Братья мои, здесь надо выбирать: или вы будете стенать и рвать власы свои, причитая: почему именно со мной случилось это несчастье? Со мной, а не с моим соседом, который был многогрешным богатеем, не с политиками, которые привели мою страну на край гибели? Если вы будете рассуждать так, то вам только и остается умереть в ненависти и злобе. Или же вы сами себе скажете: мы были ничем, а теперь мы избранные страдальцы, страстотерпцы, мученики. Мы как те ниспосланные небом избранники, как те, кого Господь всегда призывал во Франции, когда она бывала на волосок от гибели…" Брюне уходит на цыпочках. Он находит Шнейдера и наборщика у стены казармы. Он говорит: "Этот знает свое дело". - "Еще бы! - отзывается наборщик. - Он обитает в двух каморках от меня, по вечерам только его и слышно, за это время он набил себе руку". Мимо проходят двое - высокий сухопарый с вытянутым черепом и пенсне на носу и маленький толстяк с высокомерно поджатыми губами. Высокий говорит мягко и степенно: "Он очень хорошо говорил. Очень просто. И он сказал именно то, что нужно". Брюне начинает смеяться: "Черт возьми!" Они делают несколько шагов. Наборщик недоверчиво смотрит на Брюне; он спрашивает: "Итак?" - "Итак? - повторяет Брюне. - Что ты думаешь об этой проповеди?" - "В ней есть и хорошее, и плохое. В каком-то смысле он работает на нас: он им объясняет, что плен не будет увеселительной прогулкой; и я полагаю, что он будет твердить об этом и дальше: это в его интересах, как и в наших. Пока эти парни будут думать, что в конце месяца они увидят свою подружку, ничего нельзя сделать". - "Да?" Наборщик слегка выпучил красивые глаза, щеки его стали серыми. Брюне продолжает: "С этой стороны все в порядке. Вы даже можете использовать его проповеди. Отводите людей в сторону и с глазу на глаз говорите им: "Слышал попа? Он сказал, что придется туго". Наборщик с тревогой спрашивает: "Так ты думаешь, все это надолго?" Брюне сурово смотрит на него: "Ты веришь в сказки?" Наборщик молчит, он глотает слюну; Брюне поворачивается к Шнейдеру и продолжает: "Хотя, с другой стороны, я не думал, что они так быстро ему поддадутся, я рассчитывал, что они захотят предугадать события. Что ж, плевать! Но его проповедь - настоящая политическая программа: Франция - старшая дочь Церкви, а Петэн - вождь французов. И это неприятно". Он бросает быстрый взгляд на наборщика: "Что о нем думают в твоем окружении?" - "Его очень любят". - "Вот как?" - "Его не в чем упрекнуть. Он делится всем, что имеет; но всегда дает это почувствовать. У него постоянно такой вид, будто он говорит тебе: я даю тебе это из любви к Богу. Лично я предпочитаю вовсе не курить, чем курить его табак; но я один такой". - "Это все, что ты о нем знаешь?" - "Но дело в том, - извиняющимся тоном говорит наборщик, - что он на месте только вечером". - "А где его носит днем?" - "Он бывает в медпункте". - "Как, теперь есть медпункт?" - "Да, в другом здании". - "Он что, санитар?" - "Нет, но он приятель майора, он играет в бридж с ним и двумя ранеными офицерами". - "Ха-ха! - смеется Брюне. - И что об этом говорят ребята?" - "Они ничего не говорят: они догадываются, но не хотят этого знать. Я узнал это от Гартизе, санитара". - "Ладно, что ж, ты им выскажешь все без обиняков; ты у них спросишь, как это получается, что попы всегда путаются с офицерами". - "Согласен". Шнейдер уже давно смотрит на них, странно улыбаясь. Он говорит: "Другое здание - это там, где фрицы". - "А!" - восклицает Брюне. Шнейдер поворачивается к наборщику; он продолжает улыбаться: "Теперь ты понимаешь, что ты должен сказать: поп бросает своих товарищей, чтобы подхалимничать перед фрицами". - "Ну, знаешь ли, - вяло говорит наборщик, - я не думаю, что он там видит много фрицев". Шнейдер с притворным нетерпением пожимает плечами: Брюне кажется, что он просто забавляется. "А вот у тебя есть право разгуливать по зданию фрицев?" - спрашивает Шнейдер у наборщика. Тот, не отвечая, пожимает плечами. Шнейдер торжествует: "Вот видишь! Мне плевать на его замыслы: может, он хочет спасти Францию. Но объективно он - французский пленный, который проводит дни с врагами. Вот о чем должны знать товарищи". Наборщик в замешательстве поворачивается к Брюне. Брюне не нравится тон Шнейдера, но ему не хочется вступать с ним в спор. Он говорит: "Действуй