Брюне хочется курить. Тем не менее он отказывается: "Благодарю. Пока не буду". Он не станет играть в школяра, ему уже не шестнадцать лет; и потом подчиняться немцам в мелочах - значит признать их власть в целом. Зажигаются первые звезды; по другую сторону стены издалека слышится трескучая музыка, музыка триумфаторов. На двадцать тысяч изнуренных тел накатывается сон, каждое тело подрагивает, как волна. Это темное волнение ворчащей морской зыби. Брюне надоедает безделье; звездное небо он видит как бы между прочим. Спать тоже не хочется; зевая, он поворачивается к Шнейдеру, и вдруг взгляд его становится внимательным, он встает: Шнейдер расслабился, его сигарета погасла, снова он ее не зажег, и она повисла, приклеившись к его нижней губе; он грустно смотрит на небо; отличный момент узнать, что у него за душой. "Ты из Парижа?" - спрашивает Брюне. - "Нет". - Брюне напускает на себя непринужденный вид и говорит: "Я живу в Париже, но я из Комблю, рядом с Сент-Этьеном". Пауза. Помолчав, Шнейдер как бы с сожалением говорит: "Я из Бордо". - "Ага! - отзывается Брюне. - Я хорошо знаю Бордо. Красивый город, но довольно скучный. Ты там работал?" - "Да". - "И что ты делал?" - "Что я делал?" - "Да". - "Служил клерком. Клерком у адвоката". - "Вот как", - говорит Брюне. Он зевает. Нужно будет исхитриться заглянуть в его военный билет. - "А ты?" - спрашивает Шнейдер. Брюне вздрагивает: "Я?" - "Да". - "Представитель". - "И что же ты представлял?" - "Да так. Все понемногу". - "Так я и думал". Брюне опускается, прижимаясь к стене, садится, подбирает колени к подбородку и говорит уже отдаленным голосом, как будто перед сном подводит итог дня: "Такие дела". - "Такие дела", - тем же тоном повторяет Шнейдер. - "Хорошую нам задали порку", - говорит Брюне. - "Это уж точно", - соглашается Шнейдер. - "Высекли что надо, - говорит Брюне, - хорошо еще, что все так быстро кончилось: кровь могли бы пустить и посильнее". Шнейдер ухмыляется: "Они будут пускать нам кровь постепенно: результат будет тот же". Брюне бросает на него быстрый взгляд: "Что-то у тебя разговоры пораженца". - "Я не пораженец, просто констатирую факт поражения". - "Какого поражения? - спрашивает Брюне. - Никакого поражения и в помине нет". Он останавливается; он рассчитывает, что Шнейдер будет возражать, но он ошибается. Шнейдер лениво смотрит себе на ноги: окурок все еще висит в уголке его рта. Теперь Брюне уже не может остановиться: ему необходимо развить свою мысль; но это уже другая мысль. Если бы этот дурак спросил у меня прямо, я бы сразу насадил его на гарпун; теперь ему говорить противно: слова будут скользить, не затрагивая эту большую инертную массу. "Французы считают войну проигранной из чистого шовинизма. Они всегда воображали, что они лучшие в мире, и когда их непобедимая армия получает трепку, они убеждают себя, что все потеряно". Шнейдер неопределенно хмыкает, Брюне решает, что этого достаточно. Он продолжает: "Война только начинается, старина. Через полгода будут воевать от Кейптауна до Берингова пролива". Шнейдер смеется. Он спрашивает: "И мы?" - "Да, и мы, французы, - продолжает Брюне, - мы возобновим войну, но другими методами. Немцы вознамерятся поставить нашу экономику на военные рельсы. Пролетариат может и должен этому помешать". Шнейдер никак не реагирует; его атлетическое тело остается невозмутимым. Брюне этого не любит: тяжелые озадачивающие паузы - это не его специальность, он создан бороться на собственном поле; он хотел вынудить Шнейдера заговорить, а в конечном счете сам выдал свои затаенные мысли. Он, в свою очередь, замолкает, Шнейдер тоже продолжает безмолвствовать: это может длиться бесконечно. Брюне начинает беспокоиться: эта голова или слишком пуста или слишком заполнена. Недалеко от них кто-то слабо завывает. На этот раз молчание прерывает Шнейдер. Он говорит с некой теплотой: "Ты слышишь? Он сам себя принимает за пса". Брюне пожимает плечами: к чему умиляться