Брюне следит глазами за плавным полетом обрывков; большая часть падает, как конфетти, на плечи солдат, а оттуда им под ноги; один кусочек секунду порхает и падает на пучок травы. Трава немного пригибается - получается маленький балдахин. Другие письма валяются вдоль дороги, разорванные, смятые, свернутые в шарик, они в кюветах, среди разбитых винтовок и помятых касок. Когда почерк размашист и крупен, Брюне ухватывает походя слова: ешь хорошенько, не ходи без головного убора, Элен приехала с детьми, в твоих объятиях, любовь моя. Вся дорога - длинное оскверненное любовное письмо. Маленькие мягкие чудовища ползут по земле и глядят глазами без зрачков на веселое стадо побежденных: противогазы; Мулю локтем толкает Брюне и показывает на противогаз: "Все-таки повезло, что не пришлось ими пользоваться". Брюне не отвечает. Мулю ищет других собеседников: "Эй! Ламбер!" Солдат, идущий впереди Брюне, оборачивается, Мулю показывает ему на противогаз без комментариев, они начинают смеяться, и люди вокруг них хохочут тоже: они их ненавидели, этих мерзких паразитов, они их боялись, и однако их нужно было холить, ухаживать за ними. Теперь они лежат у них под ногами околевшие, пленные смотрят на них, и это им напоминает, что война закончена. Крестьяне, которые пришли, как всегда, работать в поле, глазеют на колонну, опираясь на лопаты; Ламбер веселится, он им кричит: "Привет, папаша! У нас демобилизация". Десять голосов, сто голосов повторяют с неким вызовом: "У нас демобилизация, демобилизация! Домой возвращаемся". Крестьяне ничего не отвечают, кажется, что они их даже не слышат. Кучерявый блондин столичного обличья спрашивает у Ламбера: "Как ты думаешь, сколько их?" - "Мало, блондинчик, мало", - говорил Ламбер. - "Ты так считаешь? Ты в этом уверен?" - "Только посмотри. Где они, эти субчики, которые должны нас охранять? Если бы мы были вправду пленными, ты б увидел, как бы нас обложили". - "Тогда почему они нас взяли в плен?" - спрашивает Мулю. - "В плен? Они нас не брали в плен: они нас просто отодвинули в сторону, чтобы мы не болтались у них под ногами, пока они наступают". - "Даже если и так, - вздыхает блондинчик, - это может долго продлиться". - "Ты с ума сошел! Они даже за нами не угонятся - так быстро мы удираем". У него игривый вид, он ухмыляется: "Фрицы не волнуются, для них это просто прогулка: подружка в Париже, стаканчик вина в Дижоне, рыбная похлебка в Марселе. Конечно, в Марселе все и закончится, там им придется остановиться: впереди море. Тогда-то они нас и отпустят. К середине августа будем дома". Блондинчик качает головой: "Еще два месяца. Так долго". - "Скажи, ты что, очень торопишься? Они должны еще восстановить железнодорожные пути". - "Плевал я на пути, - говорит Мулю, - если дело только в этом, я прекрасно вернусь пешком". - "Мать твою, а я нет! Я иду уже две недели, мне это уже до задницы, я хочу отдохнуть". - "Тебе, значит, не хочется побаловаться со своей девчонкой?" - "Скажешь еще! А чем я буду это делать? Я слишком долго шел, и у меня в штанах уже ничего не осталось. Я хочу только спать, и один". Брюне слушает их, смотрит на их затылки, он думает, что предстоит много работы. Тополя, тополя, мост через ручей, тополя. "Хочется пить", - говорит Мулю. - "Не столько пить, - отвечает северянин, - сколько есть, я со вчерашнего дня ничего не ел". Мулю семенит и потеет, он тяжело дышит, снимает китель, перекидывает его через руку, расстегивает гимнастерку и с улыбкой говорит: "Теперь можно снять китель, мы свободны". Внезапная остановка; Брюне натыкается грудью на спину Ламбера. Ламбер оборачивается; у него круглая борода, живые глаза под густыми черными бровями: "Смотри куда прешь, осел. Ты что, слепой?" Он нагло разглядывает форму Брюне: "С офицерьем покончено. Теперь никто не командует. Тут все равны". Брюне равнодушно смотрит на него, и тот замолкает. Брюне прикидывает, чем он мог заниматься на гражданке. Мелкий коммерсант? Служащий? Во всяком случае, он