- Тебе удобно?
- Очень.
Он вытащил револьвер и, ухмыляясь, осмотрел его.
- Вот ситуация, которая восхитила бы моего старого пирата деда, - сказал он. И весело добавил: - Все мы в семье немножко корсары.
Она промолчала. Жак развернулся на своем сиденье и взял ее за подбородок:
- Поцелуй меня, моя радость.
Она почувствовала его горячий открытый рот, прильнувший к ее рту; он слегка лизнул ей губы, как раньше, и она вздрогнула; в то же время она почувствовала, как его рука скользнула ей под мышку, лаская ей грудь.
- Моя бедная Одетта, - нежно проговорил он. - Моя бедная девочка, моя бедная малютка.
Она откинулась назад и сказала:
- Мне до смерти хочется спать.
- Спокойной ночи, любовь моя, - ответил он, улыбаясь. Жак повернулся, скрестил руки на руле и уронил голову на руки. Она сидела, выпрямившись, угнетенная: она выжидала. Два вздоха, это еще не сон. Он еще шевелится. Она не могла ни о чем думать, пока он бодрствует и думает о ней; я никогда ни о чем не могла размышлять, когда он рядом. Готово: он трижды по-своему пробурчал; она немного расслабилась - он всего лишь животное. Теперь он спал, спала война, спал мир людей, живший в этой голове; выпрямившись в темноте между двумя меловыми стеклами на дне лунного озера, Одетта бодрствовала, очень давнее воспоминание всплыло в ее памяти: я бежала по розовой тропинке, мне было двенадцать лет, я остановилась с бьющимся от беспокойной радости сердцем и громко сказала: "Я необходима". Одетта повторила: "Я необходима", но она не знала, для чего; она попыталась думать о войне, ей казалось, что сейчас она найдет истину: "Разве это правда, что победа на руку только России?" Она оставила эту мысль, и ее радость сменилась отвращением. "Я об этом слишком мало знаю".
Ей захотелось курить. Скорее всего, от нервозности. Желание разбухало, у нее зашемило в груди. Желание сильное и неодолимое, как во времена ее капризного детства; он положил пачку в карман пиджака. Зачем ему курить? Вкус табака у него во рту должен быть таким скучным, таким иллюзорным, мне закурить важнее. Она наклонилась к нему; он посапывал; она запустила руку ему в карман, вытащила сигареты, потом, сняв цепочку, тихо открыла дверцу и выскользнула наружу. Свет луны сквозь листву, пятна луны на дороге, свежее дуновение, этот крик животного - все это мое. Она зажгла сигарету, война спит, Берлин спит, Москва спит, Черчилль, Политбюро, все наши политики спят, все спит, никто не видит мою ночь, я необходима; банки с консервами - это для моих подшефных солдат. Одетта вдруг заметила, что ей противен табак; она сделала еще две затяжки, потом бросила сигарету: она уже сама не знала, почему ей так хотелось курить Листва тихо шумела, поле поскрипывало, как паркет. Звезды казались живыми, ей было страшновато; Жак спал, и она понемногу обретала непонятный мир своего детства, заросли вопросов без ответов; это он знал названия звезд, точное расстояние от Земли до Луны, сколько жителей в квартале, их жизнь, их занятия; он спит, я его презираю, но сама я не знаю ничего; она чувствовала себя затерянной в этом непостижимом мире, в этом мире, где можно было только видеть и трогать. Одетта побежала к машине, она хотела сейчас же его разбудить, разбудить Знание, Экономику, Мораль. Она положила ладонь на ручку, склонилась над дверцей и сквозь стекло увидела широко разинутый рот. "Зачем?" - подумала Одетта. Она присела на ступеньку и, как каждый вечер, принялась думать о Матье.
Лейтенант бегом поднимался по темной лестнице; они бежали и делали повороты вслед за ним. Лейтенант остановился в полном мраке и уперся затылком в люк; и их ослепил яркий серебристый свет.
- Следуйте за мной.
Они выскочили в холодное светлое небо, полное воспоминаний и легких шумов. Чей-то голос спросил:
- Кто здесь?
- Это я, - сказал лейтенант.
- Смирно!
