- Видели? Слышали? - сказал он с негодованием. - "Пачку пыхтелок". Пыхтелок! Вбежит как угорелый, выбежит, не скажет ни "пожалуйста", ни "спасибо", не остановится на минуту, чтобы подумать. Дай ему пачку пыхтелок - и все. Сказать даже как следует не умеет. Вот это, - продолжал он серьезно и по-прежнему, не моргая, смотрел на мистера Смита, - вот это - конец табачной промышленности! Я не говорю, что она не прибыльна. Она прибыльна. Вот на этих-то "пыхтелках" люди и наживают состояния. Если бы у нас с вами в начале войны хватило ума предвидеть, что наступит такой спрос на дрянные папиросы - их курят теперь мужчины, курят женщины, мальчишки и девчонки, - мы бы шутя нажили состояние. Вы посмотрите, что дает большие барыши в нашем деле: вот этот хлам, а не настоящий табак. То же самое во всякой торговле. Быстрые обороты, купить-продать, легкий заработок. Ну, ладно! Но я вам говорю - для табачного торговца это гибельно. Почему? Да потому, что это уже не настоящее дело. Есть торговцы, которые после закрытия выставляют у лавки автомат для отпуска папирос. Вы, верно, видели сами. Так я вам скажу - такие автоматы с успехом могли бы и весь день заменять в лавке хозяина. "Пачку пыхтелок. Десяток. Получите шесть пенсов. Два десятка. Получите шиллинг". Что же я - автомат или живой человек?
- Да, да, - поддакнул мистер Смит, качая головой.
- Я человек, и к тому же человек, знающий свое дело, вот я кто. Вы приходите и говорите: "Мне нужно то-то и то-то - например, смесь "вирджинии" и "лате… латакии"", или, может быть, вы не такой знаток и не скажете этого, но, во всяком случае, вы знаете, что вам нужно, и приходите, а я для вас выбираю подходящую смесь. В этом есть для меня своя радость. Но отпускать людям пачки стандартной дряни! Это все равно что стоять в дверях как автомат, и когда вы опустите в мой рот шестипенсовую монету, выбросить вам из жилета десяток папирос.
- Хороший бы вы имели вид! - заметил мистер Смит, наблюдая, как Бененден насыпает табак в кисет, и невольно подумав, что "особая смесь Бенендена" сегодня выглядит еще более пыльной, чем всегда.
- Он мелковат, это последний, - честно признался Т. Бененден, завязывая кисет. - Но если хотите знать, на дне всегда самый лучший табак. Это не простая пыль, знаете ли. Это хороший, крепкий табак, высший восточный сорт. Сам принц Уэльский не захотел бы лучшего, если он курит трубку, - а я уверен, что курит.
- Я тоже так думаю, - согласился мистер Смит, передавая ему деньги. - А что это вы говорили насчет своего семейного положения?
- Ах да! - вспомнил Т. Бененден, закуривая. - Я ответил на ваш вопрос: "И да и нет". Как вы это понимаете? - спросил он с видом человека, задавшего головоломную загадку. - Мудрено, а?
- Право, не знаю. Я бы сказал, пожалуй, - так, не задумываясь, - что вы считаете себя женатым, потому что вы все еще состоите в законном браке и жена ваша жива, и в то же время не женаты, потому что вы не живете семейной жизнью. Словом, вы разошлись. Так, мистер Бененден?
У Бенендена в первую минуту вытянулась физиономия оттого, что его так быстро лишили возможности разъяснить загадку.
