Зев пушки медленно приподнялся. Матье не пошевелился: он стоял на коленях и целился в фельдфебеля.
- Ты что, не слышишь?! - крикнул ему Клапо. - Спокойно! - проворчал Матье.
Он выстрелил первым, приклад винтовки толкнулся ему в плечо; раздался сильный взрыв, как эхо его выстрела, он увидел пламя, потом услышал долгий мягкий шум разрыва.
- Мимо! - сказал Клапо. - Слишком высоко взяли.
Фельдфебель барахтался, суча ногами. Матье, улыбаясь, смотрел на него. Он собирался его прикончить, но тут появились два солдата и унесли его. Матье пополз, пятясь, и лег рядом с Дандье. Клапо уже поднимал люк.
- Живее! Спускаемся! Дандье покачал головой:
- Внизу нет окон. Они переглянулись.
- Надо беречь патроны, - сказал Шассерьо.
- Много их у тебя осталось?
- Две обоймы.
- А у тебя, Дандье?
- Одна.
Клапо закрыл люк.
- Ты прав, надо их экономить.
Матье услышал сзади хриплое дыхание; он обернулся: Пинетт сильно побледнел и тяжело дышал.
- Ты ранен?
Пинетт яростно взглянул на него.
- Нет.
Клапо внимательно поглядел на Пинетта.
- Если хочешь спуститься, дружок, то никто тебя не держит. Никто больше никому ничего не должен. Но, понимаешь, это наши патроны. И мы не можем их терять задарма.
- Мать твою так! - выругался Пинетт. - С какой стати я спущусь, если Деларю остается?
Он дополз до парапета и принялся беспорядочно стрелять.
- Пинетт! - крикнул Матье.
Пинетт не ответил. Над ним свистели пули.
- Брось, - сказал Клапо. - Это его отвлекает.
Пушка пальнула еще дважды. Они услышали над головой глухой удар, от потолка отвалился кусок штукатурки; Шассерьо вытащил часы.
- Двенадцать минут.
Матье и Шассерьо доползли до парапета. Матье сел на корточки рядом с Пинеттом, Шассерьо стоял справа от него, наклонившись вперед.
- Не так уж плохо: двенадцать минут продержались, - сказал Шассерьо. - Не так уж плохо.
Воздух засвистел, заревел, ударил Матье прямо в лицо: тяжелый и горячий, как каша. Матье сел на пол. Кровь ослепила его, руки были красны до запястий; он тер глаза, и кровь на руках смешивалась с кровью на лице. Но это была не его кровь: Шассерьо сидел без головы на южной части парапета; из его шеи, булькая, пузырилась кровь.
- Я не хочу! - закричал Пинетт. - Не хочу!
Он вскочил, подбежал к Шассерьо и ударил ему в грудь прикладом. Шассерьо зашатался и опрокинулся через парапет. Матье видел, как он падает, и не испытывал волнения: это было как бы начало его собственной смерти.
- Не жалей патронов, ребята! - крикнул Клапо.
Площадь вдруг заполнилась солдатами. Матье снова занял свой пост и стал стрелять. Дандье стрелял, стоя рядом с ним.
- Ну и мясорубка, - смеясь, сказал Дандье.
Вдруг он выпустил винтовку, и она упала на улицу, а он привалился к Матье, повторяя:
- Дружище! Дружище!
Матье оттолкнул его движением плеча, Дандье упал назад, и Матье продолжал стрелять. Он еще стрелял, когда на него рухнула крыша. Балка упала ему на голову, он выпустил винтовку из рук и упал. "Пятнадцать минут! - думал он в бешенстве. - Я отдал бы все, что угодно, чтобы продержаться пятнадцать минут!" Приклад винтовки торчал из груды развороченного дерева и обломков черепицы, он притянул его к себе: винтовка была липкая от крови, но заряженная.
- Пинетт! - крикнул Матье.
Никто не ответил. Обвал крыши загромождал всю северную часть настила, обломки и балки завалили люк; с зияющего потолка свисала железная перекладина; Матье был один.
- Мать-перемать! - громко сказал он. - Мы обязаны продержаться пятнадцать минут.