парню, погруженному в сны, нельзя терять времени. "Бедные люди, - продолжает Шнейдер медлительным страдающим голосом. - Бедные люди!" Брюне молчит. Шнейдер продолжает: "Они никогда не вернутся домой. Никогда". Он поворачивается к Брюне и с ненавистью смотрит на него. "Эй! - смеясь, говорит Брюне. - Не смотри на меня так: я тут ни при чем". Шнейдер тоже начинает смеяться, его лицо смягчается, глаза гаснут: "Это верно, ты туг ни при чем". Оба умолкают; Брюне меняет тактику, он приближается к Шнейдеру и тихо его спрашивает: "Если ты так думаешь, почему ты не пытаешься бежать?" - "Брось!" - говорит Шнейдер. - "Ты женат?" - "У меня даже двое детей". - "Ты не ладишь с женой?" - "Я? Мы обожаем друг друга". - "Тогда в чем дело?" - "Брось! - повторяет Шнейдер. - А ты? Ты собираешься бежать?" - "Еще не знаю, - отвечает Брюне, - позже будет видно". Он пытается разглядеть лицо Шнейдера, но во дворе стоит полная темнота; совершенно ничего не видно, кроме темной тени сторожевых вышек на фоне неба. "Пожалуй, я посплю", - зевая, говорит Брюне. - "Давай, - одобряет Шнейдер. - Тогда и я тоже". Они ложатся на полотно палатки, подталкивают свои рюкзаки к стене; Шнейдер разворачивает одеяло, и они в него заворачиваются. "Спокойной ночи", - говорит Шнейдер. -
"Спокойной ночи". Брюне поворачивается на спину и кладет голову на рюкзак, глаза у него открыты, он чувствует тепло Шнейдера, он догадывается, что у Шнейдера открыты глаза, он думает: "Необходимо заняться этим фруктом". Он прикидывает, кто из них двоих кем манипулировал. Время от времени между кустарниками звезд небо прочерчивают маленькие светящиеся вспышки; Шнейдер тихо шевелится под одеялом и шепчет: "Ты спишь, Брюне?" Брюне не отвечает, он ждет. Проходит минута, и он слышит сиплое похрапывание: Шнейдер спит, Брюне бодрствует один, единственный источник света среди этих двадцати тысяч ночей. Он улыбается, закрывает глаза и забывается, в лесочке смеются два араба: "Где Абд-эль-Керим?" Старуха отвечает: "Не удивлюсь, если он сейчас в магазине одежды". Действительно, он там мирно сидит перед прилавком, но при этом вопит: "Убийцы! Убийцы!" Он рвет пуговицы на своем бурнусе; каждая пуговица, подпрыгивая, вспыхивает и взрывается. "За стену, быстрей!" - торопит Шнейдер. Брюне садится, чешет голову и вдруг понимает, что ночь нашпигована звуками. - "Что случилось?" - "Быстрей! Быстрей!" Брюне отбрасывает одеяло и распластывается рядом со Шнейдером за стеной. Чей-то голос повторяет: "Убийцы!" Кто-то кричит по-немецки, затем сухо щелкают автоматы. Брюне рискует бросить взгляд поверх стены, при свете вспышек он видит скопление скрюченных деревьев, которые тянут к небу узловатые и корявые ветви, глаза у него болят, голова пуста, он шепчет: "Вот оно, страдающее человечество". Шнейдер тянет его назад: "Какое там страдающее человечество: они хотят нас всех перебить". Кто-то рыдает: "Как собак! Как собак!" Автомат больше не стреляет. Брюне проводит рукой по лбу и окончательно просыпается: "Что происходит?" - "Не знаю, - отвечает Шнейдер. - Они пальнули дважды: первый раз, возможно, в воздух, но второй в нас". Вокруг них шумят джунгли: "Что такое? Что такое? Что это было?" Самозванные командиры отвечают: "Замолчите, не двигайтесь, оставайтесь лежать"; сторожевые вышки чернеют на фоне молочного неба, на них люди, которые их стерегут, держа палец на курке автомата. Стоя на коленях за стеной, Брюне и Шнейдер видят вдалеке круглый глаз электрического карманного фонарика. Он приближается, раскачиваемый невидимой рукой, он освещает серые плоские личинки. Два хриплых голоса говорят по-немецки; Брюне получает свет фонарика прямо в лицо; ослепленный, он закрывает глаза, голос спрашивает с сильным акцентом: "Кто кричал?" Брюне говорит: "Не знаю". Встает сержант, он чувствует себя торжественно и под электрическим светом держится очень прямо, он одновременно корректен и сохраняет необходимую дистанцию: "Один солдат сошел