- А вы ловко сообразили, мистер Смит, - сказал он наконец, примирившись с этим. - Не много есть людей, которые бы так сразу поняли, в чем тут дело. Это верно, я вот уже десять лет как разошелся с женой. Она пошла своей дорогой, я - своей. Мы прожили вместе только три года, и я не выдержал. Жили как кошка с собакой. Когда она хотела идти гулять, я хотел сидеть дома, а когда она хотела сидеть дома, я хотел идти куда-нибудь. Кажется, чего проще? Если она хочет идти, пусть себе идет, если хочет оставаться дома, пусть сидит дома. Да, но так рассуждает мужчина. Я не мешал ей делать то, что ей хочется. Ну а она? Вы думаете, я встречал с ее стороны такую же справедливость, такую же терпимость? Известное дело - женский пол! - Мистер Бененден вынул изо рта трубку и засмеялся, отрывисто и горько. - Когда она хотела пойти куда-нибудь, я должен был идти с нею. Если ей хотелось сидеть дома, мне не разрешалось уходить. Таково было ее понятие о семейной жизни. Она всегда вела себя как собака на сене, а в особенности по субботам и воскресеньям - как раз тогда, когда хочется общаться с людьми. Мы не ладили. Как могут другие мужчины ладить с женщинами - для меня загадка. Я с ними никогда не ладил и ничуть этого не скрываю.
- Вы молодец! - сказал мистер Смит только потому, что счел необходимым ободрить Бенендена.
- Да, так мы прожили три года, и за это время она три раза от меня уходила, а я от нее - два раза. Вмешивалась родня, и нас опять сводили, но ничего из этого не вышло. Вечно или я, или она укладывали чемодан. Я никогда не знал, идя домой, что меня ожидает - ужин или записка от жены, в которой сказано, что она уехала к сестре в Сефрон-Уолден. Ну, и в конце концов записку написал я. Написал, чтобы она уже лучше совсем осталась у сестры, а сам перебрался в меблированные комнаты и не ходил домой больше недели. Когда я вернулся, она только что уехала в Сефрон-Уолден (она, оказывается, приезжала и ожидала меня несколько дней) и больше уже не возвращалась.
- И вы с ней никогда больше не встречались?
- Дайте припомнить, - сказал Т. Бененден, расчесывая бороду концом трубки. - В последний раз я встретил ее случайно, тому будет года два, а то и три. Я осматривал бакалейный и кондитерский отдел Сельскохозяйственной выставки и вдруг вижу, как она, и ее сестра, и еще какая-то третья женщина все бесплатно пробуют образцы соуса или желе, или мясных консервов, или чего-то в таком роде. Этого от них можно было ожидать. Я только посмотрел на них - и прошел мимо.
- Так-таки и не остановились?
- А если б остановился, что бы вышло? - серьезно возразил Т. Бененден. - Началась бы ссора. "Вы сделали то-то". - "Ну, а вы сделали то-то". Что она не сказала бы, то сказала бы за нее ее сестра. У ее сестры язык длиной в ярд, она этим славится в Сефрон-Уолдене. Мне так сказал один человек из тех мест, который как-то раз зашел ко мне в лавку. Ну, вы сами понимаете, неудобно заводить ссору у киоска с бесплатными консервами. В прошлом году она прислала мне из Кромера открытку с видом, но все это только одно кривлянье, знаете ли. Нет, без них лучше. А как вы, мистер Смит? Ведь вы женаты? Как будто помнится, что вы человек семейный.
- Да, да, - подтвердил мистер Смит, чувствуя себя в эту минуту больше, чем когда-либо, нежным отцом и супругом. - И очень этим доволен.
- Что же, некоторым людям семейная жизнь по нраву, - критически заметил мистер Бененден. - У них к ней склонность, или, может быть, они привыкают. Ну, а мне она не подходит, вот и все. Я хочу спокойно жить, делать, что хочется и когда хочется, иметь время размышлять о разных вещах. До свиданья.
Мистер Смит уже на улице пришел к заключению, что им разгадана тайна отсутствия галстука: Бененден не носил галстука только для того, чтобы показать свою независимость. Мистер Смит, однако, ему не завидовал, несмотря даже на то что вопрос о миссис Смит и прибавке еще ждал разрешения. Он был рад, что не нужно сразу идти домой, что он увидит жену только поздно вечером и, значит, можно пока ничего не решать. Сейчас нужно подумать, как провести вечер. Прежде всего - поесть. Вспомнив, что он раза два очень прилично поужинал в одном кафе в Холборне, он решил отправиться туда и, пройдя Олдерменбери и Милк-стрит, сел в автобус в Чипсайде. Десять минут спустя он уютно расположился за столиком ресторана.
