А эти клики воскресной толпы звучат вечно. Один Брюне не вечен, но вечность осеняет его, словно чей-то взгляд. Он ходит; когда он возвращается, уже смеркается, он гулял весь день, ему нужно было что-то в себе убить, он не знает, удалось ли ему это: когда ничего не делаешь, невольно размягчаешься. Коридор чердака пахнет пылью, каморки гудят, это остатний хвост воскресенья. На полу целое небо, усеянное звездами: люди курят во мраке. Брюне останавливается и говорит, не обращаясь ни к кому в отдельности: "Будьте осторожны. Постарайтесь не поджечь барак". Люди недовольно ворчат - этот голос давит сверху им на плечи; Брюне, сбитый с толку, замолкает, он чувствует себя лишним. Он делает еще несколько шагов; красная звездочка выпрыгивает и мягко катится ему под ноги, он тушит ее башмаком; ночь тихая и синяя, окна вырисовываются во мраке, сиреневые, как пятна, которые плывут перед глазами, когда слишком долго смотришь на солнце. Он не может найти свою каморку, он кричит: "Эй! Шнейдер!" - "Сюда! Сюда! - отзывается чей-то голос. - Это здесь!" Он возвращается, кто-то совсем тихо поет себе под нос: "На дороге, на главной дороге пел молодой человек". Брюне думает: "Они любят вечер". "Сюда, - говорит Шнейдер, - пройди немного, и ты дома". Он входит, смотрит сквозь решетки на слуховое окно, он думает о газовом фонаре, который зажигался, когда ночь была синей. Он молча садится, смотрит на слуховое окно; газовый фонарь, где это было? Вокруг него шепчутся люди. Утром они кричат, вечером шепчут, потому что они любят вечер; вместе с ночью, крадучись, в большой темный ящик входит Покой, Покой и былые годы; можно даже подумать, что они любили свою прежнюю жизнь. "Я бы, - говорит Мулю, - выпил сейчас хорошую кружку пива. В этот час я пил бы ее в "Кадран Бле" и глазел на прохожих". - "Кадран Бле", это где?" - спрашивает блондинчик. - "Где Гобелен. На углу проспекта де Гобелен и бульвара Сен-Марсель, если помнишь". - "А! Да, там есть кинотеатр "Сен-Марсель"?" - "В двухстах метрах; еще бы я его не знал, я живу напротив казармы "Лурсин". После работы я возвращался домой перекусить, а потом снова выходил, шел в "Кадран Бле", а иногда в "Канон де Гобелен". Но в "Кадран Бле" есть оркестр". - "В кино "Сен-Марсель" бывали первоклассные развлечения". - "Еще бы. Там выступали Трене, Мари Дюба, я видел ее собственной персоной у выхода, у нее был вот такусенький маленький автомобильчик". - "И я туда ходил, - говорит блондинчик. - Я живу в Ванве, когда ночь была хорошей, я возвращался пешком". - "Это не близко". - "Не близко, но я молодой". - "Я же, - говорит Ламбер, - не скучаю по пиву, я никогда его особенно не любил. Вот вино - другое дело! Я мог заложить за воротник литра два. Иногда три. Но прежде мне нужно его просмаковать. Представляешь себе, если бы сегодня вечером было вино. Хороший первач". - "Ну и дела! - поражается Мулю. - Три литра!" - "Ну и что?" - "Когда я выпиваю больше одного, у меня начинается изжога". - "Это потому, что ты пьешь белое". - "А! Верно, - признается Мулю. - Белое. Я другого и не знаю". - "Не нужно далеко ходить. Слушай, моей мамаше шестьдесят пять лет, мы живем вместе. Так вот, в таком-то возрасте она, представь себе, еще выпивает литр вина за день. Только, конечно, это красное". С минуту он молчит, мечтает. Остальные тоже мечтают; они спокойно слушают, не пытаясь прервать никого, а говорят, обращаясь ко всем. Брюне думает о Париже, об улице Монмартр, о маленьком баре, куда он, выходя из "Юманите", заходил выпить вязкого белого вина. "В такое воскресенье, как сегодня, - говорит сержант, - я пошел бы с женой на наш огород. У нас есть огород в двадцати пяти километрах от Парижа, немного за Вильнёв-Сен-Жорж, там отличные овощи растут". Грубый голос по другую сторону решетки подтверждает: "Еще бы! Там везде прекрасная земля!" - "В это время мы обычно возвращались, - говорит сержант. -