с ума, он начал кричать, его товарищи испугались и вскочили, тогда часовой и выстрелил". Немцы не поняли; Шнейдер говорит с ними по-немецки, немцы ворчат и тоже что-то произносят; Шнейдер поворачивается к сержанту: "Они спрашивают, есть ли среди нас раненые". Сержант выпрямляется, быстрым и точным движением складывает руки вокруг рта и кричит: "Сообщите о раненых!" Со всех сторон ему отвечают слабые голоса, внезапно зажигаются два прожектора, они освещают двор феерическим светом, разглаживающим распростертую толпу; двор пересекают немцы с носилками, к ним присоединяются французские санитары. "Где сумасшедший?" - по слогам спрашивает немецкий офицер. Никто не отвечает, но сумасшедший здесь, он стоит, его белые губы дрожат, слезы катятся по его щекам, солдаты становятся по обе стороны и уводят его, он ошалело подчиняется, вытирая нос и губы платком Брюне. Привстав, люди смотрят на этого страдальца, которому предстоит страдать еще; все здесь пахнет поражением и смертью. Немцы исчезают, Брюне зевает; свет щиплет ему глаза; Мулю спрашивает: "Что они с ним сделают?" Брюне пожимает плечами, Шнейдер говорит: "Нацисты сумасшедших не жалуют". Снуют санитары с носилками, Брюне говорит: "Наверное, можно снова лечь". Они ложатся. Брюне смеется: на том месте, где он лежал, дыра в палаточном полотне. Дыра с порыжевшими краями - это пулевое отверстие. Он показывает его, Мулю зеленеет от ужаса, руки его дрожат: "Ого! - восклицает он. - Ого!" Брюне, улыбаясь, говорит Шнейдеру: "Так или иначе, ты спас мне жизнь". Шнейдер не улыбается, он смотрит на Брюне серьезно и несколько растерянно и медленно говорит: "Да. Я спас тебе жизнь". - "Что ж, спасибо", - произносит Брюне, заворачиваясь в одеяло. - "Лично я, - решает Мулю, - буду спать за стеной".
Прожекторы внезапно тухнут, лес скрипит, хрустит, шумит, шепчет. Брюне встает, глаза его полны солнцем, голова - сном, он смотрит на часы: семь часов утра, люди суетятся, складывают палатки, скручивают одеяла. Брюне чувствует себя грязным и вспотевшим: он потел ночью, и его рубашка прилипает к телу. - "Мать твою за ногу! - говорит блондинчик. - До чего жрать охота". Мулю меланхолически вопрошает взглядом закрытые ворота: "Еще один день без жратвы!" Ламбер в ярости открывает глаза: "Не каркай". Брюне встает, осматривает двор, видит скопление людей вокруг поливального шланга, подходит: совершенно голый толстяк поливает себя водой, по-бабьи взвизгивая. Брюне раздевается, дожидается своей очереди, получает в спину и живот упругую холодную струю; он, не вытираясь, одевается, идет держать шланг и обливать трех следующих. Но под душ стремятся немногие: люди дорожат своей ночной испариной. "Чья очередь?" - спрашивает Брюне. Никто не отвечает, он зло опускает шланг и думает: "Как они себя распустили!" Он смотрит вокруг себя, он размышляет: "Вот. Вот они, люди". С ними будет нелегко. Он берет китель под мышку, чтобы спрятать нашивки, и подходит к группе пленных, которые разговаривают вполголоса. Брюне решается прощупать почву. Девять шансов против одного, что они говорят о жратве. Брюне не станет на это сетовать: еда - прекрасная отправная точка; это просто и конкретно, это подлинно: голодный человек как воск. Но они говорят не о жратве; высокий худой человек с красными глазами узнает его: "Это ты был рядом с сумасшедшим, верно?" - "Ну, был", - говорит Брюне. - "А что он, собственно, сделал?" - "Он закричал", - отвечает Брюне. - "И это все? Суки! А в итоге четверо убитых и двадцать раненых". - "Откуда ты знаешь?" - "Это нам сказал Гартизе". Гартизе - коренастый человек с дряблыми щеками, у него серьезный и печальный взгляд. "Ты санитар?" - спрашивает Брюне. Гартизе утвердительно кивнул головой: да, он санитар, фрицы увели его в конюшни за казармой, чтобы ухаживать за ранеными. "Один скончался у меня на руках". - "Какая все-таки гнусность, - говорит один из пленных, - сдохнуть здесь за неделю до демобилизации". - "За неделю?" - спрашивает Брюне. - "За неделю. Ну за две, если хочешь.
