- Что ты теперь собираешься делать? - спросила Ивиш.
- Думаю, меня демобилизуют, - сказал Борис. - Действительно, мы почти все вылечились, но нас держат здесь, потому что не знают, что с нами делать.
- А потом?
- Я… попрошу должность преподавателя.
- Разве у тебя есть диплом?
- Нет. Но я имею право быть преподавателем коллежа.
- Тебе будет интересно вести уроки?
- Какое там! - вырвалось у него. Он покраснел и смиренно добавил: - Я не создан для этого.
- А для чего ты создан, братик?
- Сам не знаю. Глаза Ивиш блеснули.
- Хочешь, я тебе скажу, для чего мы созданы? Чтобы быть богатыми.
- Это не то, - раздраженно сказал Борис.
Он искоса посмотрел на нее и повторил, сжимая в пальцах чашку:
- Это не то!
- Что же тогда то?
- Со мной было все решено, - сказал он, - но потом у меня украли мою смерть. Я ничего не умею, ни к чему не способен, у меня ни к чему нет вкуса.
Он вздохнул и замолчал, стыдясь говорить о себе самом: я не могу решиться жить посредственно. По существу, что-то подобное она только что сказала.
Ивиш продолжала свою мысль.
- Значит, у Лолы нет денег? - спросила она.
Борис подпрыгнул и ударил по столу: у нее был дар читать его мысли и переводить их в неприемлемые выражения.
- Мне не нужны деньги Лолы!
- Почему? До войны она их тебе давала.
- Что ж, больше не будет давать.
- Тогда давай вместе наложим на себя руки! - пылко сказала она.
Он вздохнул. "Ну вот, теперь она начнет снова, - тоскливо подумал он. - А ведь она уже вышла из этого возраста". Ивиш с улыбкой посмотрела на него.
- Снимем комнату у Старого порта и откроем газ. Борис просто помахал указательным пальцем правой руки в знак отказа. Ивиш не настаивала; она опустила голову и принялась теребить локоны: Борис понял, что она хочет о чем-то его спросить. Через некоторое время она, не глядя на него, сказала:
- Я подумала…
- Что?
- Я подумала, что ты возьмешь меня с собой, и мы будем жить втроем на деньги Лолы.
Борис, чуть не подавившись, проглотил слюну.
- А, - сказал он, - вот что ты подумала.
- Борис, - с внезапным жаром заговорила Ивиш, - я не могу жить с этими людьми.
- Они худо с тобой обращаются?
- Наоборот, они меня окружают чрезмерными заботами: ведь я - жена их сына, понимаешь… Но я их ненавижу, я ненавижу Жоржа, я ненавижу их слуг…
- Ты и Лолу ненавидишь, - заметил Борис.
- Лола - это другое.
- Другое потому, что она далеко, и ты ее не видела два года.
- Лола поет, и потом, она пьет, и потом, она красива… Борис! - крикнула она. - Они безобразны*. Если ты оставишь меня в их руках, я покончу с собой, нет, я не покончу с собой, будет еще хуже. Если б ты знал, какой я иногда сама себе кажусь старой и злой!
"Вот те раз!" - подумал Борис. Он выпил немного кофе, чтобы слюна проскользнула в горло; он подумал: "Нельзя причинять страдание сразу двум людям". Ивиш перестала теребить волосы. Ее широкое бледное лицо порозовело, она твердо и тревожно смотрела на него, немного походя на прежнюю Ивиш. "Может быть, она снова помолодеет? Может быть, снова станет красивой?" Он сказал:
- При условии, что ты нам будешь готовить, страхолюдина.
Она схватила его за руку и изо всех сил сжала:
- Ты согласен?! Борис! Ты согласен?!
Я буду преподавателем в Гере. Нет, не в Гере: это лицей. В Кастельнодари. Я женюсь на Лоле: преподаватель коллежа не может жить с любовницей; с завтрашнего дня я начну готовить свои лекции. Он медленно провел рукой по волосам и осторожно потянул за чуб, чтобы проверить его прочность. "Я буду лысым, - решил он, - теперь это ясно: я полысею до того, как я умру".
