- Ну и ну! - ворчливо восхитился Пинетт. - Что бы ты без меня делал?
Матье посмотрел на свой большой палец, как бы удивляясь, что еще имеет тело: он уже ничего не чувствовал: ни вкуса мяса, ни вкуса спиртного, ни боли. "А я считал, что я стеклянный". Он засмеялся:
- Однажды в танцзале у меня тоже был нож…
Он остановился. Пинетт удивленно посмотрел на него.
- И что?
- Ничего. Мне не везет с режущими инструментами.
- Дай руку, - сказал Клапо.
Он достал из своего рюкзака рулон бинта и голубую склянку. Потом вылил обжигающую жидкость на палец Матье и перевязал ранку бинтом. Матье зашевелил пальцем-куклой и, улыбаясь, подумал: сколько хлопот, чтобы кровь не пролилась раньше времени!
- Ну вот! - сказал Клапо.
- Ага, - откликнулся Матье. Клапо посмотрел на часы.
- Спать, ребята: скоро полночь. Они окружили его.
- Дандье! Ты останешься с ним на карауле, - сказал он, указывая на Матье.
- Слушаюсь.
Шассерьо, Пинетт и Клапо легли рядом на тюфяках. Дандье вытащил из своей амуниции одеяло и набросил его на всех троих. Пинетт сладострастно потянулся, лукаво подмигнул Матье и закрыл глаза.
- Я буду наблюдать здесь, - сказал Дандье. - А ты там. Если начнется стрельба, ничего не делай, не предупредив меня.
Матье отошел в угол и пошарил глазами по местности. Он подумал, что скоро умрет, и это показалось ему странным. Он смотрел на темные крыши, мягкое свечение дороги между синими деревьями, на всю эту плодородную необитаемую землю и думал: "Я умираю ни за что". Шелковистый храп заставил его вздрогнуть: парни уже спали; Клапо с закрытыми глазами, помолодевший, бессмысленно улыбался; Пинетт тоже улыбался. Матье склонился над ним и долго смотрел на него; он думал: "Жалко!" На другой стороне площадки Дандье наклонился вперед, уперев руки в ляжки, в позе стража ворот.
- Эй! - тихо окликнул его Матье.
- Чего?
- Ты был вратарем?
Дандье удивленно повернулся к нему:
- Как ты узнал?
- Видно по твоей стойке. Он добавил:
- Ты хорошо играл?
- Если бы повезло, перешел бы в профессионалы. Они махнули друг другу рукой, и Матье вернулся на
свой пост. Он думал: "Я умру ни за что", и ему было жалко самого себя. За один миг его воспоминания промелькнули, как листва на ветру. Все его воспоминания: "Я любил жизнь". Где-то в глубине его мучил тревожный вопрос: "Имел ли я право бросить товарищей? Имею ли я право умереть ни за что?" Он выпрямился, оперся обеими ладонями о парапет и зло затряс головой. "Надоело. Тем хуже для тех, кто внизу, тем хуже для всех. Кончены угрызения совести, благоразумные ограничения: никто мне не судья, никто не думает обо мне, никто не вспомнит меня, никто не решит за меня". Он все решил сам без угрызений совести, с полным пониманием дела. Он решил, и в этот момент его щепетильное и жалостливое сердце кубарем покатилось с ветки на ветку; нет больше сердца: все кончено. "Я понял, что смерть была тайным смыслом моей жизни, я жил, чтобы умереть; я умираю, чтобы засвидетельствовать, что жить невозможно; мои глаза погасят этот мир и закроют его навсегда".
Земля поднимала к этому обреченному запрокинутое лицо, распахнутое небо текло сквозь него со всеми своими звездами; но Матье стоял на посту, пренебрегая этими ненужными дарами.
ВТОРНИК, 18 ИЮНЯ, 5 ЧАСОВ 45 МИНУТ
- Лола!
Как каждое утро, она проснулась с отвращением, как каждое утро, она возвращалась в свое старое гниющее тело.
- Лола! Ты спишь?
- Нет, - ответила она, - который час?
