарло, увидев его, расхохотался.
- Что с братишкой?
Матье перешел через дорогу и положил Лонжена у каштана.
- Сейчас лучше? - спросил Матье. Лонжена снова вырвало.
- Вот… так легче… - сказал он между двумя позывами.
- Я тебя оставлю, - сообщил Матье. - Когда кончишь блевать, постарайся хорошенько выспаться.
Он запыхался, когда подошел к почтовой конторе. Он постучал. Пинетт открыл ему с восхищенным видом.
- Ага! - обрадовался он. - Решился наконец.
- В конечном счете, да, - ответил Матье.
В тени за Пинетгом появилась почтовая служащая.
- Мадемуазель сегодня уже не боится, - сказал Пинетт. - Мы слегка прогуляемся по полям.
Девушка бросила на него мрачноватый взгляд. Матье ей улыбнулся. Он подумал: "Я ей не слишком симпатичен", но ему это было в высшей степени безразлично.
- От тебя пахнет вином, - заметил Пинетт.
Матье, не отвечая, засмеялся. Девушка надела черные перчатки, заперла на два оборота дверь, и они пустились в путь. Она положила ладонь на руку Пинетта, а Пинетт дал руку Матье. Солдаты, проходя, приветствовали их.
- У нас воскресная прогулка! - крикнул им Пинетт.
- Ага! - ответили они. - Без офицеров - каждый день воскресенье.
Молчание луны под солнцем; грубые гипсовые изображения, расположенные по кругу в пустыне, напомнят будущим породам, чем был род человеческий. Продолговатые белые руины будут плакать бороздками своих жировых черных выпотов. На северо-западе триумфальная арка, на севере романский храм, на юге мост, ведущий к другому храму; вода в бассейне загнивает, торчит каменный нож, устремленный в небо. Из камня; из камня, засахаренного в сиропе истории; Рим, Египет, каменный век - вот что останется от достославного места. Он повторил: "Вот что останется", но удовольствие его притупилось. Нет ничего монотоннее катастрофы; Даниель начинал к ней привыкать. Он прислонился к решетке, еще счастливый, но усталый, с лихорадочным привкусом лета на языке: Даниель гулял весь день; теперь ногам трудно было его нести, и все-таки надо было идти. В мертвом городе следует ходить. "Я заслужил эту маленькую удачу", - сказал он себе. Неважно что, но что-нибудь да расцветет для него одного на углу улицы. Но, увы, ничего не было. В пустыне всюду посверкивали дворцы: кое-где подпрыгивали голуби, незапамятные птицы, ставшие камнями, потому что кормились статуями. Единственной оживляющей нотой в этом каменном пейзаже был нацистский флаг над отелем "Крийон".
О! Штандарт цвета кровоточащего мяса на шелке морей и арктических цветов.
Посередине кровавого лоскута белый круг, точно круг от волшебного фонаря на простыне моего детства; посередине круга клубок черных змей, Аббревиатура Зла, моя Аббревиатура. Каждую секунду в складках стяга образуется красная капля, она отделяется, падает на покрытие из щебенки: добродетель кровоточит. Он прошептал: "Добродетель кровоточит!" Но его это уже не так забавляло, как накануне. Три дня он не заговаривал ни с кем, и его радость отвердела; на мгновенье усталость затуманила ему взгляд, и он подумал, не вернуться ли? Нет. Он не мог вернуться: "Мое присутствие требуется повсюду". Надо идти. Он с облегчением воспринял звучный разрыв неба: самолет блестел на солнце, это была смена, у мертвого города был и другой свидетель, он поднимал к небесам тысячи мертвых голов. Даниель улыбался: это его самолет искал среди могил. "Это только для меня одного он здесь". Ему хотелось броситься на середину площади и замахать платком. Хорошо бы они начали бомбить! Это было бы воскрешение, город огласился бы шумом работающей кузницы, изысканные цветы зацепились бы за фасады. Самолет пролетел; и вокруг Даниеля вновь образовалась планетарная тишина. Идти! Идти без остановки по поверхности этой остывшей планеты.