- Естественно, я согласен.
Он видел, как ранним утром кружится самолет, и повторял про себя: "Утесы, красивые белые утесы, утесы Дувра".
ТРИ ЧАСА В ПАДУ
Матье сидел в траве; он наблюдал за черными клоками дыма над стеной. Время от времени в дыму поднималось огненное сердце и окрашивало его своей кровью: тогда искры прыгали в небо, как блохи.
- Так ведь они и пожар могут устроить, - сказал Шарло.
Бабочки сажи летали вокруг них; Пинетт поймал одну и задумчиво растер пальцами.
- Все, что осталось от картины с масштабом в десять тысячных, - сказал он, показывая свой почерневший большой палец.
Лонжен толкнул калитку и вошел в сад; он плакал.
- Лонжен плачет! - удивился Шарло. Лонжен вытер глаза.
- Сволочи! Я уж думал, что они меня прикончат.
Он рухнул на траву; в руке у него была книга с разорванной обложкой.
- Мне было нужно раздувать огонь кузнечным мехом, а они бросали в огонь свои бумаги. Весь дым шел мне в морду.
- Закончили?
- Нет. Нас прогнали, потому что будут жечь секретные документы. Тоже мне секрет: приказы, которые я сам и печатал.
- Это плохо пахнет, - сказал Шарло.
- Пахнет жареным.
- Нет, я говорю: раз жгут архивы, это плохо пахнет.
- Ну да: плохо пахнет, пахнет жареным. Я о том и говорю.
Они засмеялись. Матье показал на книгу и спросил:
- Где ты ее нашел?
- Там, - неопределенно сказал Лонжен.
- Где там? В школе? - Да.
Он с подозрительным видом прижал к себе книгу.
- А другие там есть? - спросил Матье.
- Были и другие, но типы из интендантской службы взяли их себе.
- А это что?
- Книжка по истории.
- Какая?
- Я не знаю названия.
Он бросил взгляд на обложку, потом неохотно добавил:
- История двух Реставраций.
- А кто автор? - спросил Шарло.
- Во-ла-белль, - прочел Лонжен.
- Волабелль, кто это?
- Откуда мне знать?
- Ты мне ее одолжишь? - спросил Матье.
- Когда прочту.
Шарло забрался в траву и взял у него книгу из рук.
- Так это же третий том! Лонжен вырвал ее.
- Ну и что? Зато можно хоть как-то мысли переключить.
Он наугад открыл книгу и сделал вид, будто читает, чтобы утвердиться в правах владельца. Исполнив эту формальность, он поднял голову.
- Капитан сжег письма своей жены, - сказал он.
Он смотрел на них, подняв брови, с простодушным видом, заранее изображая глазами и губами удивление, которое рассчитывал вызвать. Пинетт очнулся от угрюмой задумчивости и с любопытством повернулся к нему:
- Кроме шуток?
- Да. И ее фотографии он тоже сжег, я их видел в огне. Она премиленькая.
- Неужели?
- Ну я врать не буду.
- Что он говорил?
- Ничего. Он смотрел, как они горят.
- А все остальные?
- Они тоже молчали. Улльрих вынул из бумажника письма и бросил их в огонь.
- Странная затея, - пробормотал Матье. Пинетт повернулся к нему:
- Ты не будешь жечь фотографии своей милой?
- У меня нет милой.
- А! Вот оно что.
- А ты сжег фотографии жены? - спросил Матье.
- Я жду, когда фрицы будут в поле зрения.
Они замолчали; Лонжен действительно углубился в чтение. Матье бросил на него завистливый взгляд и встал. Шарло положил руку на плечо Пинетта.
- Реванш?
- Если хочешь, давай.
- Во что играете? - спросил Матье.
- В крестики-нолики.
- А втроем можно играть?
- Нет.
Пинетт и Шарло сели верхом на скамейку; сержант Пьерне, который писал что-то на коленях, немного отодвинулся, чтобы освободить им место.
- Ты пишешь мемуары?
- Нет, - сказал Пьерне, - я занимаюсь физикой.