- Без четверти шесть.
- Без четверти шесть? И мой маленький хулиган уже проснулся? Мне его подменили.
- Иди ко мне! - сказал он.
"Нет, - подумала она. - Я не хочу, чтобы он ко мне прикасался".
- Борис…
"Мое тело вызывает у меня омерзение, даже если оно не вызывает омерзения у тебя, это жульничество: оно гниет, а ты этого не замечаешь, но если бы ты знал, оно внушало бы тебе ужас".
- Борис, я устала…
Но он уже обхватил ее за плечи; он давил на нее. "Ты сейчас войдешь в рану. Раньше, когда он ко мне прикасался, я становилась как бархатная. Но теперь мое тело - высохшая землям под его пальцами я даю трещины и рассыпаюсь, он мне делает больно". Он разрывал ее внутренности, он орудовал в ее животе, как ножом, он выглядел одиноким и одержимым, точно насекомое, точно муха, которая поднимается по стеклу, падает и вновь поднимается. Она чувствовала только боль; он тяжело дышит, он взмылен, он наслаждается; он наслаждается в моей крови, в моей боли. Она подумала: "Черт побери! У него не было женщины полгода, он совокупляется, как солдат в борделе". Что-то на миг зашевелилось в ней, подобие взмаха крыльев, но тут же прошло. Он приклеился к ней, двигались только ее груди, потом он резко отпрянул, и груди Лолы издали звук снимаемой медицинской банки, ее разбирал смех, но она взглянула на лицо Бориса, и смеяться расхотелось: он был такой суровый и напряженный, он занимался любовью, как другие напиваются, он явно пытается что-то забыть. В конце концов он рухнул на нее, как мертвец; она машинально погладила ему затылок; она была холодна и равнодушна, но чувствовала гулкие удары колокола, которые во весь размах вздымались от живота к груди: это в ней колотилось сердце Бориса. "Я слишком стара, я чересчур стара". Вся эта гимнастика показалась ей комичной, и она ласково его оттолкнула.
- Пусти меня.
- А?
Он поднял голову и удивленно посмотрел на нее.
- У меня неважно с сердцем, - сказала она. - Оно слишком сильно бьется, а ты меня душишь.
Он ей улыбнулся, прилег рядом и остался лежать на животе, закрыв глаза и уткнувшись лбом в подушку, в уголке рта получилась чудная складка. Она приподнялась на локте и посмотрела на него: он выглядел так интимно, так привычно, что ей хотелось за ним наблюдать не больше, чем за собственной рукой; я ничего не почувствовала. И даже вчера, когда он появился во дворе, такой красивый, я ничего не почувствовала. Ничего, даже того лихорадочного вкуса во рту, даже той плотной тяжести в животе; она смотрела на это слишком знакомое лицо и думала: "Я одинока". Маленькая голова, маленькая головенка, где так часто гнездились затаенные скрытные секреты, сколько раз она брала ее в руки и сжимала; она неистовствовала, она вопрошала, заклинала, она хотела бы вскрыть ее, как гранат, и полизать то, что было внутри: в конечном счете секрет испарялся и, как в гранатах, оставалось немного сладковатой водицы. Она злобно глядела на Бориса, она злилась, что он не сумел ее расшевелить, она смотрела на горькую складку в уголке его рта: "Если он утратит свою веселость, что у него останется?" Борис открыл глаза и улыбнулся ей:
- Я страшно доволен, что ты наконец со мной, моя безумная старушка.
Она улыбнулась ему в ответ: "Теперь секрет есть у меня, а ты сколько угодно можешь пытаться его у меня выудить". Борис встал, откинул простыни и внимательно посмотрел на ее тело; он слегка коснулся ее грудей; Лола смутилась.
- Как из мрамора, - промолвил он.
Лола подумала о мерзком животном, которое ночью размножалось в ее утробе, и кровь прилила к ее щекам.
- Я горжусь тобой, - сказал Борис.
- Почему?
- Как почему? Ты здорово надула этих госпитальных крыс.