Ведь нас наверняка отошлют по домам, раз они не могут нас кормить". Брюне спрашивает: "А что с сумасшедшим?" Гартизе плюет себе под ноги: "Лучше не спрашивай". - "Что с ним?" - "Они хотели заставить его замолчать, один закрыл ему рот рукой, тогда тот его укусил. Ой! Мамочки! Если б ты их видел! Они начали вопить на своей тарабарщине, друг друга не слыша, они толкнули его в угол конюшни, и все начали лупить его кулаками, прикладами, под конец они все хохотали, а были там и из наших, которые их подначивали, потому что, как они говорили, все началось из-за этого выблядка. В конце концов вместо физиономии у него было месиво, один глаз выбит, они положили малого на носилки и унесли, не знаю куда, но, должно быть, они еще с ним поразвлекались, потому что я слышал, как он орал до трех утра". Санитар вытаскивает из кармана маленький предмет, завернутый в обрывок газеты: "Посмотрите". Он разворачивает бумагу: "Это зуб. Я его нашел утром на том месте, где они его выбили". Он старательно заворачивает зуб, кладет его в карман и говорит: "Я сохраню его на память". Брюне поворачивается к ним спиной и медленно возвращается к крыльцу. Мулю кричит ему издалека: "Ты знаешь итог?" - "Какой итог?" - "Итог этой ночи: двадцать убитых и тридцать раненых". - "Черт подери!" - вскрикивает Брюне. "Неплохо", - говорит Мулю. Он улыбается, довольный непонятно чем, и повторяет: "Для первой ночи совсем неплохо". - "Но зачем им расходовать патроны? - спрашивает Ламбер. - Если они хотят от нас избавиться, у них есть одно простое средство: нужно только дать нам подохнуть с голоду, что они и делают". - "Они нас не оставят подыхать с голоду", - говорит Мулю. - "Что ты об этом знаешь?" Мулю улыбается: "Делай, как я: смотри на ворота, это тебя отвлечет, и потом, именно оттуда придут грузовики". Шум мотора заглушает его голос. "Смотри - самолет!" - кричит северянин. Это самолет наблюдения, он летит на высоте пятидесяти метров, черный и блестящий, он пролетает над двором, делает поворот на левое крыло; два раза, три раза; двадцать тысяч пар глаз следят за ним, весь двор поворачивается вслед за ним. "Они часом не собираются нас бомбить?" - говорит кучерявый безразличным тоном. - "Нас бомбить? - повторяет Мулю. - Но зачем?" - "Затем, что они не могут нас накормить". Шнейдер, щурясь, смотрит на самолет; он говорит, кривясь от солнца: "Думаю, скорей всего, они нас фотографируют…" - "Чего?" - спрашивает Мулю. Шнейдер лаконично объясняет: "Военные корреспонденты…" Толстые щеки Мулю багровеют, его страх перерастает в бешенство, внезапно он вскакивает, протягивает руки к небу и начинает орать: "Покажите им язык! Ребята, покажите им язык! Кажется, они нас действительно фотографируют". Брюне забавляется: дрожь гнева пробегает по толпе; один вытягивает над головой кулак, другой, опустив плечи и выставив живот, просовывает руку в ширинку и выставляет наружу большой палец как член; северянин становится на четвереньки, опустив голову и выставив зад: "Пусть фотографируют мою задницу". Шнейдер смотрит на Брюне. "Как видишь, - говорит он, - мы еще полны энергии". - "Чепуха, - возражает Брюне, - это еще ничего не доказывает!" Самолет исчезает в солнечном сиянье. "Значит, - говорит Мулю, - мою рожу увидят во "Франкфуртере?" Ламбер куда-то уходит, вскоре он возвращается, очень возбужденный: "Кажется, тут можно задешево меблироваться". - "Что?" - "За казармой куча мебели, матрацы, жбаны, кувшины для воды, только наклонись и бери, но поторопимся, пока их еще можно слямзить". Он смотрит на своих товарищей блестящими глазами: "Пошли, ребята?" - "Согласен", - отзывается кучерявый, вскакивая на ноги. Мулю не шевелится. "Идем же, Мулю!" - зовет Ламбер. - "Нет, - отвечает Мулю. - Я экономлю силы. Пока не поем, с места не двинусь". - "Тогда стереги вещи", - говорит сержант. Он встает и бегом догоняет остальных. Когда они доходят до