Или, может, чуть раньше, как раз при заходе солнца; я не люблю ездить при фонарях. Жена везла на руле велосипеда цветы, а я клал овощи на багажник". - "А я, - говорит Ламбер, - по воскресеньям никуда не выходил. На улицах толчея, и потом, я работаю по понедельникам, а Лионский вокзал не близко". - "Что ты делаешь на Лионском вокзале?" - "Я в справочном бюро: здание, которое чуть в стороне. Если захочешь немножко попутешествовать, то заходи ко мне, и я сделаю тебе билет заранее. Даже накануне: я тебе это устрою". - "А я, - говорит Мулю, - не смог бы остаться дома, я сдох бы со скуки. Дело в том, что я живу бобылем". - "Даже по субботам, - говорит Ламбер, - часто бывает, что я никуда не выхожу". - "А как же девочки?" - "Девочки? Я их привожу к себе". - "К себе? - недоверчиво переспрашивает блондинчик. - А что же твоя старуха?" - "Она помалкивает. Она нам варит суп, а потом уходит в кино". - "Вот здорово! - говорит блондинчик. - Она у тебя молодчина! А моя мать, если встречала меня с девчонкой, давала мне тумаков, даже когда мне было восемнадцать лет". - "Ты тоже живешь с матерью?" - "Уже нет. Я женился". Помолчав, он говорит: "Сегодня вечером мы бы тоже никуда не пошли. Мы бы трахались". Наступает долгое молчание, Брюне слушает их; он чувствует себя обыденным и в то же время каким-то вневременным, он говорит почти застенчиво: "А я в это время был бы в бистро на улице Монмартр и пил бы белое вино с друзьями". Никто не отвечает. Кто-то металлическим голосом поет песню "Моя хижина". Брюне спрашивает у Шнейдера: "Кто этот парень?" Шнейдер говорит: "Это Гассу, сборщик налогов, он из Нима". Малый продолжает петь, Брюне думает: "А Шнейдер так и не сказал, что он делает по воскресеньям". Внезапно раздается долгий мелодичный зов, что это? Белеет стекло слухового окна, на белый пол отбрасывает тень решетка; три часа утра. Виноградники кучерявятся под лунной дымкой, Аллье плещется о свои островки, в Пон-де-Во-Флервилль виноградари, пританцовывая, ждут трехчасового поезда, Брюне весело спрашивает: "Что это?" Он вздрагивает, потому что кто-то ему отвечает: "Тише. Тише. Слушай!" Я не в Маконе, в своей постели, это не летние каникулы. Снова долгий чрезмерно откровенный зов: три свистка вытягиваются, растягиваются, длятся. Что-то случилось. Чердак шумит, огромное животное шевелится на полу; в глубине безликой ночи крик наблюдателя: "Поезд! Поезд! Поезд!" Значит, вот что это было: первый поезд. Что-то начинается: отвлеченная ночь сейчас погустеет и оживет, она запоет снова. Все начинают говорить одновременно. "Поезд! Первый поезд! Пути восстановлены! Нужно признать, фрицы быстро сработали! Немцы всегда были хорошими работниками. Послушайте, в их интересах все снова привести в порядок. На этом поезде мы увидим Францию. Мы поймем, куда он идет, в Нанси, а может, в Париж? Эй, ребята, а если в нем пленные, пленные, которые возвращаются по домам, вы только представьте себе!" Поезд идет там, снаружи, неизвестно куда, и весь большой темный дом насторожился. Брюне думает: "Это товарный поезд"; он из суеверия пытается забыть свое детство; он пытается представить себе ржавые вагоны, брезент, скопище чугуна и стали; но у него ничего не выходит; при