Они начали играть. Ниппер спал, лежа на спине и скрестив руки, с бульканьем слива воздух врывался в открытый рот. Шварц сидел в сторонке и мечтал. Никто не разговаривал, Франция была мертва. Матье зевнул, он посмотрел, как секретные документы дымом исчезают в небе, и его голова опустела: он был мертв; этот белый и тусклый послеполуденный час был могилой.
В сад вошел Люберон. Он жевал, его ресницы трепетали под большими глазами альбиноса, уши двигались одновременно с челюстями.
- Что ты ешь? - спросил Шарло.
- Хлеб.
- Где ты его взял?
Люберон вместо ответа показал куда-то в сторону и продолжал жевать. Шарло внезапно замолчал и с каким-то ужасом посмотрел на него; сержант Пьерне, подняв карандаш и запрокинув голову, тоже смотрел на него. Люберон продолжал не спеша жевать: Матье обратил внимание на его важный вид и понял, что тот принес новости; как и все, Матье испугался и отступил на шаг назад. Люберон мирно закончил есть и вытер руки о штаны. "Это был не хлеб", - подумал Матье. Подошел Шварц, и все молча ждали.
- Ну все, свершилось! - объявил Люберон.
- Что ты мелешь? - грубо спросил Пьерне. - Что свершилось?
- То самое.
- Значит… - Да.
Стальная молния, потом тишина; вялое сизое мясо этого дня получило знак вечности, это было как удар серпа. Ни звука, ни дуновения ветра, время застыло, война отступила: только что они были в ней, под ее защитой, они могли еще верить в чудеса, в бессмертную Францию, в американскую помощь, в гибкую защиту, во вступление России в войну; теперь война была позади них, закрытая, завершенная, проигранная. Последние надежды Матье превратились в воспоминания о надеждах.
Лонжен опомнился первым. Он вытянул длинные руки, чтобы осторожно как бы пощупать новость. Он робко спросил:
- Значит… оно подписано?
- С сегодняшнего утра.
Девять месяцев Пьерне желал мира. Мира любой ценой. Теперь Пьерне стоял бледный и потный; его удивление перешло в ярость.
- Откуда ты знаешь? - крикнул он.
- Мне только что сказал Гвиччоли.
- А он откуда знает?
- По радио слышал. Только что передавали.
Он говорил голосом диктора, терпеливым и нейтральным; ему нравилось изображать из себя всеведущего.
- А как же артиллерия?
- Прекращение огня назначено на полночь. Шарло тоже покраснел, но глаза его сверкали:
- Вот это да!
Пьерне встал. Он спросил:
- Есть подробности?
- Нет, - сказал Люберон. Шарло кашлянул:
- А мы?
- Что мы?
- Когда мы вернемся по домам?
- Говорю же тебе, что подробностей нет.
Они помолчали. Пинетт пнул булыжник, и тот покатился в морковку.
- Перемирие! - сказал он злобно. - Перемирие! Пьерне покачал головой; на его пепельном лице левое
веко стало дергаться, как ставень в ветреный день.
- Условия будут жесткими, - сказал он, удовлетворенно ухмыляясь.
Начали ухмыляться и все остальные.
- Еще бы! - сказал Лонжен. - Еще бы!
Шварц тоже ухмыльнулся; Шарло повернулся и удивленно посмотрел на него. Шварц перестал смеяться и сильно покраснел. Шарло продолжал смотреть на него так, как будто видел его в первый раз.
- Ты теперь фриц… - тихо сказал он.
Шварц энергично и неопределенно махнул рукой, повернулся и вышел из сада; Матье почувствовал себя совсем разбитым от усталости. Он рухнул на скамейку.
- Ну и жара, - сказал он.
На нас смотрят. Все более и более плотная толпа смотрела, как они глотают эту историческую пилюлю, толпа на глазах старела и пятилась назад, шепча: "Побежденные сорокового года, солдаты-пораженцы, из-за них мы оказались в цепях". Они оставались здесь, неизменные под этими изменчивыми взглядами, судимые, точно измеренные, объясненные, обвиненные, прощенные, приговоренные, заточенные в этом неизгладимом полудне, погребенные в жужжании мух и пушек, в запахе нагретой зелени, в воздухе, дрожащем над морковью, бесконечно виновные в глазах своих сыновей, внуков и правнуков, побежденные сорокового года навсегда. Он зевнул, и миллионы людей увидели, как он зевает: "Он зевает, ну и дела! Побежденный сорокового года имеет наглость зевать!" Матье резко погасил этот неудержимый зевок, он подумал: "Мы не одни".