угла казармы, Мулю вяло кричит им: "Вы только напрасно тратите силы, ишаки!" Он вздыхает, строго смотрит на Шнейдера и Брюне и шепотом говорит: "Я даже не должен был кричать". - "Пойдем", - предлагает Шнейдер. - "А что мы будем делать с кувшином для воды?" - спрашивает Брюне. - "Пойдем просто разомнем ноги". По другую сторону казармы есть второй двор и длинное двухэтажное строение с четырьмя дверями: это конюшни. В углу вперемежку свалены в кучи старые соломенные тюфяки, матрацы, раскладушки, расшатанные шкафы, колченогие стулья. Солдаты толкаются вокруг этого хлама; один из них идет через двор, волоча за собой матрац, другой несет ивовую корзину. Брюне и Шнейдер обходят конюшню и обнаруживают заросший травою холмик. "Залезем на него?" - спрашивает Шнейдер. - "Залезем". Брюне чувствует себя неловко: "Чего хочет этот парень? Дружбы? Это мне уже не по возрасту". Наверху холмика они видят три свежие могилы. "Видишь, - говорит Шнейдер, - они убили только троих". Брюне садится на траву рядом с могилами. - "Дай мне нож". Шнейдер дает, Брюне открывает его и начинает отпарывать нашивки. "Напрасно, - говорит Шнейдер, - унтер-офицеры освобождаются от работы". Брюне, не отвечая, пожимает плечами, кладет нашивки в карман и встает. Они возвращаются в первый двор: люди устраиваются каждый по-своему; один смазливый юноша с наглым видом раскачивается в кресле-качалке; к растянутой палатке два человека подтащили стол и два стула: они азартно играют в карты; Гартизе сидит по-турецки на персидском прикроватном коврике, испещренном ожогами. "Напоминает блошиный рынок", - говорит Брюне. - "Или восточный базар", - уточняет Шнейдер. Брюне подходит к Ламберу: "Что вы принесли?" Ламбер с гордостью поднимает голову. "Тарелки!" - говорит он, показывая стопку выщербленных тарелок с почерневшим дном. - "Что вы хотите с ними делать? Есть их?" - "Пускай, - говорит Мулю. - Может, от этого скорее жратву подвезут". Утро все не кончается: люди впали в оцепенение; они пытаются спать или лежат на спине с открытыми остановившимися глазами, повернувшись лицом к небу; они хотят есть. Кучерявый вырывает траву, растущую между булыжниками, и жует ее; северянин вынул нож и вырезает кусок дерева. Группа пленных разжигает огонь под ржавым котелком, Ламбер встает, идет посмотреть и разочарованный возвращается: "Суп из крапивы, - объясняет он, опускаясь между кучерявым и Мулю. - Этим не наешься". Смена немецких часовых. "Они идут есть", - с отсутствующим видом замечает сержант. Брюне садится рядом с наборщиком. Он спрашивает его: "Ты хорошо спал?" - "Неплохо", - отвечает тот. Брюне с удовольствием смотрит на него: у наборщика опрятный и чистый вид, веселый блеск в глазах; два шанса из трех. "Я все хочу тебя спросить: ты работал в Париже?" - "Нет, - отвечает тот, - в Лионе". - "А где именно?" - "В типографии Левро". - "А! - говорит Брюне. - Только ее я и знаю. Вы там организовали прекрасную стачку в тридцать шестом году, дерзко и хорошо провели ее". Наборщик смеется довольно и горделиво. Брюне спрашивает: "Тогда ты должен знать Перню". - "Перню, профсоюзного делегата?" - "Да". - "Еще бы!" Брюне встает: "Пойдем пройдемся, мне нужно с тобой поговорить". Когда они заходят в другой двор, Брюне смотрит ему прямо в глаза: "Ты коммунист?" Наборщик колеблется, Брюне выкладывает: "Я Брюне из "Юманите". - "Вот оно что, - говорит наборщик, - так я и думал…" - "Здесь есть еще товарищи?" - "Два или три". - "Решительные люди?" - "Стойкие из стойких. Но я их вчера потерял в толпе". - "Постарайся их отыскать, - говорит Брюне. - И приходи ко мне с ними: нам нужно перегруппироваться". Он возвращается и садится рядом со Шнейдером; он искоса бросает на него взгляд, лицо Шнейдера спокойно и невыразительно. - "Который час?" - спрашивает Шнейдер. - "Два часа", - отвечает Брюне. - Посмотри на пса", - говорит кучерявый. Большая черная собака пересекает двор, высунув язык; люди недоуменно смотрят на нее.