- Вольно, - приказал лейтенант.
Они очутились на квадратном настиле на вершине колокольни. По углам кровлю поддерживали четыре столба. Между столбами шел каменный парапет метровой высоты. Повсюду было небо. Луна отбрасывала косую тень столба на пол.
- Ну как? - спросил лейтенант. - Здесь все в порядке?
- В порядке, господин лейтенант.
Перед ним стояли трое, длинные, худые, с винтовками. Матье и Пинетт смущенно держались позади лейтенанта.
- Мы остаемся здесь, господин лейтенант? - спросил один из троих стрелков.
- Да, - ответил лейтенант. И добавил: - Я поместил Кессона и еще четверых в мэрии, остальные будут со мной в здании школы. Дрейе обеспечит связь.
- Какие будут распоряжения?
- Огонь ведите сильный. Не жалейте боеприпасов.
- Что это?
Приглушенные возгласы, шарканье ног: звуки шли снизу, с улицы. Лейтенант улыбнулся:
- Этих штабных прихвостней я загнал в погреб мэрии. Им там будет тесновато, но это только на одну ночь: завтра утром боши, как только покончат с нами, получат их целехонькими.
Матье смотрел на стрелков: он стыдился за своих товарищей, но все трое были невозмутимы.
- В одиннадцать часов, - продолжал лейтенант, - жители деревни соберутся на площади; не стреляйте в них. Я их отправлю на ночь в лес. После их ухода - огонь по всем, кто появится на улице. И ни под каким предлогом не спускайтесь: иначе мы будем стрелять в вас.
Он направился к люку. Стрелки молча рассматривали Матье и Пинетта.
- Господин лейтенант… - начал Матье. Лейтенант обернулся.
- Я о вас забыл. Эти люди хотят сражаться с нами, - сказал он остальным. - У них есть винтовки, и я им выдал патронташи. Смотрите сами, как можно использовать этих двоих. Если они будут плохо стрелять, отберите у них патроны.
Он дружелюбно посмотрел на стрелков.
- Прощайте, ребятки. Прощайте.
- Прощайте, господин лейтенант, - вежливо сказали они.
Он секунду поколебался, качая головой, потом, пятясь, спустился по первым ступенькам лестницы и закрыл за собой люк. Три стрелка смотрели на Матье и Пинетта без любопытства и без особой симпатии. Матье сделал два шага назад и прислонился к столбу. Винтовка ему мешала, иногда он нес ее с излишней небрежностью, иногда держал ее, как свечу. В конце концов он осторожно положил ее на пол. Пинетт присоединился к нему; оба повернулись спиной к луне. Три стрелка, наоборот, стояли лицом к свету. Черная сажа пачкала их бледные лица; у них был неподвижный взгляд ночных птиц.
- Можно подумать, что мы в гостях, - сказал Пинетт. Матье улыбнулся; три стрелка ответили на его улыбку.
Пинетт подошел к Матье и шепнул ему:
- По-моему, мы им не слишком нравимся.
- Кажется, да, - согласился Матье.
Оба смущенно замолчали. Матье наклонился и увидел прямо перед собой темные барашки каштанов.
- Сейчас я их разговорю, - сказал Пинетт.
- Сиди спокойно.
Но Пинетт уже подходил к стрелкам.
- Меня зовут Пинетт. А это Деларю.
Он остановился, ожидая ответа. Самый высокий кивнул, но никто из троих себя не назвал. Пинетт прокашлялся и сказал:
- Мы пришли сюда сражаться.
Стрелки продолжали молчать. Высокий блондин насупился и отвернулся. Пинетт растерянно спросил:
- Что нам надо делать?
Высокий блондин откинулся назад и зевнул. Матье заметил, что он был в чине капрала.
- Что нам надо делать? - повторил Пинетт.
- Ничего.
- Как ничего?
- Пока ничего.
- А потом?
- Вам скажут. Матье им улыбнулся:
- Мы вам надоедаем, да? Вы хотели бы остаться одни? Высокий блондин задумчиво посмотрел на него, потом повернулся к Пинетту:
- Ты кто?
- Служащий метро.
Капрал издал короткий смешок. Но глаза его оставались серьезными.
