пролетят над утесами Дувра ранним утром. Но что толку об этом думать: Борис не верил в чудеса, он знал, что Лола скажет нет.
- "Война и мир", - прочел Франсийон. - Что это?
- Это роман о войне.
- О войне четырнадцатого года?
- Нет. О другой. Но там всегда одно и то же.
- Да, - смеясь, согласился Франсийон, - там всегда одно и то же.
Он наугад открыл книгу и погрузился в чтение, хмуря брови с видом горестного интереса.
Борис снова прилег на койку. Он думал: "Я не могу причинить ей боль, я не могу уйти второй раз, не поговорив с ней. Если я останусь ради нее, это будет доказательством любви. Да уж, странное получается доказательство". Но есть ли у солдата право оставаться ради женщины? Франсийон и Гибель, разумеется, скажут, что нет. Но они слишком молоды, они не знают, что такое любовь. "Что такое любовь, я уже знаю, туг меня просвещать не надо, и я знаю ее цену. Следует ли остаться, чтобы сделать женщину счастливой? При таком раскладе, скорее всего, что нет. Но можно ли уехать, сделав при этом кого-то несчастным?" Он вспомнил высказывание Матье: "У меня всегда хватит храбрости, чтобы при необходимости доставить кому-то страдание". Все так, но Матье всегда поступал обратно своим словам, и храбрости доставить кому-то горе ему явно не хватало. У Бориса сжалось горло: "А что, если это просто безрассудная выходка? Что, если это чистейший эгоизм: отказ от тягот цивильной жизни? А может, я прирожденный искатель приключений? А может, вообще погибнуть легче, чем жить? А может, я остаюсь из-за любви к комфорту, из-за страха, из-за желания иметь под рукой женщину?" Он обернулся. Франсийон склонился над книгой прилежно и в то же время с каким-то недоверием, как будто он пытался уличить автора в неправде. "Если я смогу ему сказать: я еду, если это слово сможет сорваться с моих губ, то так тому и быть". Он прочистил горло, приоткрыл рот и ждал. Но слово не шло на язык. "Я не могу причинить ей такое горе". Борис понял, что без совета Лолы он ничего не решит. "Она, безусловно, скажет нет, и все будет улажено. А если она не придет вовремя? - испуганно подумал он. - Если ее не будет к восемнадцатому? Нужно будет решать одному? Предположим, я остался, она приезжает двадцатого и говорит: я бы позволила тебе уехать. То-то физиономия у меня будет. Другое предположение: я уезжаю, она приезжает девятнадцатого и кончает с собой. Ох! Дьявол!" Все перемешалось у него в голове, он закрыл глаза и погрузился в сон.
- Сергин! - крикнул от двери Берже. - Тебя во дворе ждет девушка.
Борис вздрогнул, Франсийон поднял голову.
- Это твоя приятельница.
Борис опустил ноги и почесал стриженую голову.
- Держи карман шире, - зевая, сказал он. - Нет, сегодня меня навещает сестра.
- Да? Сегодня тебя навещает сестра? - ошалело повторил Франсийон. - Это та девушка, которая была с тобой прошлый раз?
- Да.
- Она недурна, - вяло заметил Франсийон.
Борис замотал обмотки и надел куртку; он двумя пальцами отдал честь Франсийону, пересек палату и, посвистывая, спустился по лестнице. На середине лестницы он остановился и рассмеялся. "Забавно! - подумал он. - Забавно, что я печален". Ему вовсе не хотелось видеть Ивиш. "Когда мне грустно, она не помогает, - подумал он, - наоборот, удручает".
Ивиш ждала его во дворе госпиталя: вокруг кружили солдаты, поглядывая на нее, но она не обращала на них внимания. Она издалека улыбнулась ему:
- Здравствуй, братик!
Увидев Бориса, солдаты засмеялись и закричали; они его очень любили. Борис приветственно махнул им рукой, но без удовольствия отметил, что никто ему не говорит: "Счастливчик" или "Лучше бы мне ее иметь в своей постели, чем винтовку". Действительно, после выкидыша Ивиш сильно постарела и подурнела. Естественно, Борис по-прежнему гордился ею, но уже как-то иначе.