Он уже чувствовал себя богатым человеком, - ощущение новое, которого не было еще сегодня утром. Теперь он человек с годовым доходом в четыреста фунтов вместо прежних трехсот. Он имеет право отпраздновать такое событие - конечно, отпраздновать по-своему, без шума. Мистер Смит начал с того, что заказал хороший, сытный ужин - чай и мясное блюдо - и принялся просматривать газету, желая знать, что происходит сегодня в мире зрелищ и развлечений. В Куинс-Холле - симфонический концерт. Вот туда он и пойдет! Он ни разу в жизни не был в Куинс-Холле и всегда полагал, что эти концерты недоступны его пониманию. Симфонический концерт в Куинс-Холле - это звучало так гордо, даже устрашающе. Но мистер Смит все же решил идти. Он, конечно, не станет утверждать, что много понимает в музыке, но он любит ее, и, конечно, концерт доставит ему удовольствие. В конце концов, не убьют же его в этом дорогом Куинс-Холле, куда ходят лишь самые образованные и культурные люди! До сих пор он довольствовался граммофоном, радио, игрой оркестра в парке или на пляже, популярными концертами в Северном Лондоне, а в былые времена слушал с галерки труппу Карла Роза в "Кармен" и "Риголетто" и еще в какой-то опере про паяцев. Этот симфонический концерт в Куинс-Холле будет, так сказать, шагом вперед. Он ел неторопливо, как всегда, но испытывал радостное возбуждение. Придя в Куинс-Холл и уплатив за вход деньги (по его мнению немалые), мистер Смит был очень удивлен тем, что на галерее уже едва нашлось для него местечко. Еще десять минут, и он бы опоздал. Утешаясь этой мыслью, он поднимался по лестнице в шумной толпе любителей симфонической музыки.
3
Место у него было не очень удобное, высоко, под самым потолком, но он восхищался залом, который отсюда был виден весь как на ладони, голубовато-зелеными стенами, золочеными трубками органа, огнями, сиявшими с потолка, как жестокие лучи южного солнца, рядами кресел и пюпитров в оркестре. Это было красивое зрелище. Программу мистер Смит не купил - она стоила шиллинг, и он сказал себе, что человек должен знать меру. Он развлекался пока тем, что рассматривал публику и прислушивался к доходившим до него обрывкам разговоров. Публика здесь была пестрая и совсем не похожая на тех, кого встречаешь в Сток-Ньюингтоне или на улице Ангела. Много иностранцев (личностей с темными мешками под глазами) и евреев, некоторое количество молодых людей дикого вида с длинными волосами и в рубашках хаки, изрядное количество милых девушек и изящных дам. Кое-где в эту толпу были вкраплены и степенные пожилые люди вроде его самого. Он с интересом рассматривал всех. В его ряду с одной стороны сидела компания смуглых и черноволосых иностранцев: немолодая дама с темным морщинистым лицом, непрерывно трещавшая по-испански, или итальянски, или гречески, или на каком-нибудь другом языке, худощавый молодой человек, внимательно изучавший программу, и - на дальнем конце - две желтолицые девицы. По другую руку мистера Смита сидел высокий и полный мужчина с жесткими седыми волосами, торчком стоявшими над широким красным лицом, несомненно, англичанин, но несколько необычного типа, вероятно чудак и строгий критик всего и всех.
Этот сосед, беспокойно ерзая на своем месте, нечаянно толкнул мистера Смита и пробормотал извинение.
- Тесновато тут сегодня, не правда ли? - сказал мистер Смит приветливо.
- Как всегда, сэр, - ответил тот свирепо.
- Неужели? Я, видите ли, не часто здесь бываю… - Мистеру Смиту казалось неудобным признаться, что он здесь в первый раз.
- На этих концертах зал всегда битком набит, яблоку негде упасть. И так всегда. Какого же черта они уверяют, что концерты не окупают расходов? Кто в этом виноват, я вас спрашиваю? - сказал краснолицый джентльмен так сердито, словно ответственность за это нес отчасти и мистер Смит. - Мы платим за билеты столько, сколько с нас требуют. Мы раскупаем все места в зале, верно? Чего же им еще нужно? Может быть, они хотят, чтобы публика висела на потолке и сидела на трубках органа? Пусть или построят здание побольше, или перестанут говорить ерунду.