голубом свете ночника, среди запахов колбасы и вина, спят женщины, в коридоре курит мужчина, и ночь, прильнув к окнам, посылает ему его изображение; завтра утром - Париж. Брюне улыбается, он снова ложится, завернувшись в свое детство, под шелестящим светом луны, завтра Париж, он дремлет в поезде, положив голову на мягкое голое плечо, он просыпается в шелковом свете, Париж! Он скашивает глаза влево, не двигая головой: шесть летучих мышей зацепились лапами за стены, их крылья опали, точно юбки. Тут он просыпается полностью: летучие мыши - это черные тени повешенных на стену кителей; естественно, Мулю не снял свой китель, попробуй его заставь снять его хотя бы на ночь. Или сменить гимнастерку, в конце концов он определенно напустит на нас вшей. Брюне зевает, еще одно утро, что же это было ночью? А! да, поезд. Он резко вскакивает, отбрасывает одеяло и садится. Его тело одеревенело, всюду зигзагообразная ломота, деревянная радость его окоченевших мышц, как будто жесткость пола перешла в его плоть; он потягивается и думает: "Если я выживу, никогда больше не буду спать в кровати". Шнейдер еще спит, открыв рот, вид у него страдальческий; северянин бессмысленно улыбается; Гассу - волосы взлохмачены, глаза красные - собирает крошки хлеба на одеяле и ест их; время от времени он открывает рот и трет большим пальцем кончик языка, чтобы убрать волос или шерстинку, попавшие на хлеб; Мулю озадаченно чешет голову, угольные дорожки подчеркивают его морщины, кажется, что глаза у него подведены: надо найти средство заставить его умываться; блондинчик щурится с хмурым и недоуменным видом, вдруг его лицо озаряется: "Вот это да!" Из-под одеяла торчит только его голова, у него удивленный и восхищенный вид.
"Что такое, дурачок?" - спрашивает Мулю. - "Да такое, что у меня стоит", - отвечает блондинчик. - "Стоит? - недоверчиво переспрашивает Мулю. - Ну, конечно! Как носовой платок?" Блондинчик отбрасывает одеяло, сорочка задрана над его белыми волосатыми ногами. "Ей-богу, правда, - подтверждает Мулю. - Счастливчик!" - "Счастливчик? - с недовольным видом говорит Гассу. - По-моему, это, скорее, несчастье!" - "Не завидуй! - хохочет блондинчик. - Ты бы очень хотел, чтобы это несчастье случилось с тобой". Мулю трясет Ламбера за руку, Ламбер вскрикивает и подскакивает: "А?" - "Смотри", - говорит Мулю. Ламбер протирает глаза и удостоверяется. "Черт! - восхищенно произносит он. Потом смотрит еще: -Можно потрогать?" - "Мне это будет неприятно", - возражает блондинчик. - "А он случаем не искусственный?" - "Искусственный! Искусственный! - с омерзением повторяет блондинчик. - На гражданке я каждое утро просыпался с дубиной в два раза больше этой". Он лежит на спине, скрестив руки, глаза полузакрыты, на губах детская улыбка. "А я уже начинал беспокоиться, - сознается он, созерцая сквозь ресницы свой член, который движется в такт с его дыханием. - Я ведь женат". Все смеются. Брюне отворачивается, гнев подступает у него к горлу. Мулю говорит: "А я ходил в бордель: если у меня больше стоять не будет, значит на шлюх не придется тратиться". И они снова смеются. Блондинчик небрежно, по-отечески гладит член и заключает: "Земной рай!" Брюне резко поворачивается к блондинчику и говорит ему сквозь зубы: "Спрячь немедленно!" - "Чего?" - изумляется тот голосом, отяжелевшим от сладострастия. Насмешник Гассу передразнивает Брюне: "Спрячьте эту грудь, мне ее видеть невыносимо!" - "Все вы свиньи!" - сухо говорит Брюне. Они поворачиваются к нему, они смотрят на него, а Брюне думает: "Я им неприятен".