- Здравствуй, страхолюдина, - сказал он, касаясь шеи Ивиш кончиками пальцев.
От нее теперь всегда веяло одеколоном и лихорадкой. Он беспристрастно оглядел ее.
- Ты паршиво выглядишь, - сказал он.
- Знаю. Я безобразна.
- Ты больше не красишь губы?
- Нет, - жестко сказала она.
Они замолчали. На ней была ярко-красная блузка с закрытым воротом, очень русская, которая делала ее еще бледней. Ей бы очень пошло открыть немного плечи и грудь: у нее были очень красивые круглые плечи. Но она предпочитала закрытые блузки и слишком длинные юбки: можно подумать, что она стыдилась своего тела.
- Останемся здесь? - спросила она.
- У меня есть право выходить в город.
- Автомобиль ждет нас, - сказала Ивиш.
- Он не здесь? - испуганно спросил Борис. - Кто?
- Свекор.
- Еще чего!
Они пересекли двор и прошли через ворота. Увидев огромный зеленый "бьюик" господина Стюреля, Борис почувствовал, до чего он раздосадован:
- В следующий раз скажи, чтобы он ждал на углу улицы. Они сели в автомобиль; он был до смешного просторным, в нем можно было затеряться.
- Здесь можно играть в жмурки, - процедил сквозь зубы Борис.
Шофер обернулся и улыбнулся Борису; это был кряжистый и подобострастный мужчина с седыми усами.
- Куда отвезти мадам?
- Что скажешь? - спросил Борис. Ивиш подумала:
- Я хочу видеть людей.
- Тогда на ла Канебьер?
- Ла Канебьер? Нет! Да, да, если хочешь.
- На набережные на углу ла Канебьер, - сказал Борис.
- Хорошо, месье Сергин.
"Бездельник!" - подумал Борис. Машина тронулась, и Борис стал смотреть в окно, ему не хотелось разговаривать, потому что шофер мог их слышать.
- Ну что Лола? - спросила Ивиш.
Он повернулся к ней: у нее был совершенно непринужденный вид; он приложил палец к губам, но она повторила звучно и громко, как будто шофер был просто деревянной чуркой:
- Как Лола? У тебя есть от нее известия? Он, не отвечая, пожал плечами.
- Эй!
- Известий нет, - сказал он.
Когда Борис лечился в Туре, Лола приехала и поселилась рядом с ним. В начале июня его эвакуировали в Марсель, а она заехала в Париж, чтобы взять деньги в банке перед тем, как присоединиться к нему. С тех пор произошли "события", и он больше ничего не знал. Толчок бросил его на Ивиш; они занимали так мало места в "бьюике", что он вспомнил время, когда они только что приехали в Париж: они развлекались, считая себя двумя сиротами, заблудившимися в Париже, и часто вот так прижимались друг к другу на скамье в "Доме" или в "Куполе". Он поднял голову, собираясь напомнить ей об этом, но увидел, какая она угрюмая, и только сказал:
- Париж взят, ты знаешь?
- Знаю, - безразлично сказала Ивиш.
- А что твой муж?
- Никаких известий.
Она наклонилась к нему и тихо сказала:
- Пусть он подохнет.
Борис бросил взгляд на шофера и увидел, что тот смотрит на них в зеркало. Он толкнул локтем Ивиш, и она замолчала: но на ее губах сохранялась злобная и мрачная улыбка. Машина остановилась в нижней части ла Канебьер. Ивиш спрыгнула на тротуар и повелительно-непринужденно сказала шоферу:
- Заедете за мной в кафе "Риш" в пять часов.
- До свиданья, месье Сергин, - любезно попрощался шофер.
- Пока, - раздраженно сказал Борис.
Он подумал: "Я вернусь на трамвае". Он взял Ивиш за руку, и они пошли вверх по ла Канебьер. Мимо прошли офицеры; Борис их не поприветствовал, и их это, похоже, нисколько не задело. Борис был раздосадован, потому что женщины на него оборачивались.