- Ты уже считаешь себя гражданским? Подожди немного.
- А, ты имеешь в виду в армии? - Да.
- Я наблюдатель.
- А он?
- Телефонист.
- Нестроевой? - Да.
Капрал прилежно посмотрел на Матье, словно ему было трудно сосредоточить на нем внимание.
- Что у тебя не в порядке? С виду ты довольно крепкий…
- Сердце.
- Вы когда-нибудь стреляли в людей?
- Никогда, - признался Матье.
Капрал повернулся к своим товарищам. Все трое покачали головами.
- Мы будем стараться изо всех сил, - сдавленным голосом проговорил Пинетт.
Наступило долгое молчание. Капрал смотрел на них, почесывая голову. В конце концов он вздохнул и, казалось, решился. Он встал и отрывисто сказал:
- Меня зовут Клало. Подчиняться нужно мне. Эти двое - Шассерьо и Дандье; вам нужно делать только то, что вам скажут, мы сражаемся уже пятнадцать дней, и у нас есть опыт.
- Пятнадцать дней? - недоверчиво переспросил Пинетт. - Как это произошло?
- Мы прикрывали ваше отступление, - пояснил Дандье. Пинетт покраснел и понурился. Матье почувствовал, как
его челюсти сжались. Клапо объяснил более примирительным тоном:
- Операция прикрытия.
Они молча переглянулись. Матье было неловко; он думал: "Мы никогда уже не станем такими, как они. Они сражались пятнадцать дней подряд, а мы в это время удирали. Теперь мы можем лишь присоединиться к ним, когда они дадут свой последний фейерверк. Но такими, как они, мы уже не станем никогда. Наши внизу, в погребе, они там догнивают в позоре и стыде, и наше место среди них, а мы их в последний момент бросили - гордость не позволила". Он наклонился и увидел черные дома, поблескивающую дорогу; он повторил про себя: "Мое место там, внизу, мое место там, внизу", но в глубине души знал, что нипочем не сможет спуститься. Пинетт сел верхом на парапет, наверное, чтобы выглядеть порешительнее.
- Слезь оттуда! - сказал Клапо. - Ты нас обнаружишь.
- Так ведь немцы еще далеко.
- Много ты знаешь! Говорю, слезь.
Пинетт недовольно спрыгнул с парапета, и Матье подумал: "Они нас никогда не примут". Пинетт его раздражал: он мельтешил, болтал, когда нужно было стушеваться, затаить дыхание и заставить забыть о себе. Матье вздрогнул: мощный взрыв, густой и тяжелый, толкнулся ему в барабанные перепонки. Потом второй, третий, от этих металлических звуков пол сотрясался под его ногами. Пинетт нервно засмеялся:
- Зря пугаешься. Это башенные часы бьют.
Матье перевел взгляд на стрелков и с удовлетворением отметил, что и они вздрогнули.
- Одиннадцать часов, - сказал Пинетт.
Матье знобило, он озяб, но это было даже приятно. Он был очень высоко в небе, над крышами, над людьми, было темно. "Нет, я не спущусь. Ни за что на свете не спущусь".
- Вот гражданские и уходят.
Они все перегнулись через парапет. Матье увидел, как черные животные движутся под листвой, как по дну моря. На главной улице бесшумно открывались двери, и мужчины, женщины и дети выскальзывали на улицу. Почти все несли тюки или чемоданы. На мостовой образовались маленькие группки: похоже, они чего-то ждали. Потом все они слились в одну длинную процессию, которая неторопливо тронулась к югу.
- Как на похоронах, - сказал Пинетт.
- Бедняги! - вздохнул Матье.
- Не волнуйся за них, - сухо заметил Дандье. - Они еще вернутся. Немцы редко поджигают деревни.
- А там? - напомнил Матье, показывая в сторону Робервилля.
- Там - другое дело: крестьяне стреляли вместе с нами. Пинетт засмеялся:
- Значит, там было не так, как здесь. Здесь мужики дали слабину.
Дандье посмотрел на него:
- Вы же не сражались: это все-таки не гражданское дело.
- А кто виноват? - сердито воскликнул Пинетт. - Кто виноват, что мы не сражались?
- Этого я не знаю.