Он подошел к парапету и стоя начал стрелять. Это был подлинный реванш: каждый выстрел мстил за его прошлые ошибки. "Выстрел за Лолу, которую я не осмелился обокрасть, выстрел за Марсель, которую я посмел оставить, выстрел за Одетту, с которой я не решился переспать. А этот - за книги, которые я не дерзнул написать, этот - за путешествия, от которых я отказался, этот - за всех людей скопом, которых я почти ненавидел и старался понять". Он стрелял, заповеди разлетались на глазах, бах, возлюби ближнего, как самого себя, бах - в эту гадскую рожу, не убий, бах - в этого поганого типа напротив. Он стрелял в Человека, в Добродетель, во весь Мир: Свобода - это Ужас, пылало здание мэрии, пылала его голова; пули свистели, он был свободен, как воздух, земной шар взорвется, и я вместе с ним, он выстрелил, посмотрел на часы: четырнадцать минут тридцать секунд; ему не о чем было больше просить, кроме как о полуминутной отсрочке, как раз столько понадобится, чтобы выстрелить в этого импозантного и такого горделивого офицера, который бежит к церкви; он выстрелил в красавца-офицера, во всю Красоту Земли, в улицу, в цветы, в сады, во все, что он любил. Красота уродливо дернулась, и Матье выстрелил еще раз. Он выстрелил, он был чист, всемогущ, свободен. Пятнадцать минут.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ночь, звезды; красный огонь на севере, это горит деревушка. На востоке и западе длинные языки пламени, сухие и мигающие: это их орудия. Они везде, завтра они со мной разделаются. Он входит в уснувшую деревню, пересекает площадь, подходит к первому попавшемуся дому, стучит - нет ответа, давит на ручку - дверь открывается. Он входит, закрывает дверь; темнота. Спичка. Он в прихожей, из темноты смутно выступает зеркало, он видит в нем свое лицо: мне давно пора побриться. Спичка тухнет, но он успел различить лестницу слева. Он наугад приближается: лестница изгибаясь, ведет вниз. Брюне спускается, делает поворот, замечает смутный рассеянный свет; он делает еще один поворот: погреб. Оттуда пахнет вином и грибами. Бочки, куча соломы. Тучный крестьянин в ночной рубашке и брюках сидит на бочке рядом с полуодетой блондинкой, на руках у нее ребенок. Они смотрят на Брюне, открыв рты: они боятся, крестьянин вдруг говорит: "Моя жена больна". - "И что?" - спрашивает Брюне. - "Я не хотел, чтобы она провела ночь в лесу". - "Ты это мне говоришь? - удивляется Брюне. - Но мне плевать". Теперь он в погребе. Крестьянин недоверчиво смотрит на него: "А чего вы хотите?" - "Переночевать", - отвечает Брюне. Крестьянин, скривившись, продолжает на него смотреть. - "Вы офицер?" Брюне молчит. "Где ваши люди?" - подозрительно спрашивает крестьянин. "Погибли", - говорит Брюне. Он подходит к куче соломы, крестьянин недоумевает: "А немцы? Где они?" - "Везде". - "Я не хочу, чтобы они вас здесь нашли". Брюне снимает китель, складывает его, кладет на бочку. "Вы слышите?" - кричит крестьянин. - "Слышу", - отвечает Брюне. - "У меня жена и ребенок: я не хочу за вас расплачиваться". - "Не волнуйся", - говорит Брюне. Он садится, женщина ненавидяще глядит на него: "Есть французы, которые будут сражаться наверху, вы должны быть с ними". Брюне смотрит на нее, она натягивает ночную рубашку на грудь и кричит: "Уходите! Уходите! Вы проиграли войну, а теперь по вашей милости убьют нас". Брюне ее успокаивает: "Не волнуйтесь. Разбудите меня, когда немцы будут здесь". - "И что вы будете делать?" - "Пойду сдаваться". - "Стыдоба! - говорит женщина. - Ведь сколько тех, что погибли". Брюне зевает, потягивается и улыбается. Уже неделю он воюет без сна и почти без еды, двадцать раз он едва не погиб. Но теперь война проиграна, и есть работа, которую предстоит выполнить. Много работы. Он ложится на