осторожно. Не пытайся в данный момент подорвать его авторитет. Впрочем, их здесь больше пятидесяти, тебя все равно не хватит. Изловчись сказать в разговоре, что поп думает, будто мы не скоро вернемся домой, а он это знает, потому что якшается с офицерьем и точит лясы с фрицами. Пусть ребята мало-помалу уразумеют, что поп для них - чужой. Понял?" - "Да", - говорит наборщик. - "Есть кто-нибудь из наших в комнате священника?" - "Да". - "Он смышленый?" - "Еще бы!" - "Пусть он позволит заговаривать себе зубы, пусть делает вид, что поддается, нам необходим информатор". Прислонившись к стене, он некоторое время размышляет и говорит наборщику: "Сходи за товарищами. Двумя или тремя. Новыми". Когда они остаются одни, Брюне говорит Шнейдеру: "Я бы предпочел немного подождать; через месяц-другой люди как раз созреют. Но попы слишком сильны. Если мы не начнем сейчас же, то потеряем темп. Ты по-прежнему согласен работать с нами?" - "Работать над чем?" - спрашивает Шнейдер. Брюне хмурит брови: "Я считал, что ты хотел работать с нами. Ты передумал?" - "Я не передумал, - отвечает Шнейдер. - Я просто спрашиваю тебя, над чем вы собираетесь работать?" - "Что ж, - говорит Брюне, - ты слышал попа? Он тут не одинок: через месяц будут повсюду. Более того, я не слишком удивлюсь, если фрицы подберут среди нас двух-трех Квислингов и заставят на себя работать. До войны можно было противопоставить солидные организации, партию, профсоюзы, комитет бдительности. Здесь же ничего нет. Стало быть, речь идет о том, чтобы хоть что-то воссоздать. Естественно, это часто будет сводиться к разглагольствованиям, я всегда этого очень не любил, но у нас нет выбора. Итак: обнаружить здоровые элементы, организовать их, приступить к подпольной контрпропаганде - вот ближайшие цели. Развернуть две темы: мы отказываемся признавать перемирие; демократия - единственная форма управления, которую мы можем сегодня принять. Пока не следует идти дальше: поначалу нужно быть осторожными. Я же обязуюсь найти товарищей из коммунистической партии. Но есть еще другие: социалисты, радикалы, все, кто более или менее "слева", а также сочувствующие, как ты". Шнейдер холодно улыбается: "Слабые". - "Скажем так: умеренные". Брюне торопится добавить: "Но можно быть умеренным и честным, Я не уверен, что говорю на их языке. У тебя этой трудности не будет, потому что это твой язык". - "Согласен, - говорит Шнейдер. - Короче говоря, речь идет о частичном возрождении духа Народного фронта?" - "Это было бы не так уж плохо", - не возражает Брюне. Шнейдер качает головой и уточняет: "Значит, такой будет моя работа. Но… ты уверен, что она твоя?" Брюне удивленно смотрит на него: "Моя?" - "Ладно! - безразлично говорит Шнейдер, - Если ты в этом уверен…" - "Объяснись, - просит Брюне. - Я не люблю околичностей". - "Но мне нечего объяснять. Я только хотел спросить: что делает компартия в данный момент? Каковы ее указания, ее директивы? Предполагаю, тебе они известны?" Брюне, улыбаясь, смотрит на него: "Ты отдаешь себе отчет в ситуации? Немцы в Париже уже две недели, вся Франция вверх дном: одни товарищи убиты или в плену, другие ушли бог знает куда со своими дивизиями, в По или Монпелье, третьи в застенках. Если хочешь знать, что делает партия в данный момент, я тебе скажу: она в состоянии реорганизации". - "Понятно, - вяло говорит Шнейдер. - А ты, со своей стороны, пытаешься сблизиться с товарищами, которые находятся здесь. Это превосходно". - "Ладно, - заключает Брюне, - если ты согласен…" - "Но, старина, конечно, я согласен.
Тем более, что это меня мало касается. Я не коммунист. Ты мне говоришь, что партия реорганизуется: большего я не спрашиваю. Но на твоем месте я хотел бы знать… - Он шарит в кармане кителя, как будто ищет сигарету, потом вынимает руку и опускает ее вдоль стены. - На какой базе она реорганизуется? Вот в чем вопрос". Он добавляет, не глядя на Брюне: "Ведь Советы вступили в союз с Германией". - "Да нет же, - нетерпеливо говорит Брюне. - Они всего лишь заключили пакт о ненападении, к тому же временный. Поразмысли немного, Шнейдер: после Мюнхена у СССР не было другого выхода…" Шнейдер вздыхает. "Знаю, я знаю все, что ты мне скажешь. Ты мне скажешь, что Советы потеряли доверие к союзникам и что они выгадывают время, чтобы собрать силы и вступить в войну с фрицами. Разве не