- Офицеры! Это офицеры проиграли войну.
- Не говори худо об офицерах, - вмешался Клапо. - Ты не имеешь права так о них говорить.
- А чего с ними церемониться?
- Не говори о них так при нас, - твердо сказал Клапо. - Потому что я тебе вот что скажу: все наши офицеры полегли там, кроме лейтенанта, и это не его вина.
Пинетт хотел объясниться; он протянул руки к Клапо, потом опустил их.
- С вами не договоришься, - сказал он удрученно. Шассерьо с любопытством посмотрел на Пинетта:
- А вы зачем сюда притащились?
- Сражаться, я тебе уже говорил.
- Но почему? Вас же никто не принуждал. Пинетт лениво ухмыльнулся.
- Просто так. Чтобы поразвлечься.
- Что ж, поразвлечетесь! - жестко сказал Клапо. - Это я вам гарантирую.
Дандье презрительно засмеялся.
- Ты только послушай их: они, значит, пришли сюда к нам в гости, поразвлечься, посмотреть, что такое бой; они собираются прострелить мишень, как в стрельбе по голубям. И их к этому даже не принуждали!
- А тебя-то, дурня, кто принуждает сражаться? - спросил у него Пинетт.
- Мы - совсем другое дело, мы стрелки.
- Ну и что?
- Если ты стрелок, то должен сражаться до конца. - Он покачал головой: - А иначе получается, будто я стреляю в людей ради собственного удовольствия.
Шассерьо посмотрел на Пинетта со смесью недоумения и отвращения:
- Ты понимаешь, что вы рискуете своей шкурой? Пинетт, не отвечая, пожал плечами.
- Потому что если ты это понимаешь, - продолжал Шассерьо, - ты еще больший мудак, чем кажешься. Нет никакого смысла рисковать своей шкурой, если тебя к этому не принуждают.
- Нас принудили, - резко сказал Матье. - Принудили. Нам все надоело, и потом, мы уже просто не знали, что делать.
Он показал на школу под ними:
- Для нас был один выбор: колокольня или погреб. Дандье, казалось, смягчился; его черты немного разгладились. Матье продолжал наседать:
- А что бы сделали на нашем месте вы? Они не ответили, Матье настаивал:
- Что бы вы сделали? Дандье покачал головой:
- Может, я и погреб выбрал бы: ты убедишься, тут будет не до забавы.
- Наверняка, - сказал Матье, - но, уверяю тебя, совсем не сладко сидеть в погребе, когда другие сражаются.
- Не спорю, - согласился Шассерьо.
- Да, - признал Дандье. - Там уж не до гордости.
Теперь они выглядели не так враждебно. Клапо рассматривал Пинетта с неким удивлением, затем отвернулся и подошел к парапету. Лихорадочная суровость его взгляда исчезла, он выглядел куда мягче, чем прежде, кротко смотрел он на тихую ночь, на детскую, почти сказочную сельскую местность, и Матье не знал, мягкость ночи отражалась на этом лице или же одиночество этого лица отражалось на этой ночи.
- Эй, Клапо! - позвал Дандье.
Клапо выпрямился и вновь обрел суровое обличье. - Что?
- Пойду сделаю обход нижнего квадрата: я там кое-что увидел.
- Иди.
Когда Дандье поднял люк, до них донесся женский голос:
- Анри! Анри!
Матье склонился над улицей. Запоздавшие жители бежали во всех направлениях, как обезумевшие муравьи; на дороге рядом с почтой он увидел маленькую тень.
- Анри!
Лицо Пинетта почернело, но он промолчал. Женщины взяли девицу за руки и попытались ее увести. Она кричала, отбиваясь:
- Анри! Анри!
Потом она вырвалась, бросилась в почтовую контору и закрыла за собой дверь.
- Мать твою так! - сквозь зубы процедил Пинетт. Он поскреб ногтями по камню парапета.
- Ее нужно отправить с остальными.
- Да, - ответил Матье.
- С ней случится несчастье.
- А кто в этом виноват?
Пинетт не ответил. Крышка люка приподнялась, и кто-то сказал:
- Помогите мне.
Они откинули крышку назад: из темноты показался Дандье; на спине он нес два соломенных тюфяка.