солому, зевает, засыпает. "Пошевеливайтесь, немцы здесь", - говорит хозяин. Брюне открывает глаза, он видит толстое красное лицо, слышит хлопки и взрывы. "Они здесь?" - "Да. - Он злится. - Я не могу оставить вас у себя". Женщина неподвижна. Она смотрит на Брюне свирепыми глазами, прижимая к себе уснувшего у нее на руках ребенка. "Сейчас уйду", - говорит Брюне. Он встает, зевает, подходит к подвальному оконцу, роется в своем рюкзаке, вынимает оттуда осколок зеркала и бритву. Крестьянин смотрит на него, остолбенев от негодования. "Вы что же, еще и бриться здесь собираетесь?" - "А почему бы и нет?" - спрашивает Брюне. Хозяин краснеет от гнева: "Говорю же вам, меня расстреляют, если найдут вас здесь". Брюне говорит: "Я быстро". Крестьянин тянет его за руку, выталкивая из погреба: "Нечего! У меня жена и ребенок, если б я знал, я бы вас не впустил". Брюне рывком освобождается, он с отвращением смотрит на этого толстого рохлю, который упорствует в своем желании жить, который будет жить при любом режиме, покорный, околпаченный, упрямый, будет жить неизвестно для чего. Мужик бросается на него, и Брюне отбрасывает его к стене: "Отстань, или я ударю!" Теперь крестьянин держится тихо, он тяжело дышит, съежившись, он вращает глазами алкоголика, от него несет острым запахом смерти и навозной жижи. Брюне начинает бриться без мыла и воды, кожа горит; рядом с ним дрожит от страха и ненависти женщина, Брюне торопится: если я затяну, она сойдет с ума. Он кладет бритву в рюкзак: лезвие послужит еще два раза. "Видишь, я закончил. Не стоило устраивать такой шум". Крестьянин не отвечает, женщина кричит: "Уходите, гад такой, трус поганый, из-за вас нас расстреляют!" Брюне надевает китель, он чувствует себя чистым, обновленным, он напряжен, выбритое лицо его покраснело. "Уходите! Уходите!" Он отдает честь двумя пальцами и говорит: "И все-таки спасибо". Потомон поднимается по темной лестнице, пересекает прихожую: входная дверь широко открыта; снаружи белый водопад дня, непрерывный стрекот пулеметов, а в доме темно и прохладно. Он приближается к входной двери: необходимо нырнуть в эту пену света. Маленькая площадь, церковь, памятник погибшим, навоз у дверей. Между двумя темными домами идет важная магистраль, вся розовая от утренней зари. Там немцы, человек тридцать суетятся, они похожи на рабочих в разгар работы, они стреляют по церкви из скорострельной пушки, а с колокольни стреляют в них, грохот, как на строительной площадке. Посреди площади под перекрестным огнем французские солдаты без кителей идут на цыпочках мелкими торопливыми шагами, как будто дефилируют на конкурсе красоты. Они поднимают бледные руки над головами, и солнце просвечивает у них между пальцами. Брюне смотрит на них, потом на колокольню, справа от него пылает большая постройка, он чувствует жар на щеке, он матерится. Потом спускается по трем ступенькам крыльца. Все: его берут в плен. Он держит руки в карманах, они тяжелее свинца. "Руки вверх!" Немец целится в него из винтовки. Брюне краснеет, руки его медленно поднимаются, вот они уже над головой: "Они мне заплатят за это кровью, скоты". Брюне присоединяется к французам и приплясывает вместе с ними, все выглядит ненастоящим, как в кино: эти свистящие пули не могут убить, пушка стреляет холостыми патронами. Один француз делает реверанс и падает, Брюне перешагивает через него. Он неспешно огибает угол коричневого дома и выходит на главную улицу в тот момент, когда обрушивается колокольня. Нет больше ни фрицев, ни стрельбы, кино закончилось, это обыкновенная деревня, он снова сует руки в карманы. Теперь он опять среди своих. Шумная толпа маленьких французов в хаки, немытых, небритых, с черными от дыма лицами, они смеются, шепчутся, шутят, покачиваются барашки их обнаженных