из среднего класса. И их сотни тысяч таких: никакого чувства авторитета и личной порядочности. Нужна будет железная дисциплина. Мулю спрашивает: "Почему мы остановились?" Брюне не отвечает. Этот тоже мелкий буржуа, совершенно подобный другому, но еще глупее: с ними работать будет трудно. Мулю вздыхает от удовольствия и обмахивается: "Может, успеем присесть?" Он кладет на дорогу рюкзак, садится на него; подходит немецкий солдат, поворачивает к ним удлиненное, красивое и невыразительное лицо, его голубые глаза источают подобие симпатии. Он старательно выговаривает: "Бедные французы, война кончилась. Возвращайтесь домой. Возвращайтесь домой". - "Что он говорит? Он говорит, что мы скоро вернемся домой, конечно, мы скоро вернемся домой, черт побери, Жюльен, ты слышишь, мы возвращаемся домой, спроси у него, когда, эй! Спроси у него, когда мы вернемся?" - "Скажи, фриц, когда мы вернемся домой?" Они говорят ему ты, раболепно и в то же время фамильярно. Вся победоносная армия в лице одного солдата. Немец бесстрастно повторяет: "Возвращайтесь домой, возвращайтесь домой". - "Но когда, а?" - "Бедные французы, возвращайтесь домой". И снова в путь, тополя, тополя. Мулю стонет, ему жарко, он хочет пить, он устал, он хотел бы остановиться, но никому нельзя тормозить это упрямое шествие, которым никто не управляет. Какой-то солдат стонет: "У меня раскалывается голова", но продолжает идти. Болтовня замедляется, прерывается долгими паузами, они жалуются друг другу: "Мы что, до Берлина будем так идти?" Но они идут; они следуют за теми, кто впереди, их подталкивают те, кто сзади. Деревня, груда касок, противогазов и винтовок на главной площади. - "Это Пудру, я здесь проходил позавчера", - говорит Мулю. - "Смотри-ка, а я вчера вечером, - говорит блондин, - я был на грузовике: на порогах стояли люди, и вид у них был враждебный". Они и сейчас здесь, подле своих домов, стоят, скрестив руки, безмолвные. Черноволосые и черноглазые женщины в черных платьях, старики. Они смотрят. Перед этими соглядатаями пленные распрямляются, лица их становятся циничными и лихими, они машут руками, смеются, кричат: "Привет, мамаша! Привет, папаша! У нас демобилизация, война закончена, всем привет". Они проходят и салютуют зевакам, они строят глазки девицам, шлют им зазывные улыбочки, а соглядатаи смотрят и молчат. Только жирная и добродушная бакалейщица шепчет: "Бедные парни". Северянин блаженно улыбается, он говорит Ламберу: "Хорошо еще, что мы не на севере". - "Почему?" - "Они бы бросали нам в рожи что попало". Показалась колонка, и десять человек, сто человек выходят из рядов, идут пить. Мулю тотчас нетерпеливо бежит туда, он неловко наклоняется; они изнемогают от усталости, их плечи подрагивают; вода стекает по их лицам. Часовой ждет с отсутствующим видом. Они остались бы в деревне, если бы только захотели и если бы у них хватило мужества выдержать взгляды селян. Но нет, они поодиночке возвращаются, они торопятся, словно боятся потерять свое место; Мулю бежит, как женщина, крутя коленями, они толкаются, смеются, кричат, скандальные и дерзкие, как уличные парни; их рты раскрываются, как обнажающиеся раны, у них сконфуженные глаза побитых собак. Мулю вытирает губы и говорит: "Хорошо!" Он удивленно смотрит на Брюне: "Ты не пил? Ты не хочешь пить?" Брюне, не отвечая, пожимает плечами; жалко, что это стадо не окружено пятьюстами солдатами с примкнутыми штыками, которыми кололи бы задницы запоздавшим, жаль, что их не пинают прикладами: это вернуло бы их к реальности. Он смотрит направо от себя, налево, он оборачивается, среди этого леса заброшенных, пьяных, искаженных бесшабашным весельем физиономий он ищет лицо, подобное своему. Где товарищи? Коммуниста узнаешь с первого взгляда. Хоть бы одно лицо. Одно-единственное лицо, суровое и спокойное человеческое лицо. Но нет: маленькие, юркие, жалкие, они идут, наклонившись вперед, скорость увлекает их хилые неприкаянные тела, так называемый галльский