Лола усмехнулась:
- А они у тебя не спросили, что ты делаешь с этой старухой? Они не приняли меня за твою мать?
- Лола! - с упреком сказал Борис. Он засмеялся, вспомнив что-то забавное, и печать молодости на миг вновь возникла у него на лице.
- Что тебя так развеселило?
- Франсийона вспомнил. У него девушка что надо, ей еще нет восемнадцати; так вот он мне сказал: "Если хочешь, давай тут же махнемся".
- Он очень любезен, - сказала Лола.
Какая-то тревога облаком скользнула по лицу Бориса, и глаза его потемнели. Она неприязненно посмотрела на него: "Да, да, у тебя, как и у всех, есть свои маленькие заботы. Но что он сделает, если я признаюсь ему в своих? Что ты сделаешь, если я тебе скажу: "У меня опухоль матки, ее нужно оперировать, а в моем возрасте это может кончиться худо". Ты вытаращишь свои блядские глазища, ты скажешь: "Это неправда!" Я тебе скажу, нет, это правда, тогда ты скажешь, что операцию делать нельзя, что есть надежные лекарства или облучение, что я слишком мнительна. А я тебе скажу: "Я вернулась в Париж не для того, чтобы взять деньги в банке, а чтобы проконсультироваться у Ле Гупиля, и он был категоричен". Ты мне скажешь, что Ле Гупиль кретин, что к кому угодно, но не к нему надо было обращаться, ты будешь возражать, протестовать, трясти головой с затравленным видом и в конце концов ты замолчишь, загнанный в угол, ты будешь смотреть на меня ошалевшими, полными ненависти глазами". Она подняла обнаженную руку и схватила Бориса за волосы.
- Ну, маленький хулиган! Рожай. Признавайся, что у тебя не так.
- Все хорошо, - фальшиво бодро ответил он.
- Ты меня удивляешь. Не в твоих привычках просыпаться в пять часов утра.
Он неуверенно повторил:
- Все хорошо…
- Но я не вижу, - сказала она. - Ты что-то собрался мне сказать, но тебе хочется, чтобы я тебя об этом попросила.
Он улыбнулся и положил голову ей под мышку. Вдохнул и сказал:
- Ты хорошо пахнешь. Она пожала плечами:
- Ну так что? Будешь говорить или нет?
Он затравленно мотнул головой. Она замолчала и, в свою очередь, легла на спину: "Что ж, не говори! Какое это имеет для меня значение? Он говорит со мной, он спит со мной, но умру я все равно одна". Она услышала его вздох и повернула к нему голову. У Бориса было угрюмое и печальное лицо - таким она его еще не видела. Лола без всякого воодушевления подумала: "Ладно! Придется тобой заняться". Ей предстоит его расспрашивать, выслеживать, угадывать выражение его лица, как в те времена, когда она его ревновала, усердствовать, чтобы он наконец выложил ей то, в чем он и сам жаждет признаться. Она села:
- Ладно! Дай мне халат и сигарету.
- Зачем халат? Такая ты гораздо лучше.
- Дай халат. Мне холодно.
Он встал, голый и загорелый, она отвела глаза в сторону; он взял халат у изножья кровати и протянул ей. Она его надела; он секунду поколебался, потом влез в брюки и сел на стул.
- Ты сыскал девственницу и собираешься на ней жениться? - спросила Лола.
Он посмотрел на нее с такой растерянностью, что она покраснела.
- Ладно, выкладывай, - сказала она. Короткое молчание, и она продолжила:
- Что ты собираешься делать, когда тебя отпустят?
- Я женюсь на тебе, - ответил он. Она взяла сигарету и закурила.
- Зачем? - спросила она.
- Мне необходима респектабельность. Я не могу привезти тебя в Кастельнодари, если ты мне не жена.
- А что ты собираешься делать в Кастельнодари?
- Зарабатывать на жизнь, - сказал он строго. - Нет, кроме шуток: я буду преподавателем в коллеже.
- Но почему в Кастельнодари?
- Увидишь, - ответил он. - Увидишь. Это будет именно в Кастельнодари.