так?" Брюне колеблется. "Не совсем так, - говорит он, - скорее, я думаю, что СССР понимает, что фрицы на него нападут". - "Но ты считаешь, что Советы делают все, чтобы это отсрочить?" - "Полагаю, да". - "Но тогда, - медленно произносит Шнейдер, - я бы на твоем месте не был так уверен, что партия сейчас непоколебимо займет антинацистскую позицию; это могло бы повредить Советам". Он останавливает на Брюне тусклые глаза. Сегодня у Шнейдера притуплённый, меланхолический взгляд, но его трудно выдержать. Брюне раздраженно отворачивается. - "Не строй из себя большего глупца, чем ты есть. Ты хорошо знаешь, что речь не идет об определенной официальной позиции, партия на нелегальном положении с тридцать девятого года, и ее деятельность останется подпольной". Шнейдер улыбается: "Да, подпольной. Но что это значит? К примеру, будут подпольно печатать "Юманите"? Но пойми, из десяти тысяч распространенных экземпляров каждый раз, по меньшей мере, сотня попадет в руки немцев, это неизбежно: будучи на нелегальном положении, можно еще как-то скрыть место выпуска листовок, типографии, редакцию и прочее, но не сами листовки, потому что они для того и существуют, чтобы распространяться. Через три месяца гестапо будет знать абсолютно все о политике французской компартии". - "И что из этого? Они не смогут вменить это в вину СССР". - "А Коминтерну? - спрашивает Шнейдер. - Ты считаешь, что между Молотовым и Риббентропом не было разговора о Коминтерне?" Он говорит без всякой агрессивности, нейтрально. Однако в его мягкой настойчивости есть что-то настораживающее. "Не будем строить из себя доморощенных стратегов, - говорит Брюне. - Что Риббентроп сказал Молотову, я не знаю, я у них под столом не сидел. Но вот что я знаю наверняка - потому что это просто очевидно - между СССР и партией отношения прерваны". - "Ты в этом уверен?" - сомневается Шнейдер. Через мгновение он добавляет: "Но даже если сегодня отношения прерваны, они вполне могут быть восстановлены завтра. На то и Швейцария". Месса закончилась, солдаты, молчаливые и отрешенные, проходят мимо. Шнейдер понижает голос: "Я убежден, что нацистское руководство считает СССР ответственным за деятельность французской компартии". - "Предположим, - говорит Брюне. - И что из этого следует?" - "Представь себе, - продолжает Шнейдер, - что СССР, желая выиграть время, прикажет коммунистам Франции и Бельгии молчать". Брюне пожимает плечами: "Прикажет! Как ты себе представляешь отношения между СССР и компартией? Разве ты не знаешь, что в партии есть ячейки, а в них люди, которые имеют право дискутировать и голосовать?" Шнейдер улыбается и терпеливо произносит: "Я не хотел тебя обидеть. Скажу иначе: представь себе, что компартия, не желая создавать трудности СССР, сама обяжет себя молчать…" - "Это будет ново". - "Не так уж ново. Как вы вели себя при объявлении войны? А с тех пор положение СССР ухудшилось. Если Англия капитулирует, у Гитлера будут развязаны руки". - "У СССР было время подготовиться. Он надеется на блиц". - "Ты в этом уверен? Этой зимой Красная Армия выглядела не слишком убедительно. К тому же ты сам признал, что Молотов тянет время…" - "Если между СССР и компартией, как ты утверждаешь, все же существуют определенные отношения, в нужное время товарищи будут осведомлены о степени подготовленности Красной Армии". - "Товарищи, да. Там, в Париже. Но не ты. А здесь работаешь ты". - "Куда ты, в конце концов, клонишь? - повышает голос Брюне. - Что ты хочешь всем этим сказать? Что наша коммунистическая партия стала профашистской?" - "Нет, но победа фашистов и германо-советский пакт - это два факта, которые могут партии не нравиться, но к которым она должна приноравливаться. А ты ведь пока не знаешь, как она намерена к ним приноравливаться". - "Стало быть, мне сидеть сложа руки?" - "Я этого не сказал, - возражает Шнейдер. - Мы просто рассуждаем.." Помолчав, он чешет большой нос и продолжает: "Но западным демократиям компартия отнюдь не милее, чем нацисты, хоть и по другой причине. Пока было возможно говорить об альянсе СССР и западных демократий, вы избрали защиту политических свобод и борьбу с фашистской диктатурой. Эти свободы иллюзорны, ты это знаешь не хуже меня. Но сегодня демократии на коленях, СССР сблизился с Германией, Петэн взял власть, и партия вынуждена продолжать