интеллект запечатлен на их грязных лицах; вытягивая складки губ в нитку, сужая и расширяя ноздри, наморщив лбы, сверкая глазами, они оценивают, определяют, спорят, судачат, критикуют, взвешивают все за и против, смакуют возражения, настаивают и делают выводы, этот бесконечный силлогизм, в каждой голове свои доводы. Они идут послушно, они разглагольствуют на ходу, они с виду спокойны: война закончена; потерь не было; немцы, кажется, не слишком гнусные. Они спокойны, потому что сразу же оценили своих новых хозяев; их лица снова начинают источать галльскую сметливость, ибо это чисто французский предмет роскоши, которому в нужное время можно будет обучить и фрицев - с некоторой пользой для себя. Тополя, тополя, солнце протекает, полдень: "Вот они!" Ум примолкает, все стадо стонет от наслаждения, это не крик, даже не вздох: нечто вроде радостного обвала, тихого шелеста листвы, гнущейся под дождем. "Вот они!" - проходит через всю колонну, переходит из головы в голову, как хорошая новость, вот они, вот они! Ряды сжимаются, переливаются на обочину, длинная гусеница вздрагивает: немцы проезжают по дороге на мотоциклах, на танкетках, на грузовиках, выбритые, отдохнувшие, загорелые, с красивыми, спокойными и рассеянными лицами, похожими на альпийский луг. Они ни на кого не смотрят, их взгляд прикован к югу, они углубляются во Францию, молча вытянувшись, только их транспортируют задарма, это моторизованная пехота, да, так можно вести войну, а посмотреть на их пулеметы, ого! А маленькие пушки, ух ты! Вот это да, неудивительно, что мы проиграли войну. Толпа восхищена немецкой мощью. Она себя чувствует не такой виноватой: "Они непобедимы, никуда не денешься, непобедимы". Брюне смотрит на этих очарованных побежденных, он думает: "Это строительный материал. Он немногого стоит, но что делать - другого у меня нет". Можно работать везде и, безусловно, есть в этой мешанине и такие, которых можно использовать.
Немцы прошли, колонна немного сползает с дороги, вот они на баскетбольной площадке, людские черные горошины, они садятся, они ложатся, они мастерят из майских газет большие шляпы от солнца; можно подумать, что публика занимает дешевые места на ипподроме, или гуляющие заполняют Венсеннский лес в воскресенье. - "Как это вышло, что мы остановились?" - "Не знаю", - отвечает Брюне. Он с раздражением смотрит на эту толпу, на разлегшихся людей, ему не хочется садиться, но это глупо, не нужно их презирать, это значит сорвать операцию, и потом, кто знает, как все обернется? Он должен беречь силы, он садится. Сзади него проходит немец, потом другой: они смотрят на него, дружески смеясь, и с покровительственной иронией спрашивают: "А где же ваши англичане?" Брюне смотрит на их черные мягкие сапоги, он не отвечает, и они уходят; длинный фельдфебель остается сзади и повторяет чуть ли не с укоризненной грустью: "А где же англичане? Бедные французы, где же ваши англичане?" Никто ему не отвечает, и он долго качает головой. Когда фрицы уже далеко, Ламбер цедит сквозь зубы: "В моей заднице эти англичане, и как не беги, они тебя обосрут". - "Как же! - говорит Мулю. - А?" - "Англичане, - объясняет он, - может, и, обосрут фрицев, но в конце концов попадут в наше положение, и выхода у них не будет". - "Это еще неизвестно". - "Конечно, известно, балбес! Это точно. Они корчат из себя храбрецов, потому что сидят на своем острове, но подожди немного, увидишь, что будет, когда немцы пересекут Ла-Манш. Раз французский солдат не мог устоять, где уж там англичанам!" Где же товарищи? Брюне одиноко. Вот уже десять лет ему не было так одиноко. Он хочет есть и пить, но ему совестно, что он хочет есть и пить; Мулю поворачивается к нему: "Скоро они дадут нам пожрать". - "Ты думаешь?" - "Кажется, фельдфебель сказал: скоро будут раздавать хлеб и консервы". Брюне улыбается: он уверен, что им ничего не дадут. Пусть все они слюнями изойдут, пусть на стенку лезут от голода. Вдруг некоторые пленные встают, за