- Ты не отдаешь честь офицерам? - спросила Ивиш.
- Зачем?
- На тебя смотрят женщины, - заметила Ивиш. Борис не ответил; одна брюнетка улыбнулась ему, Ивиш
живо обернулась.
- Да, да, он красив, - сказала она в спину брюнетке.
- Ивиш! - взмолился Борис. - Не привлекай к нам внимания.
Это была новая надоевшая песенка. Однажды утром кто-то сказал ему, что он красив, и с тех пор все ему это повторяли, Франсийон и Табель прозвали его "Рожица Амура". Естественно, Борис не поддавался на лесть, но это раздражало, потому что красота - не мужское качество. Было бы предпочтительнее, чтобы все эти бабы занимались своими ягодицами, а мужчины, проходя, немного обращали внимание на Ивиш, не слишком, но как раз достаточно, чтобы она чувствовала себя привлекательной.
На террасе кафе "Риш" почти все столики были заняты; они сели среди смазливых темноволосых девок, офицеров, элегантных солдат, пожилых мужчин с жирными руками; безобидная доброжелательная публика, их можно убить, но не причиняя им боли. Ивиш принялась дергать себя за локоны. Борис спросил ее:
- Что-то не так?
Она пожала плечами. Борис вытянул нот и ощутил скуку.
- Что будешь пить? - спросил он.
- У них хороший кофе?
- Так себе.
- Я до смерти хочу выпить кофе. Там они варят отвратительный.
- Два кофе, - сказал Борис официанту. Он повернулся к Ивиш и спросил: - Как у тебя дела со свекром и свекровью?
Страсть угасла на лице Ивиш.
- Нормально. Постепенно становлюсь похожей на них. - Она, усмехнувшись, добавила: - Свекровь говорит, что я на нее похожа.
- Что ты делаешь целый день?
- К примеру, вчера я встала в десять часов, как можно медленнее привела себя в порядок. Так прошло полтора часа, затем читала газеты…
- Ты не умеешь читать газеты, - сурово сказал Борис.
- Да, не умею. За обедом говорили о войне, и мамаша Стюрель пустила слезу, вспомнив о своем дорогом сыночке; когда она плачет, ее губы приподнимаются, и мне всегда кажется, что сейчас она начнет смеяться. Потом мы вязали, и она мне, как женщина женщине, призналась: Жорж был слабого здоровья, когда был маленьким, представляешь, у него был энтерит в восемь лет, если бы ей пришлось выбирать между сыном и мужем, это было бы ужасно, но она предпочла бы, чтобы умер муж, потому что она больше мать, чем жена. Затем она мне говорила о своих болезнях: матка, кишечник и мочевой пузырь, кажется, с ними не все в порядке.
У Бориса на языке вертелась великолепная шутка: она пришла так быстро, что он засомневался, не вычитал ли он ее где-то? Однако нет. "Женщины между собой говорят о своем домашнем или физиологическом хозяйстве". Но фраза получалась немного педантичной, похоже на высказывание Ларошфуко. "Женщине нужно говорить о своем домашнем или физиологическом хозяйстве", или "когда женщина не говорит о своем домашнем хозяйстве, она говорит о своем физиологическом хозяйстве". Так, да, может быть… Он подумал, не рассказать ли эту шутку Ивиш? Но Ивиш все меньше и меньше понимала шутки. Он просто сказал:
- Ясно. А потом?
- Потом поднялась к себе в комнату и не выходила до ужина.
- И что ты там делала?
- Ничего. После ужина слушали новости по радио, потом комментировали их. Кажется, ничего непоправимого не произошло, нужно сохранять хладнокровие, Франция видывала времена и похуже. Потом я поднялась в свою комнату и заварила себе чай на электрической плитке. Я ее прячу, потому что она выбивает пробки один раз из трех. Потом я села в кресло и подождала, пока они уснут.
- И что тогда?
- Я вздохнула полной грудью.
- Тебе надо бы записаться в библиотеку, - сказал Борис.