работу в фашистском и профашистском обществе. А ты, оставшись без руководителей, без директив, без контактов, без новостей, по собственной инициативе избираешь прежнюю, явно устаревшую позицию. Только что мы говорили о духе Народного фронта, но Народный фронт умер. Умер и погребен. Он имел смысл в тридцать шестом году, в тогдашнем историческом контексте. Сегодня в нем нет решительно никакого смысла. Будь осторожен, Брюне, ты намерен работать в потемках". Его голос стал резким; но внезапно он сменил тон и мягко продолжил: "Вот поэтому я у тебя и спрашивал, уверен ли ты в своей работе". Брюне начинает смеяться. "Брось! - говорит он. - Все это не так ужасно. Сгруппируем людей, попытаемся противостоять попам и нацистам, а дальше будет видно: задачи возникнут сами собой". Шнейдер одобряет его кивком головы. "Конечно, - соглашается он. - Конечно". Брюне смотрит ему в глаза. "Меня беспокоишь именно ты, - говорит он. - По-моему, ты отъявленный пессимист". - "Да что я! - безразлично произносит Шнейдер. - Если хочешь знать мое мнение, я думаю, что все, что мы будем делать, не имеет никакого политического значения: ситуация слишком сложная, и мы мало что знаем. Те из нас, кто вернется, обнаружат уже как-то организованное общество, со своими кодексами и мифами. Мы бессильны. По крайней мере, в этом смысле. Но с другой стороны, если мы сможем придать немного мужества товарищам, если мы помешаем им впасть в отчаяние, если мы сейчас дадим им смысл жизни, пусть даже иллюзорный, тогда игра стоит свеч". - "Что ж, хорошо! - говорит Брюне. - Ладно! - добавляет он, помолчав. - Я пойду немного прогуляюсь, я сегодня впервые вышел. До скорого". Шнейдер двумя пальцами отдает ему честь и уходит. "Дух отрицания, интеллектуал, необходимо было основательно им заняться. Странный тип: то такой дружественный, такой теплый, то ледяной, почти циничный, где я его видел? Почему он говорит "товарищи" о людях из партии, а не твои товарищи, как это следовало ожидать от него? Нужно все же заглянуть в его военный билет". В шумном дворе люди выглядят, как в воскресные дни; на всех выбритых, вымытых лицах одно и то же отсутствующее выражение. Они ждут, и их ожидание построило по другую сторону крепостной стены целый гарнизонный город с садами, борделями и кафе. Посреди двора кто-то играет на гармонике, танцуют пары, город-призрак вздымает крыши и кроны над крепостной стеной, он отражается на незрячих лицах этих танцоров-призраков. Брюне поворачивает назад, возвращается в другой двор. Тут смена декораций: церковь переместили; парни горланят и, как сумасшедшие, бегают взапуски. В конце концов Брюне поднимается на холмик за конюшней, он смотрит на могилы, здесь он чувствует себя покойно. На утрамбованную землю бросили цветы, впритык поставили три маленьких креста. Брюне садится между двумя холмиками, мертвые распластаны под ним, это его успокаивает; для него тоже однажды придет день успокоения и невиновности. Он откапывает открытую ржавую банку из-под сардин, потом бросает ее: "Нынче воскресенье для пикника и посещения кладбища; я гулял по холму, подо мной в городе взапуски бегали дети, и их крики доносились до меня. Где это было?" Он не знает; он думает: "Он прав, я буду работать в потемках". А где выход? Не делать вообще ничего? При этой мысли все в нем бунтует. В конце войны я вернусь и скажу товарищам: "Вот и я. Я выжил". Ну и дела. "А если бежать?" Он смотрит на стены, они не слишком высоки: потом достаточно будет добраться до Нанси, Пуллены меня спрячут. Но под ним три мертвеца, дети кричат в этой вечной низине: он прикладывает ладонь к свежей земле, он решает остаться. Нужна гибкость. Сплотить парней, присматриваться к ним, вернуть им уверенность и отвагу, во всяком случае, взбунтовать их против перемирия, а потом, в зависимости от обстоятельств, изменить линию. "Партия нас не бросит, - думает Брюне. - Партия не может нас бросить". Он в полный рост ложится, как мертвый, на мертвых: он смотрит на небо; затем встает, медленным шагом спускается, он думает о том, что одинок. Смерть витает вокруг него, как запах, венчающий воскресенье; впервые в жизни он чувствует смутную вину. Вину за то, что одинок, вину за то, что думает и живет. Вину за то, что не погиб. За крепостными стенами черные бездыханные дома с выколоченными глазами: вечность камня.