ними другие, потом встают остальные, и все снова отправляются в путь; Мулю в ярости, он бурчит: "Кто сказал: отправляться?" Никто не отвечает. Мулю кричит: "Ребята, постойте, они нам дадут поесть". Но слепое и глухое стадо уже вышло на дорогу. Они идут. Лес; бледные рыжеватые лучи пробиваются сквозь листву, три брошенные пушки семьдесят пятого калибра еще обращены на восток; пленные довольны, потому что есть тень; мимо проходит полк немецких саперов. Блондинчик, тонко улыбаясь, смотрит, как они шагают, он наслаждается, взирая на своих победителей полузакрытыми глазами, он играет с ними, как кошка с мышкой, он развлекается своим превосходством; Мулю хватает за руку Брюне и трясет ее: "Там! Там! Серая труба". - "И что?" - "Это Баккара". Он становится на цыпочки, рупором складывает руки у рта и кричит: "Баккара! Ребята, входим в Баккара!" Люди устали, солнце бьет им в глаза, они послушно повторяют: "Баккара, Баккара", но, в сущности, им наплевать. Блондинчик спрашивает у Брюне: "В Баккара кружева делают что ли?" - "Нет, - говорит Брюне, - здесь есть производство стекла". - "А! - говорит блондинчик с неопределенным и уважительным видом. - Понятно!" Город чернеет под голубым небом, лица грустнеют, кто-то печально говорит: "Как-то странно сейчас видеть город". Они идут по пустынной улице; осколки стекла устилают тротуар и мостовую. Блондинчик ухмыляется, он показывает на осколки пальцем и говорит: "Вот оно, производство стекла в Баккара". Брюне поднимает голову: дома невредимы, но все стекла выбиты, сзади него кто-то повторяет: "Да, странно видеть город". Мост, колонна останавливается; тысячи глаз поворачиваются к реке: пять голых фрицев плещутся в воде, барахтаются, испуская негромкие крики: двадцать тысяч серых и потных французов в военной форме смотрят на эти животы и ягодицы, которые десять месяцев были защищены преградой из пушек и танков, а сейчас спокойно, нагло и беззащитно выставляют себя напоказ. Они видят только это: уязвимую плоть своих победителей. Толпа исторгает тихий и глубокий вздох. Они без гнева вынесли шествие армии-победительницы на победоносных танках; но эти голые фрицы, которые играют в воде в чехарду, выглядят оскорбительно. Ламбер, склонясь над парапетом, смотрит на воду и шепчет: "А хорошо бы сейчас скупнуться!" Это даже не желание: это всего лишь вздох мертвеца. Полуживая, забытая, погребенная в затухшей войне толпа снова трогается в путь в нестерпимом пекле и в завихрениях пыли. Со скрипом открываются ворота, сквозь дрожащий воздух из глубины огромного двора приближаются стены, Брюне видит казарму с закрытыми ставнями; он проходит вперед, его толкают сзади, он оборачивается: "Не толкайтесь, все войдем". Он проходит через ворота, Мулю радостно смеется: "На сегодня - все". Закончено чередование гражданских и победителей, тополей и сверкающих на солнце рек, они похоронят меж этими стенами осточертевшую грязную войну, они будут вариться в собственном соку, без свидетелей, сами по себе. Брюне идет, его толкают, он продвигается в глубь двора и останавливается у подножья длинной серой скалы, Мулю тычет его локтем в бок: "Это казарма жандармерии". Сотня закрытых жалюзи; крыльцо с тремя ступеньками ведет к двери с висячим замком. Слева от крыльца, в двух метрах от казармы, небольшая кирпичная крепостная стена высотой в один и длиной в два метра, Брюне подходит к ней, прислоняется. Двор заполняется, непрерывный поток уминает остальных, оттесняет их к стене казармы; но идут еще и еще; вдруг тяжелые створки ворот поворачиваются вокруг вереи и закрываются. "Готово, - говорит Мулю, - мы дома". Ламбер смотрит на ворота и с удовлетворением говорит: "Некоторые не смогли войти: им придется спать снаружи". Брюне пожимает плечами: "Какая разница, спишь ты во дворе или на улице…" - "Это не одно и то же", - возражает Ламбер. Блондинчик одобрительно кивает. "А мы здесь, - объясняет он, - мы не снаружи". Ламбер набавляет цену: "Можно сказать, мы в доме, только