Он пошел дальше, волоча ноги; пыль отбеливала его туфли. Он вздрогнул: прижав лоб к какому-нибудь стеклу какой-то праздный генерал-победитель, сложив руки за спиной, может быть, наблюдал за этим туземцем, заблудившимся в музее парижских реликвий. Все окна стали немецкими глазами; он выпрямился и пошел упругим шагом, для смеху немного виляя бедрами: "Я хранитель Некрополя". Тюильри, набережная Тюильри; перед тем, как перейти улицу, он по привычке повернул голову налево и направо, но ничего не увидел, кроме тоннеля из листвы. Он собирался ступить на мост Сольферино, когда остановился, и сердце его забилось: удача! Дрожь пробежала от подколенной впадины до затылка, руки и ноги похолодели, он застыл и затаил дыхание, вся его жизнь сосредоточилась в зрении: он пожирал глазами стройного юношу, который невинно стоял к нему спиной, склоняясь над водой. "Дивная встреча!" Даниель был бы меньше взволнован, если бы вечерний ветер обрел голос и окликнул его по имени, или если бы облака начертали его имя на сиреневом небе, настолько было очевидно, что это дитя оказалось здесь для него, что его длинные широкие руки, выглядывавшие из шелковых манжет, были словами его тайного языка: "Он дан мне". Малыш был длинный и кроткий, светлые взъерошенные волосы и круглые, почти женские, плечи, узкие бедра, твердый, крупный зад, очаровательные маленькие ушки; ему могло быть лет девятнадцать-двадцать. Даниель смотрел на его уши и думал: "Дивная встреча", он испытывал некий страх. Все его тело притворялось мертвым, как насекомые, которым грозит опасность; самая большая опасность для меня - красота. Его руки все больше и больше холодели, железный обруч опоясал шею. Красота, самая скрытная из ловушек, предлагала себя с улыбкой соучастия и легкости, подавала ему знак, принимая ожидающий вид. Какая ложь: этот нежный беззащитный затылок никого не ждал; он только ласкался о воротник куртки и наслаждался самим собой, они наслаждались самими собой, своим теплом, эти стройные горячие светлые бедра, которые угадывались под серой фланелью. Он смотрит на реку, он думает, необъяснимый и одинокий, как пальма; он мой, хоть он меня не знает. Даниеля затошнило от тревоги, и на какой-то миг все закачалось: крохотный и далекий ребенок звал его со дна пропасти; его звала красота; Красота, моя Судьба. Он подумал: "Все начнется сначала. Все: надежда, несчастье, стыд, безумства". И тут он вспомнил, что Франция обречена: "Все дозволено!" Тепло потекло от живота к кончикам пальцев, усталость исчезла, кровь застучала в висках. "Единственные видимые представители человеческого рода, единственные выжившие представители исчезнувшей нации, мы неизбежно заговорим друг с другом: что может быть естественнее?" Он сделал шаг вперед к тому, кого уже окрестил Чудом, он помолодел и стал добрым, он отяжелел от возбуждающего откровения, которое нес ему малыш. И почти сразу же Даниель остановился: он заметил, что Чудо дрожало всеми членами, конвульсивное движение то отбрасывало его тело назад, то прижимало живот к балюстраде, наклоняя затылок над водой. "Маленький дурачок!" - раздраженно подумал Даниель. Мальчик не был достоин этой чрезвычайной минуты, он не совсем в ней присутствовал, ребяческие заботы отвлекали эту душу, которая должна быть открыта прекрасной новости. "Маленький дурачок!" Вдруг Чудо странным вымученным движением подняло правую ногу, словно собираясь перешагнуть через парапет. Даниель изготовился прыгнуть, когда малыш беспокойно обернулся и застыл с поднятой ногой. Он заметил Даниеля, а Даниель увидел его несчастные глаза на белом, как мел, лице; малыш с секунду колебался, его нога опустилась, царапнув камень, и он небрежно пустился в путь, волоча руку по выступу парапета. "Ты хочешь покончить с собой!"