Он посмотрел на своих товарищей, его взгляд столкнулся с вечным и цепенящим взглядом истории: в первый раз величие спустилось им на головы: они были знаменитыми солдатами проигранной войны. Живые истуканы! "Боже мой, я читал, зевал, размахивал погремушкой своих проблем, не решался выбрать, а на самом деле я уже выбрал, выбрал эту войну, это поражение, и в сердце ждал этого дня. Все нужно начинать заново, делать больше нечего": две мысли вошли одна в другую и взаимоуничтожились; осталась лишь спокойная поверхность Небытия.
Шарло тряхнул плечами и головой; он засмеялся, и время снова потекло. Шарло смеялся, он смеялся вопреки Истории, он защищался смехом от окаменения; он лукаво смотрел на них и говорил:
- Хорошо же мы выглядим, ребята. Что-что, а выглядим мы хорошо.
Они озадаченно повернулись к нему, и потом Люберон решил засмеяться. Он морщил нос, еле сдерживаясь, и смех выходил у него через ноздри:
- Что да, то да! Как они с нами разделались!
- Вздули что надо! - в каком-то опьянении воскликнул Шарло. - Всыпали по первое число!
В свою очередь, засмеялся Лонжен:
- Солдаты сорокового, или короли спринта!
- Победители!
- Олимпийские чемпионы по ходьбе!
- Не волнуйтесь, - сказал Люберон, - нас хорошо примут, когда вернемся, организуют нам торжественную встречу!
Лонжен издал счастливый хрип:
- Нас придут встречать на вокзал! С хоровой капеллой и гимнастическими группами.
- А каково мне, еврею! - смеясь до слез, сказал Шарло. - Представляете себе антисемитов из моего квартала!
Матье заразился этим неприятным смехом, ему показалось, что его, дрожащего от лихорадки, бросили на ледяные простыни; потом его вечное и прочное естество разбилось, разлетелось на осколки смеха. Смеясь, они отказывались от перспективы величия, отказывались во имя озорства; не следует слишком волноваться, раз есть здоровье, питье и еда, а раз так, можно пренебречь одной половиной мира и насрать на другую, из суровой ясности они отказывались от утешений величия, они отказывали себе в праве играть трагические, нет, исторические, нет: всего лишь комические роли, мы не стоим и слезинки; все предопределено: даже этого нет, в мире все случайно. Они смеялись, натыкаясь на стены Абсурда и Судьбы, которые их отшвыривали; они смеялись, чтобы наказать себя, очиститься, отомстить за себя, бесчеловечные, слишком человечные, по ту и другую сторону отчаяния: просто люди. Еще на мгновенье они невольно бросили упрек лазури за свои неудачи: Ниппер по-прежнему храпел с открытым ртом, и храп его тоже был жалобой. Но вскоре их смех отяжелел, загустел, остановился после нескольких финальных взрывов: церемония закончена, перемирие признано; их после санкционировано. Время текло медленно, отвар, остуженный солнцем: нужно было снова начинать жить.
- Вот так! - сказал Шарло.
- М-да, - хмыкнул Матье.
Люберон украдкой вытащил руку из кармана, приложил ее к губам и зажевал; его челюсти прыгали под кроличьими глазами.
- Вот так, - сказал он. - Вот так. Пьерне принял победный и хвастливый вид:
- Что я вам говорил?
- А что ты нам говорил?
- Не стройте из себя идиотов. Деларю, ты помнишь, что я тебе говорил после нападения на Финляндию? И после Нарвика, помнишь? Ты считал, что я каркаю, а так как ты половчее меня, то меня всегда сбивал с толку.
Он порозовел, за стеклами очков его глаза сверкали от обиды и гордости.