голов, полицейские пилотки, ни одной каски: они узнают друг друга, здороваются: "Я тебя видел в Саверне в декабре". - "Эй! Жирар, привет, не попади мы в плен, может, и не встретились бы снова, как там Лиза?" Скучающий немецкий солдат с винтовкой на ремне охраняет это стадо крохотных побежденных, размашистыми и медленными шагами он сопровождает их торопливую рысцу. Брюне рысит вместе с другими, но ростом он не уступает фрицу, и так же хорошо побрит. Розовая дорога течет между травами, ни дуновения ветерка, тяжкая жара поражения. От людей сильно пахнет, они о чем-то судачат, птицы поют. Брюне поворачивается к соседу, тихому толстяку, который дышит ртом. "Откуда вы?" - "Мы шли из Саверна, ночь провели на фермах". - "А я пришел сюда совсем один, - говорит Брюне. - Странно, я думал, что деревня пуста". Молодой загорелый блондин идет за два ряда от него, он по пояс обнажен, с большим кровоточащим струпом между лопаток. За спиной Брюне слышится несмолкающий оживленный шум, смех, крики, шарканье подошв о землю, это похоже на шум ветра в деревьях. Он оборачивается: теперь позади него тысячи людей, их собрали отовсюду - с полей, деревушек, ферм. Плечи и голова Брюне одиноко возвышаются над этой волнообразной долиной. "Меня зовут Мулю, - говорит толстяк, - я из Бар-ле-Дюа". Он гордо добавляет: "Я знаю эту местность". У дороги горит ферма, черное пламя бьется на солнце, воет собака. "Слышишь пса? - спрашивает Мулю у своего соседа. - Его заперли внутри". Сосед явно с севера, блондин, не слишком низкорослый, с молочно-белой кожей, он похож на фрица, который его охраняет. Он хмурит брови и обращает большие голубые глаза на Мулю: "А?" - "Собака там, внутри". - "Ну и что? Это всего лишь собака". "Уа, уа! уа! уа!" На сей раз это не лай собаки: это голосит молодой человек с обнаженной спиной. Кто-то увлекает его и прикрывает ему рот рукой, Брюне успевает увидеть его большое бледное испуганное лицо и глаза без ресниц. "Шарпен, ему, кажется, худо", - говорит Мулю северянину. Северянин смотрит на него: "А?" - "Я говорю: Шарпену, твоему товарищу, худо". Северянин смеется, зубы у него белые: "Он всегда был малость не в себе". Дорога идет в гору, их сопровождает сильный запах разогретого камня, сожженного дерева, за их спиной продолжает завывать собака. Они взбираются на вершину косогора; вниз ведет пологий спуск. Мулю показывает пальцем на бесконечную колонну: "Ну и дела! Откуда они взялись?" Он поворачивается к Брюне: "Сколько их?" - "Не знаю. Может, десять тысяч, а может, больше". Мулю недоверчиво смотрит на него. "Ты можешь это определить на глаз, приблизительно?" Брюне думает о дне взятия Бастилии, о Первом мая: тогда размещали специальных людей на бульваре Ришар-Ленуар, и те подсчитывали число демонстрантов по длительности прохождения. Когда ты среди них, это молчаливые и теплые толпы. А это скопище шумное, но холодное и безжизненное. Он улыбается и говорит: "У меня есть навык". - "Куда нас ведут?" - спрашивает северянин. - "Не знаю". - "Где фрицы? Кто командует?" Фрицев нет, кроме десятка солдат, растянувшегося вдоль дороги. Огромное стадо скользит до подножья косогора, как бы повинуясь собственной тяжести. "Забавно", - говорит Мулю. - "Действительно, - отзывается Брюне, - забавно". Они могли бы броситься на немцев, задушить их и убежать полями, но зачем? Они идут напрямик, куда ведет их дорога. Вот они уже внизу косогора, в ложбине; теперь они поднимаются, им жарко. Мулю вынимает из кармана связку писем, скрепленную резинкой, и с минуту вертит ее в больших неловких пальцах. Пот местами пропитал бумагу, фиолетовые чернила кое-где выцвели. Он снимает резинку и, не читая, начинает методично рвать письма на мелкие кусочки, которые постепенно разбрасывает жестом сеятеля.