- И ты хочешь, чтобы я звалась мадам Сергин и чтобы, надев шляпу, я нанесла визит директору школы?
- Он называется принципал. Да, именно это тебе и предстоит. А я в конце года буду произносить речь на церемонии по присуждению премий.
- Гм! - хмыкнула Лола.
- Ивиш переедет жить к нам, - сказал Борис.
- Но она же меня не переносит.
- Не спорю. Но тут уж ничего не поделаешь.
- Это она так решила?
- Да. Она изнемогает от скуки у свекра и свекрови; они ее доводят до безумия; ты бы ее не узнала.
Наступило молчание; Лола искоса наблюдала за ним.
- Вы обо всем договорились? - спросила она. - Да.
- А если мне это не понравится?
- Лола, ну что ты такое говоришь? - удивился он.
- Раз речь идет о том, чтобы жить вместе, то ты, конечно, считаешь, что я всегда буду в полном восторге.
Ей показалось, что в глазах Бориса затеплился слабый огонек.
- А разве нет?
- Да, это так, - сказала она. - И все же, мой маленький хулиган, ты слишком уверен в своих чарах.
Огонек в его глазах погас; он уставился на свои колени, и Лола обратила внимание, как двигаются его челюсти.
- А тебе эта жизнь понравится? - спросила она.
- Я буду счастлив, если мы всегда будем вместе, - галантно ответил Борис.
- Но ты говорил, что испытываешь отвращение к преподаванию.
- А чем другим еще могу я теперь заняться? Я тебе скажу все как есть, - продолжал он. - Пока я воевал, я не задавал себе вопросов. Но теперь я задумываюсь: для чего я создан?
- Ты хотел заниматься литературой.
- Я никогда об этом не думал всерьез; в сущности, мне нечего сказать. Понимаешь, я думал, что война еще продлится и меня убьют, и теперь я захвачен всем этим врасплох.
Лола внимательно посмотрела на него.
- Ты жалеешь, что война закончилась?
- Она не закончилась, - сказал Борис. - Англичане еще воюют; не пройдет и полгода, как в войну втянутся и американцы.
- Но для тебя, во всяком случае, она закончилась.
- Верно, - подтвердил Борис. - Для меня закончилась.
Лола продолжала пристально смотреть на него.
- Для тебя и для всех французов, - добавила она.
- Не для всех! - с жаром возразил он. - Те, что сейчас в Англии, будут сражаться до конца.
- Понимаю, - сказала Лола.
Она затянулась и бросила окурок на пол. Потом тихо спросила:
- У тебя появилась возможность оказаться там?
- Лола! - воскликнул Борис восхищенно и благодарно. - Да, - признался он, - да. Такая возможность появилась.
- Но каким образом?
- Цинк.
- Какой цинк? - не понимая, переспросила она.
- Около Мариньяна, между двумя возвышенностями, есть маленький частный аэродром. Там две недели назад приземлился военный самолет; он был неисправен. Теперь он в порядке.
- Но ты не летчик.
- У меня есть друзья-летчики.
- Какие друзья?
- К примеру, Франсийон, с которым я тебя вчера познакомил. А еще Табель и Террасе.
- И они предложили тебе улететь с ними? - Да.
- И что еще?
- Я отказался, - поспешно ответил он.
- Правда? Может, ты отказался, сказав себе: надо сначала подготовить старуху?
- Нет.
Он нежно посмотрел на нее. Редко у него бывали такие глаза с поволокой: "Когда-то я бы все отдала ради такого его взгляда".
- Хоть ты и сумасшедшая старуха, - сказал он ей, - но я не могу тебя покинуть. Без моего пригляда ты наделаешь массу глупостей.
- Ах, вот оно что! - воскликнула Лола. - И когда же мы поженимся?
- Когда захочешь, - равнодушно ответил он. - Главное, чтобы мы были женаты к началу занятий.
- Занятия начинаются в сентябре?
- Нет, в октябре.
- Очень хорошо, - сказала Лола. - У нас еще есть время.