- Не нужно было ввязываться в эту войну. Я всегда говорил, что не нужно в нее ввязываться: тогда бы мы не докатились до такого.
- Было бы еще хуже, - сказал Пинетт.
- Хуже быть не могло: нет ничего хуже войны.
Он вкрадчиво потирал руки, лицо его излучало невинность; он потирал руки, он умывал руки, отрекаясь от этой войны, он в ней не участвовал, он даже ее не прожил; он дулся десять месяцев, отказываясь видеть, говорить, чувствовать, протестуя против приказов тем, что выполнял их с маниакальным рвением, рассеянный, нервный, напыщенный, бездушный. Теперь он был сполна вознагражден за все. У него были чистые руки, и его предсказания сбылись: побежденными были другие, Пинетты, Любероны, Деларю и прочие. Но не он. Губы Пинетта дрожали.
- Так что? - прерывающимся голосом сказал он. - Все хорошо? Ты доволен?
- Кто, я?
- Ну что, получил свое поражение?
- Мое поражение? Скажешь тоже, оно такое же твое, как и мое.
- Ты надеялся на него: оно твое. Мы же на него не надеялись и не хотим тебя его лишать.
Пьерне улыбнулся улыбкой непонятого человека.
- Кто тебе сказал, что я на него надеялся? - терпеливо спросил он.
- Ты сам и сказал - только что.
- Я сказал, что я его предвидел. Предвидеть и надеяться - две разные вещи, разве не так?
Пинетт, не отвечая, смотрел на него, все его лицо осело, губы вытянулись трубочкой; он вращал большими красивыми зачарованными глазами. Пьерне продолжал защищаться:
- А зачем мне на него надеяться? Докажи! Может, я из пятой колонны?
- Ты пацифист, - выдавил из себя Пинетт.
- Ну и что?
- Это одно и то же.
Пьерне пожал плечами и изнеможенно развел руками. Шарло подбежал к Пинетту и обнял его за шею.
- Не ссорьтесь, - благодушно сказал он. - К чему спорить? Мы проиграли, это не наша вина, никто не должен ни в чем себя упрекать. Это общее несчастье, вот и все.
У Лонжена появилась улыбка дипломата:
- Разве это несчастье?
- Да! - примирительно сказал Шарло. - Нужно быть справедливым: это несчастье. Большое несчастье. Но как ни верти, я говорю себе: каждому свой черед. Последний раз выиграли мы, на сей раз они, в следующий раз снова будем мы.
- Следующего раза не будет, - сказал Лонжен.
Он поднял палец и с саркастическим видом добавил:
- Мы воевали последнюю из последних войн, вот истина. Победителям или побежденным, ребяткам сорокового года удалось то, что не удалось их папашам. Покончено с нациями. Покончено с войнами. Сегодня на коленях мы; завтра будут англичане, немцы захватят все, везде установят свой порядок - и вперед к Соединенным Штатам Европы.
- Соединенные Штаты Моей Задницы, - сказал Пинетт. - Все станут холуями Гитлера.
- Гитлера? А что такое Гитлер? - высокомерно спросил Лонжен. - Естественно, он был нужен. Как придут к согласию страны, если их оставить свободными? Они ведь как люди - каждый тянет в свою сторону. Но кто будет говорить о твоем Гитлере через сто лет? К тому времени он сдохнет, а с ним и нацизм.
- Мать твою! - крикнул Пинетт. - А кто их проживет, эти сто лет?!
Лонжен был явно возмущен:
- Нельзя так думать, дуралей - нужно смотреть немного дальше кончика своего носа: следует думать и о послезавтрашней Европе.
- А эта послезавтрашняя Европа даст мне пожрать? Лонжен умиротворяюще поднял руку и помахал ею на солнце.
- Хватит! - сказал он. - Хватит! Ловкачи выпутаются всегда.
Пастырская рука опустилась и погладила вьющиеся волосы Шарло:
- Ты думаешь иначе?
- Я, - сказал Шарло, - думаю, что раз уж пришли к перемирию, надо подписать его побыстрее: меньше убитых, да и фрицы не успеют остервенеть.