Гассу что-то бормочет. Брюне наклоняется к нему: "Что ты говоришь?" Гассу не отвечает, Мулю примирительно тараторит: "Время от времени не грех поговорить и о любви, это отвлекает". - "Только импотенты болтают о любви, - обрывает его Брюне. - Надо не болтать, а трахаться. Когда есть возможность". - "А когда нет?" - "Тогда о ней молчат". У всех смущенный и замкнутый вид; медленно, неохотно блондинчик натягивает одеяло. Шнейдер все еще спит; Брюне наклоняется над северянином и расталкивает его, тот ворчит и открывает глаза. "Пора на гимнастику!" - напоминает Брюне. - "Уже?" - удивляется северянин. Он встает и берет китель, они выходят во двор. Перед одним из бараков наборщик, Деврукер и три стрелка ждут их. Брюне кричит им издалека: "Все в порядке?" - "Все в порядке. Ты слышал поезд сегодня ночью?" - "Да, - раздраженно отвечает Брюне. - Слышал". Но его раздражение быстро проходит: они молоды, подвижны, опрятны; наборщик с некоторым кокетством надел пилотку набок. Брюне им улыбается. Моросит; в глубине двора толпа ждет мессу. Брюне с удовольствием отмечает, что людей поменьше, чем в первое воскресенье. "Ты сделал, что я тебе сказал?" Деврукер, не отвечая, открывает дверь барака: он разбросал на полу солому, и Брюне вдыхает влажный запах конюшни. "Где ты ее взял?" Деврукер улыбается: "Приходится вертеться". - "Это хорошо", - говорит Брюне; он дружески смотрит на них. Они входят, раздеваются, остаются только в трусах и носках; Брюне с удовольствием погружает ноги в хрупкую мягкость соломы и распоряжается: "Начинаем!" Люди выстраиваются спиной к двери. Брюне напротив них, считая, делает движения. Они повторяют за ним, он слышит их ритмичное дыхание. Брюне удовлетворенно смотрит, как они приседают на пятки, заложив руки за затылок, крепкие, с длинными веретенообразными мышцами, Деврукер и Брюне самые сильные, но у них скованные мышцы; наборщик слишком тощий; Брюне рассматривает его с некоторой тревогой, но потом в голову ему приходит одна мысль, он выпрямляется и кричит: "Стой!" Наборщик явно доволен, что можно остановиться, он тяжело дышит. Брюне подходит к нему: "Послушай! Ты слишком худой!" - "С двадцатого июня я потерял шесть килограммов". -
"Откуда ты знаешь?" - "В санчасти есть весы". - "Тебе нужно прибавить в весе, - говорит Брюне. - Ты слишком мало ешь". - "А что делать?" - "Есть очень простое средство. Каждый будет отдавать тебе часть своей порции". - "Я…" - начинает наборщик. Брюне прерывает его: "Считай, что я врач, и предписываю тебе усиленное питание. Все согласны?" - спрашивает он, повернувшись к остальным. "Согласны", - отвечают они. - "Хорошо, значит, по утрам ты будешь обходить каморки и собирать нашу складчину. Только без опозданий". Наклон и вращение туловища; через некоторое время наборщик уже шатается. Брюне хмурит брови: "Что еще?" Наборщик улыбается с извиняющимся видом: "Тяжеловато". - "Не останавливайся, - говорит Брюне. - Главное - не останавливайся". Туловища вращаются, как колеса, голова вверх и потом между ног, затем опять вверх и снова между ног. Довольно! Они ложатся на спину, чтобы сделать упражнения для живота, закончат задним мостиком; это их забавляет, им кажется, будто они занимаются американской борьбой. Брюне чувствует, как работают мышцы, долгая легкая боль тянет ему пах, он счастлив; это единственный