- Когда я читаю, буквы прыгают у меня перед глазами. Я все время думаю о Жорже. Я помимо воли надеюсь, что мы вот-вот получим известие о его смерти.
Борис не любил своего зятя и никогда не понимал, что толкнуло Ивиш в сентябре тридцать восьмого года бежать из дому и броситься на шею этому длинному вялому типу. Но он охотно признавал, что тот не был подлецом; когда Жорж узнал, что Ивиш забеременела, он повел себя в высшей степени порядочно и настоял на их браке. Но было слишком поздно: Ивиш его ненавидела, потому что он сделал ей ребенка. Она говорила, что сама себе внушает ужас, она спряталась в деревне и не хотела видеть даже брата. Она безусловно покончила бы с собой, если бы так не боялась смерти.
- Какая гадость! Борис вздрогнул.
- Что?
- Вот! - сказала она, показывая на свою чашку кофе. Борис попробовал кофе и мирно сказал:
- Прямо скажем, не высший сорт! - Помедлив, он заметил: - Думаю, он будет становиться все хуже и хуже.
- Страна побежденных! - сказала Ивиш.
Борис осторожно посмотрел вокруг. Но никто не обращал на них внимания: люди благопристойно и сосредоточенно говорили о войне. Можно подумать, что они вернулись с похорон. Неся пустой поднос, прошел официант. Ивиш обратила на него взгляд чернильных глаз.
- Он отвратителен! - выкрикнула она. Официант удивленно посмотрел на нее: у него были седые усы, Ивиш годилась ему в дочери.
- Этот кофе отвратителен, - сказала Ивиш. - Можете его унести.
Официант с любопытством смерил ее взглядом: она была слишком молода и не вызвала в нем робость. Когда он понял, с кем имеет дело, он грубо ухмыльнулся:
- Вы хотели бы мокко? Вы, может быть, не в курсе, что идет война?
- Я, может быть, и не в курсе, - живо ответила она, - но мой брат, который был недавно ранен, безусловно, знает это лучше вас.
Борис, пунцовый от смущения, отвел глаза. Она стала дерзкой и в карман за словом не лезла, но он сожалел о той поре, когда она злилась молча, опустив на лицо волосы: тогда было меньше неприятностей.
- В день, когда боши вошли в Париж, я не стал бы жаловаться на плохой кофе, - раздосадованно пробурчал официант.
Он ушел; Ивиш топнула ногой.
- У них только война на языке; они сами себя гонят воевать, и можно подумать, что этим гордятся. Пусть они проиграют эту войну, пусть проиграют хотя бы раз, только бы о ней больше не говорили.
Борис подавил зевок: вспышки Ивиш его больше не забавляли. Когда она была девушкой, одно удовольствие было смотреть, как она теребит волосы, топает ногами и косится, это могло развеселить на целый день. Теперь ее глаза оставались угрюмыми, казалось, в этом была некая нарочитость, в такие минуты Ивиш была похожа на их мать. "Она замужняя женщина, - с ужасом подумал Борис. - Замужняя женщина, со свекром и свекровью, с мужем на фронте и семейным автомобилем". Он недоуменно посмотрел на нее и отвел глаза, потому что почувствовал, что сейчас она вызовет у него отвращение. "Я уеду!" Он резко выпрямился: решение принято. "Я уеду, уеду с ними, я не могу больше оставаться во Франции". Ивиш что-то говорила.
- Что? - спросил он.
- Родители.
- Так что?
- Я говорю, что им не надо было уезжать из России; ты меня не слушаешь.
- Если бы они остались, их бы засадили в тюрьму.
- Во всяком случае, они не должны были заставлять нас принимать гражданство. Мы могли бы уехать к себе домой.
- У себя дома - это во Франции, - сказал Борис.
- Нет, в России.
- Во Франции, потому что они нам дали французское гражданство.
- Вот именно, - сказала Ивиш. - Они не должны были этого делать.
- Да, но ведь сделали.
- Мне это все равно. Раз они не должны были этого делать, значит, этого как бы нет.