- Вот что я нашел.
Клапо впервые улыбнулся, он, казалось, был в восторге.
- Какая удача, - сказал он.
- И что вы хотите с этим делать? - спросил Матье. Клапо удивленно посмотрел на него.
- А для чего, по-твоему, служит соломенный тюфяк? Жемчужины нанизывать?
- Вы будете спать?
- Сначала перекусим, - сказал Шассерьо.
Матье смотрел, как они суетятся вокруг тюфяков, вытаскивают из рюкзаков мясные консервы - разве они не понимают, что скоро умрут? Шассерьо достал консервный нож, быстрыми и точными движениями открыл три банки, потом они сели и вытащили из карманов ножи.
Клапо через плечо бросил взгляд на Матье.
- Хочешь есть? - спросил он.
Матье ничего не ел уже два дня; слюна заполнила ему рот.
- Я? - переспросил он. - Нет.
- А твой приятель?
Пинетт не ответил. Перегнувшись через парапет, он смотрел на почту.
- Валяйте, - сказал Клапо, - лопайте, жратвы достаточно.
- Тот, кто сражается, - добавил Шассерьо, - имеет право пожрать.
Дандье порылся в своем рюкзаке, вынул оттуда две консервные банки и протянул их Матье. Матье взял их и хлопнул Пинетта по плечу. Пинетт подпрыгнул:
- Что такое?
- Это тебе, ешь!
Матье взял консервный нож, который ему протянул Дандье, нажал им на закраину из белой жести и изо всех сил надавил. Но лезвие соскользнуло, выскочило из желобка и натолкнулось на большой палец его левой руки.
- Какой ты неумеха, - проворчал Пинетт. - Очень больно?
- Нет, - сказал Матье.
- Дай мне.
Пинетт вскрыл обе банки, и они молча стали есть у столба, не решаясь сесть. Они рыли мясо ножами и накалывали куски на острие. Матье добросовестно жевал, но горло его занемело: он не чувствовал вкуса мяса, и ему было трудно глотать. Сидя на тюфяках, трое стрелков старательно склонялись над своей едой; в свете луны их ножи блестели.
- Полегоньку, - мечтательно сказал Шассерьо, - мы же едим на церковной колокольне.
На церковной колокольне. Матье опустил глаза. Под ногами у них витал запах камней и ладана, там было свежо, и в таинственных сумерках слабо светились витражи. Под ногами у них теплились доверие и надежда. Было холодно; он видел небо, он вдыхал небо, он думал вместе с небом, он чувствовал себя голым на леднике, на большой высоте; очень далеко под ними простиралось его детство.
Клапо запрокинул голову, он ел, глядя в небо.
- Посмотри на луну, - вполголоса сказал он.
- Что? - спросил Шассерьо.
- Луна сегодня не больше, чем обычно? - Нет.
- А мне показалось, что больше. Вдруг он опустил глаза:
- Идите есть с нами, стоя не едят. Матье и Пинетт помешкали.
- Идите! Идите к нам! - настаивал Клапо.
- Пошли! - сказал Матье Пинетту.
Они сели; Матье почувствовал у своего бедра тепло Клапо. Они молчали: это была их последняя трапеза, и она была священна.
- Есть еще ром, - сказал Дандье, - немного: как раз по глотку на каждого.
Они стали передавать по кругу флягу, и каждый прикладывал губы к горлышку. Пинетт наклонился к Матье.
- Думаю, они нас приняли. - Да.
- Они неплохие парни. Мне они нравятся.
- Мне тоже.
Пинетт выпрямился, охваченный гордостью: его глаза блеснули.
- Мы были такими же, если бы нами командовали как надо.
Матье посмотрел на лица стрелков и покачал головой.
- Разве неправда?
- Может, и так, - согласился Матье.
Пинетт поглядел на ладони Матье и тронул его за локоть.
- Что с тобой? У тебя кровь идет?
Матье бросил взгляд на свои ладони: он рассек большой палец на левой руке.
- А! - сказал он. - Это, наверно, консервным ножом.
- И ты не остановил кровь, дуралей?
- Я ничего не почувствовал, - сказал Матье.