Мистер Смит согласился с ним, довольный, что от него больше ничего не требуется.
- Скажите это некоторым людям, - продолжал сердитый сосед, который, видимо, не нуждался в поощрении, - и они вам ответят: "Ну а как же Олберт-Холл? Там-то зал достаточно вместительный?" Олберт-Холл! Несносное место! Я имел глупость пойти туда слушать Крейслера с месяц тому назад. Чудовищно! Это все равно что устроить концерт на беговом поле или заставить Крейслера играть на привязном аэростате. Слышно не лучше, чем если бы в третьем от тебя доме играл граммофон. Здесь, в Куинс-Холле, акустика хорошая, нельзя пожаловаться, но всегда черт знает какая теснота!
На эстраде уже роем черных тараканов копошились оркестранты, и мистер Смит для развлечения стал припоминать названия различных инструментов, которые там увидел. Скрипки, виолончели, контрабасы, флейты, кларнеты, фаготы, трубы или корнет-а-пистоны, тромбоны - все эти он узнавал, а относительно остальных был неуверен. Вот, например, те медные закрученные штуки - это рожки, что ли? Да с его места и трудновато было разглядеть все. Когда музыканты уселись, он благоговейно сосчитал их - и насчитал около сотни. Вот это оркестр! "Музыка будет настоящая", - подумал он. Тут все начали хлопать. Дирижер, высокий малый, по виду не англичанин, с гривой седых волос, ореолом окружавших его голову, поднялся на обнесенную перилами площадку и отвешивал публике быстрые, короткие поклоны. Потом он два раза постучал палочкой. Все музыканты взялись за инструменты и смотрели на него. Он медленно поднял руки, разом опустил их - и концерт начался.
Сначала все скрипки издали дрожащие звуки, и мистер Смит почувствовал, как эти звуки мурашками бегут у него по спине. Некоторые кларнеты и фаготы визжали и глухо бормотали, а медные инструменты время от времени вставляли сердитые замечания. Потом звуки скрипок начали подниматься все выше и выше, и когда они достигли самой большой высоты, полный мужчина в глубине эстрады ударил в гонг, два его соседа забили в барабаны, и в следующий миг все они до единого, вся сотня заиграла изо всех сил, а дирижер так энергично размахивал руками, что казалось, будто его манжеты сейчас взлетят на орган. Шум был невообразимый, ужасающий: казалось, сотни железных ведер катятся по каменным ступеням, рушатся стены домов, взрываются корабли, десять тысяч человек стонут от зубной боли, неистовствуют паровые молоты, штурмуются склады клеенки и все запасы клеенки с треском рвутся на полосы, происходят крушения бесчисленных поездов.
Но вот внезапно весь этот шум утих. Только все еще одиноко рокотал какой-то кларнет. Скрипки снова запели дрожащими голосами и постепенно замерли в тишине. Дирижер опустил руки вдоль тела. Почти все захлопали. Ни мистер Смит, ни его сосед не аплодировали. Суровый сосед громко фыркал - вероятно, выражая этим свое неодобрение.
- Мне не очень понравилось, а вам как? - рискнул заметить мистер Смит, обнадеженный этим фырканьем.
- Гадость. Совершеннейшая гадость, - промычал ему в левое ухо суровый сосед. - Если публика это проглотит, значит, может проглотить все, что угодно. Чистейшее дерьмо! Нет, вы только послушайте! - И так как аплодисменты не смолкали, он в отчаянии обхватил руками большую голову и застонал.