- Будь ты сейчас в России, - сказал Борис, - ты бы там на стенку лезла.
- Мне это было бы все равно, потому что Россия - большая страна, и я бы испытывала гордость. А здесь я живу в стыде.
Она на мгновение замолчала, вид у нее был нерешительный. Борис блаженно посмотрел на нее; у него не было ни малейшего желания ей противоречить. "Она будет вынуждена остановиться, - с надеждой подумал он. - Ей уже просто нечего добавить". Но у Ивиш было воображение: она подняла руку и сделала странный маленький бросок вперед, словно прыгала в воду.
- Ненавижу французов, - сказала она.
Господин, читавший рядом с ними газету, поднял голову и поглядел на них с рассеянным видом. Борис посмотрел ему прямо в глаза. Но почти сразу же господин встал: к нему подходила молодая женщина; он поклонился ей, она села, и они, улыбаясь, взяли друг друга за руки. Успокоенный, Борис повернулся к Ивиш. Это была большая коррида - Ивиш бормотала сквозь зубы:
- Я их ненавижу, ненавижу!
- Ты их ненавидишь, потому что они варят плохой кофе?
- Я их ненавижу за все.
Борис надеялся, что буря утихнет сама собой; но теперь стало ясно, что он ошибался и что нужно сопротивляться до последнего.
- А я их очень люблю, - сказал он. - Теперь, когда они проиграли войну, все на них будут нападать; но я их видел в деле, и уверяю тебя, что они сделали, что смогли.
- Вот видишь! - воскликнула Ивиш. - Вот видишь!
- Что я вижу?
- Почему ты говоришь: они сделали, что смогли? Если бы ты чувствовал себя французом, ты сказал бы мы.
Борис не сказал "мы" из скромности. Он покачал головой и нахмурил брови.
- Я не чувствую себя ни французом, ни русским, - ответил он. - Но я был там с другими солдатами, и мне с ними нравилось.
- Это кролики, - сказала она. Борис притворился, будто не понимает.
- Да, замечательные кролики.
- Нет, нет: кролики, которые удирают. Вот так! - показала она, пробегая пальцами по столу.
- Ты как все женщины, замечаешь только воинский героизм.
- Не в этом дело. Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца.
Борис устало поднял руки: "Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца". Безусловно. Именно об этом он еще вчера говорил с Табелем и Франсийоном. Но… его
рука вяло опустилась: когда человек думает не так, как вы, трудно и утомительно доказывать ему, что он неправ. Но когда он придерживается вашего мнения, а ему нужно объяснить, что он ошибается, тут поневоле теряешься.
- Перестань, - попросил он.
- Кролики! - повторила Ивиш, улыбаясь от бешенства.
- Солдаты, которые были со мной, не были кроликами, - сказал Борис. - Там были даже отчаянные ребята.
- Ты мне говорил, что они боялись умереть?
- А ты? Ты не боишься умереть?
- Я женщина.
- Что ж, они боялись умереть, и это были мужчины. Это и называется храбростью. Они знали, чем рисковали.
Ивиш подозрительно посмотрела на него:
- Уж не хочешь ли ты сказать, что и ты боялся?
- Я не боялся умереть, потому что считал, что я за смертью туда и отправился.
Он посмотрел на свои ногти и равнодушно добавил:
- Но забавно то, что я все-таки боялся. Ивиш резко дернулась назад.
- Но из-за чего?
- Не знаю. Может быть, из-за грохота.
Фактически это длилось не более десяти, от силы двадцати минут, как раз в начале атаки. Но он не разозлился, что Ивиш приняла его за труса: это будет ему уроком. Она с нерешительным видом смотрела на него, пораженная тем, что можно бояться, будучи русским, Сергиным, ее братом. В конце концов он устыдился и поспешил уточнить:
- Ну, я не все время боялся…
Она с облегчением ему улыбнулась, и он грустно подумал: "Мы больше ни в чем не согласны". Наступило молчание; Борис отпил глоток кофе и чуть не выплюнул: ему как будто влили в рот всю его грусть. Но он подумал, что скоро уедет, и ему полегчало.