без крыши". Брюне делает крутой поворот: мягким склоном двор спускается к крепостной стене. На гребне стены, в ста метрах друг от друга, высятся две сторожевые вышки: они пусты. Ряд свежеустановленных колышков, между которыми натянута железная проволока и веревки, делит двор на две неравные части. Сравнительно узкая полоса между крепостной стеной и колышками остается незанятой. На другой части, между колышками и казармой, скопились все. Людям не по себе, у них вид неловких визитеров, они не решаются сесть; они держат в руках рюкзаки и амуницию; пот стекает по их щекам, хваленое галльское остроумие покинуло их лица, солнце слепит их пустые глаза, они пытаются скрыться от прошлого и ближайшего будущего в маленькое неудобное временное небытие. Брюне гонит прочь мысль о том, что хочет пить, он положил свой рюкзак наземь и, засунув руки в карманы, насвистывает. Сержант отдает ему честь; Брюне в ответ улыбается, но на приветствие не отвечает. Сержант подходит ближе: "Чего ждем?" - "Не знаю". Сержант - высокий худой человек с большими глазами, потускневшими от важности; его костистое лицо пересекают усы; у него энергичные вышколенные движения. - "Кто здесь командует?" - спрашивает он. - "А кто, по-вашему? Фрицы". - "А среди наших? Где ответственный?" Брюне смеется ему в лицо: "Ищи ветра в поле". Глаза сержанта тяжелеют от презрительного упрека: он хотел бы побыть заместителем командира, соединить опьянение повиновенья с усладой отдавать приказы; но Брюне вовсе не хочет больше командовать; его командованию пришел конец, когда погиб последний из его людей. Теперь в голове у него другое. Сержант нетерпеливо спрашивает: "Почему этих бедолаг держат здесь на ногах?" Брюне не отвечает; сержант бросает на него яростный взгляд и решается все взять на себя. Он держится вызывающе, складывает руки рупором и кричит: "Всем сесть! Передать дальше!" На него обеспокоенно оборачиваются, но никто не двигается. - "Всем сесть! - повторяет сержант. - Всем!" Люди с сонным видом садятся; голоса повторяют эхом: "Всем сесть!"; толпа нестройно усаживается. Крик кружится над головами, "Всем сесть!" доходит до другого конца двора, натыкается на стену и непонятным образом возвращается перевернутым: "Всем встать! Оставайтесь на ногах, ждите распоряжений". Сержант беспокойно смотрит на Брюне: там, у ворот, у него объявился конкурент. Люди резко встают, поднимают рюкзаки и, загнанно озираясь, прижимают их к груди. Но большая часть продолжает сидеть, те, кто встал, садятся снова. Сержант созерцает свою работу с фатоватым смешком: "Главное - приказать". Брюне смотрит на него и говорит: "Садитесь, сержант". Сержант хлопает глазами, Брюне повторяет: "Садитесь, есть приказ садиться". Сержант колеблется, затем соскальзывает на землю между Ламбером и Мулю: он охватывает руками колени и, приоткрыв рот, смотрит на Брюне снизу вверх. Брюне ему объясняет: "Я не сажусь, потому что я офицер". Брюне не хочет садиться: судороги сводят ему ноги от икр до бедер, но он все равно не хочет садиться. Он видит тысячи спин и лопаток, он видит шевелящиеся затылки, подрагивающие плечи, эту толпу сотрясает нервный тик. Он смотрит, как это скопище людей варится в собственном соку и трепещет, он думает без скуки и без удовольствия: "Это материал". Они напряженно ждут; они больше не кажутся голодными: жара, должно быть, иссушила им желудки. Они боятся и ждут. Чего они ждут? Приказа, катастрофы или ночи: чего угодно, только бы это освободило их от них самих. Высокий резервист поднимает бледное лицо, он показывает на вышки: "Почему там нет часовых? Куда они делись?" Некоторое время он ждет, солнце затопляет его запрокинутые глаза; в конце концов он пожимает плечами и говорит сурово и разочарованно: "У них такой же бардак, как и у нас: организация ни к черту". Единственный стоящий, Брюне смотрит на головы и думает: "Товарищи здесь, они затеряны, как иголки в стоге сена, нужно время, чтобы их обнаружить и сгруппировать".