Она встала и принялась расхаживать по комнате. На полу валялись окурки со следами губной помады: нагнувшись, Борис подбирал их с глупейшим видом.
- Когда должны лететь твои товарищи? - спросила она. Борис старательно раскладывал окурки на мраморном
ночном столике.
- Завтра вечером, - не оборачиваясь, ответил он.
- Так скоро! - изумилась она.
- Что ж, тут нужно действовать быстро.
- Так скоро!
Она дошла до окна и открыла его: она смотрела на покачивающиеся мачты рыбацких лодок, на набережную, на розовое небо и думала: "Завтра вечером". Оставалось разорвать еще одно крепление, одно-единственное. Когда крепление будет разорвано, она обернется. "Какая разница: завтра вечером или в любой другой день", - подумала она. Вода тихо колыхала цветные разводы утренней зари. Вдалеке Лола услышала сирену парохода. Когда она почувствовала себя окончательно свободной, она повернулась к нему.
- Если ты хочешь уехать, то я не стану тебя удерживать.
Фраза далась ей нелегко, но теперь Лола ощутила пустоту и свободу. Она смотрела на Бориса и думала, не зная почему: "Бедный мальчик, бедный мой мальчик". Борис резко встал. Он подошел и схватил ее за руку:
- Лола!
- Ты мне делаешь больно, - сказала она.
Он отпустил Лолу, но посмотрел на нее с неким подозрением.
- А ты не будешь от этого страдать?
- Буду, - рассудительно ответила она. - Я буду страдать, но лучше это, чем твое преподавание в Кастельнодари.
Казалось, он немного успокоился.
- Ты тоже не смогла бы там жить? - спросил он.
- Да, - ответила она. - Я тоже.
Он ссутулил плечи, руки его беспомощно повисли; впервые у него был такой вид, будто ему мешает собственное тело. Лола была признательна ему, что он не демонстрирует в открытую свою радость.
- Лола! - повторил он.
Он положил руку ей на плечо; ей захотелось сбросить его руку с плеча, но она сдержалась. Она ему улыбалась, она еще чувствовала тяжесть его руки, но он уже ей не принадлежал, он был в Англии, они оба уже были по-своему мертвы.
- Знаешь, я ведь отказался! - дрожащим голосом проговорил он. - Я отказался!
- Знаю.
- Я не буду тебе изменять, - сказал он. - Я ни с кем, кроме тебя, не буду спать.
Она улыбнулась.
- Мой бедный мальчик.
Теперь он был уже лишним. Ей хотелось бы, чтоб уже наступил завтрашний вечер. Вдруг он хлопнул себя по лбу.
- Какой же я осел!
- В чем дело? - спросила она.
- Я не еду! Я не могу ехать!
- Почему?
- Ивиш! Я же тебе сказал, что она хочет жить с нами.
- Борис! - в бешенстве выкрикнула Лола. - Если ты не остаешься ради меня, я запрещаю тебе делать это ради Ивиш.
Но это была злость той, прежней Лолы, и она тут же угасла.
- Я позабочусь об Ивиш, - спокойно сказала Лола.
- Ты возьмешь ее с собой?
- А почему бы и нет?
- Но вы же друг друга не выносите?
- Это не имеет значения.
Лола почувствовала, что ужасно устала. Она сказала:
- Оденься или ляг, ты простудишься.
Он взял полотенце и начал растирать себе торс. У него был ошеломленный вид. "Забавно, - подумала она, - он только что решил свою участь". Она села на кровати; Борис энергично растирался, но лицо его оставалось угрюмым.
- Что еще не так? - спросила она.
- Все хорошо, - сказал он. - Просто я трушу!
Она с трудом встала, поймала его за чуб и подняла ему голову.
- Посмотри на меня. Что еще не так? Борис отвел глаза.
- Ты ведешь себя странно.
- Почему странно?
- Ты совсем не рассердилась, узнав, что я уезжаю. И это меня шокирует.
- И это тебя шокирует? - повторила Лола. - И это тебя шокирует?
Она расхохоталась.