хороший момент дня, черные балки потолка катятся назад, солома прыгает ему в лицо, он вдыхает ее желтый запах, его руки прикасаются к ней далеко-далеко впереди ног. "Давайте! - подгоняет он. - Давайте!" - "Тянет", - говорит стрелок. - "Тем лучше. Давайте! Давайте!" Он встает: "Твоя очередь, Марбо!" Марбо до войны занимался американской борьбой; по профессии он массажист. Он подходит к Деврукеру, хватает его за талию; Деврукер смеется от щекотки и падает назад, запрокинув руки. Теперь очередь Брюне, он чувствует эту теплую хватку на своих боках и отбрасывается назад. "Нет, нет, - говорит Марбо. - Не сжимайся. Тут нужна гибкость, черт побери, а не сила". Брюне вытягивает бедра, раздается хруст, он слишком стар, слишком напряжен, он едва касается земли кончиками пальцев. Он встает все же довольный, он потеет, поворачивается к ним спиной и подпрыгивает на месте. "Остановитесь!" Он резко оборачивается: наборщик потерял сознание. Марбо осторожно кладет его на солому и говорит с легким упреком: "Для него это слишком тяжело". -
"Да нет, - раздраженно возражает Брюне. - Просто у него нет навыка".
Впрочем, наборщик открывает глаза. Он бледен и с трудом дышит. "Ну как, дружок?" - заботливо спрашивает Брюне. Наборщик доверчиво ему улыбается: "Порядок, Брюне, порядок. Я прошу прощения, я…" - "Ладно, ладно, - говорит Брюне, - все будет в норме, если ты будешь больше есть. На сегодня все, ребята. А теперь спортивным шагом марш в душ". В трусах, взяв под мышку одежду, они бегут к шлангу; они бросают одежду на палаточное полотно, делают из него непромокаемый сверток и принимают душ под моросящим дождем. Брюне и наборщик держат металлический наконечник и направляют струю на Марбо. Наборщик бросает на Деврукера озабоченный взгляд и, кашлянув, сообщает Брюне: "Мы хотели бы с тобой поговорить". Брюне поворачивается к нему, не выпуская наконечника; наборщик опускает глаза, Брюне слегка раздражен: он не любит внушать кому-то страх. Он сухо говорит: "Сегодня в три часа дня, во дворе". Марбо растирается лоскутом от гимнастерки цвета хаки и одевается: "Эй, ребята, есть какие-то новости!" Высокий чернявый человек разглагольствует среди группы пленных. "Это Шабош, секретарь, - говорит очень возбужденный Марбо. - Пойду узнаю, что там". Брюне смотрит, как он удаляется: дурак, даже не удосужился замотать обмотки: держит их по одной в каждой руке. "Как ты думаешь, что это?" - спрашивает наборщик. Он говорит равнодушным тоном, но голос его выдает: таким голосом они говорят сто раз на дню, это голос их надежды. Брюне пожимает плечами: "Может, русские высадились в Бремене, или англичане попросили перемирия: это ничего не меняет". Он неприязненно смотрит на наборщика: паренек умирает от желания присоединиться к остальным, но не смеет. Брюне не растроган его робостью: "Как только я повернусь спиной, он сбежит туда, станет перед Шабошем, вытаращив глаза, раздувая ноздри, широко открыв уши, будет внимать всеми дырками". "Полей на меня", - просит Брюне. Он снимает трусы, его плоть ликует под влажным градом, шариками града, миллион маленьких шариков плоти, сила; он растирает тело руками, глаза его устремлены на зевак;
Марбо проскользнул в середину группы, он поднимает к оратору курносый нос. Боже, если бы только они могли утратить надежду; если бы только им было что делать.