Следующий номер программы показался мистеру Смиту не лучше первого. Только музыка на этот раз была не такая необузданно шумная, а пронзительно насмешливая. Никогда еще мистер Смит не слышал музыки, которая производила бы такое впечатление чего-то пронзительного, колючего, скрипучего, костлявого. Как будто тонкие проволоки вонзались вам в уши, зубы леденило мороженое. Скрипки ненавидели слушателей и друг друга. Корнеты, гобои, фаготы дребезжали, как никогда, выражая этим свое презрение ко всему на свете. Духовые инструменты вставляли странные звуки, гулкие, как пустота. А полный музыкант и его соседи выстукивали что-то вялое, глухое, безжизненное, словно играли на лопнувших барабанах. Казалось, какие-то долговязые и очень худые люди сидели и принимали хинин и шипели друг на друга, а среди них на холодном полу малолетний идиот водил ногтем по грифельной доске. Еще один последний визг - и ужас окончился. И опять дирижера, вытиравшего лоб платком, наградили аплодисментами.
На этот раз мистер Смит уже без колебаний сказал соседу:
- Знаете, мне и это тоже не понравилось.
- Вот как? - Суровый толстяк чуть не подскочил на месте. - Вам не нравится? Вы меня удивляете, сэр, право, удивляете. Если вам это не нравится, что же, скажите, ради Бога, может вам понравиться из современной музыки? Полноте, полноте, иной раз надо же послушать и молодых. Нельзя отказать в поощрении нашим новаторам.
Мистер Смит согласился, что нельзя, но сказал это таким тоном, что можно было подумать, будто он прилагает все усилия к тому, чтобы их унять.
- Ну хорошо, - продолжал свирепый сосед. - Вы должны признать, что прослушали только что одно из тех двух-трех произведений, написанных за последнее десятилетие, которые не умрут. Вы не можете этого не признать.
- Пожалуй, - сказал мистер Смит, двигая бровями.
Сосед похлопал его по плечу.
- Форма? Что ж, конечно, формы тут нет, и не стоит спорить, что она есть. И в этом отношении мы с вами (эти слова были подчеркнуты новым ударом по плечу, довольно-таки ощутительным) - мы с вами чувствуем себя обманутыми. Мы требуем чего-то, чего тут нет. Но тональность, но оркестровка превосходны! Черт возьми, здесь есть поэзия. Романтики, правда, хоть отбавляй. Ультраромантично. Молодежь уверяет нас, что они идут по стопам классической музыки, на самом же деле все они, вся почтенная компания, - романтики, и Берлиоз - их вдохновитель, хотя они этого не сознают или не хотят в этом сознаться. Каково ваше мнение?
Мистер Смит дипломатично заметил, что, несомненно, в защиту этой точки зрения можно сказать очень многое. Когда наступил антракт и он вышел покурить, он старался лавировать так, чтобы сосед, который явно охотился за ним, его не нашел.
Вторая часть концерта, после антракта, понравилась ему гораздо больше. Она началась какой-то длинной пьесой, - одну половину исполнял пианист, другую - большая часть оркестра. На рояле играл маленький брюнет, и играл хорошо. Таррам-таррам, тарам, трам, трам - выводил оркестр, а маленький пианист откидывался назад и, праздно сложа руки, смотрел на дирижера. Но в ту же секунду, как умолкал оркестр, он накидывался на рояль и гремел свое собственное "таррам, таррам, трам, трам". Порой скрипки звучали тихо и грустно, а рояль им вторил, рассыпая серебряные каскады, и в эти мгновения мистер Смит испытывал чувство покоя, и блаженства, и печали - все вместе. В конце музыка стала быстрой и какой-то беспорядочной, рояль кричал на оркестр, потом спешно ретировался, а оркестр гремел угрозы вдогонку роялю, и так это продолжалось до тех пор, пока все не кончилось одним громким аккордом, когда маленький пианист чуть не лег на клавиши, а дирижер, казалось, поднял весь оркестр на руки. На этот раз мистер Смит хлопал как бешеный, и сосед его тоже, и все в зале, даже скрипачи в оркестре. А пианист был красен как рак и раз десять выбегал и убегал с эстрады, все время кланяясь. Но он не захотел больше играть, несмотря на то что ему хлопали долго и громко, - и мистер Смит ничуть не осуждал его. Этот маленький человечек играл сколько ему полагалось. Честное слово, у него настоящий талант.