V
Закрыв за собой дверь, Фабиан тихонько рассмеялся. "Ты позвонишь еще не раз, самонадеянный осел", - злобно подумал он и медленно, с трудом переводя дыхание, пошел по коридору.
Конечно, он очень испугался, у него еще и сейчас дрожали колени, но, тем не менее, его нынешнее положение уже представлялось ему не в таких мрачных красках. Как-никак, а у него имеется служебный договор с магистратом. Его нельзя просто выставить за дверь. Скорей всего, почти наверное, нужно было пристроить этого молодого бездельника, а для него, Фабиана, уже приготовлен более важный и достойный пост. Спокойствие постепенно возвращалось к нему.
Вдруг какой-то маленький, довольно толстый человек стремглав взлетел по лестнице и промчался мимо него. Сдвинув шляпу на затылок, маленький толстяк быстрым шагом подошел к двери соседней комнаты и стал торопливо отпирать ее. По этой торопливости и живости Фабиан узнал его. Это был городской архитектор Криг, его близкий приятель. В момент, когда тот уже собирался проскользнуть в дверь, Фабиан окликнул его.
Криг обернулся.
- Друг мой, - воскликнул он обрадованно и так громко, что этот возглас гулко отдался в коридоре, - наконец-то! Заходите ко мне, дайте на вас поглядеть.
Он с нескрываемой радостью подбежал к Фабиану и стал трясти его руку.
- Вы должны рассказать мне о вашем отпуске, друг мой. Значит, снова воскресли из мертвых! - продолжал он с громким смехом, вталкивая Фабиана в свой кабинет. - Ну, рассказывайте. Опять я сегодня опоздал! Как ни стараюсь, не могу прийти вовремя!
Городской архитектор, маленький, розовощекий, с брюшком и седой эспаньолкой, в неизменном черном шелковом галстуке бантом, был подвижной и живой, как ртуть, человечек, что проявлялось в каждом его действии и жесте.
- Что это у вас? - вдруг перебил он Фабиана, рассказывавшего о том, как он проводил отпуск, и указал на коричневый конверт, который тот положил на портфель. И вдруг, не дожидаясь ответа, он подбежал к одной из дверей, приоткрыл ее и просунул в нее голову.
В соседней комнате, откуда доносился неумолкаемый стук пишущих машинок, работали его подчиненные.
- Я хотел только убедиться, что нас не подслушивают. Приходится быть очень осторожным с тех пор, как к нам пробрался этот новый, - пояснил он вполголоса, закрывая дверь, и снова указал на коричневый конверт. - Бьюсь об заклад, что это такое же письмо, какое уже получили десятки наших коллег! - воскликнул он смеясь, бросился в кресло и с довольным видом стал хлопать себя по круглым коротким ляжкам.
Фабиан утвердительно кивнул, у него стало легче на душе, когда он узнал, что разделяет участь многих.
- Неужели десятки? - спросил он, даже не скрывая своей радости… Его беспокойство исчезло, уступив место обычному хорошему расположению духа.
- Да, десятки; одним словом, все, кого до сих пор не воодушевили идеи нацистской партии. Я тоже, - рассмеялся Криг и ткнул себя пальцем в грудь, - каждый божий день ожидаю такого письма. Да, друг мой, всем нам еще придется испить эту чашу, хотим мы или не хотим… Не принимайте этого близко к сердцу, вам опасаться нечего. Вы адвокат с блестящей практикой, женатый на Прахт, которая принесла вам а приданое четыре дома! Я - другое дело. У меня в банке гроши, а дома взрослые дочки, у которых с каждым днем все больше претензий. С горя я вчера даже выпил. Да, друг, мой, придется, как видно, снова начинать с десятника или чертежника в строительной конторе. - Он горько рассмеялся и възерошил свои седые волосы. - Вот у кого беда, так это у нашего Крюгера!
- Да, как я слышал, ему пришлось очень туго.
- Бедный Тео, его нельзя не пожалеть! - Криг тихонько свистнул. - Плохо, очень плохо!
- Но такой дельный человек, как Крюгер, легко устроится, - заметил Фабиан.
Криг пожал плечами и с грустью в голосе возразил:
- Нет, легко он не устроится! Государственные учреждения не имеют права принять его на службу, а частные фирмы редко отваживаются на что-либо подобное. К тому же печать вконец испортила ему репутацию и очернила его с ног до головы.
Фабиан взглянул на него с изумлением.
- Но ведь Крюгера так любили у нас! - воскликнул он.
- Когда-то любили, - продолжал Криг, - но времена теперь совсем не те. Человек, просиживавший каждую ночь в кабаках с людьми весьма сомнительной репутации! Не с вами и не со мной, мой милый, а с социал-демократическими отцами города и еще худшим сбродом. Человек, игравший выдающуюся роль в масонских кругах! Добром это не кончится! Против него собираются возбудить преследование.
- Судебное преследование?
- Да, - кивнул архитектор, - он будто бы растратил деньги, принадлежащие городу; поговаривают, что летом по вечерам он отправлялся со своей симпатией на машине за город подышать свежим воздухом, а бензин и масло оплачивались из средств магистрата. Кроме того - нет, вы только послушайте! - он часто разговаривал с малюткой по служебному телефону, по крайней мере, три раза на дню, три раза! - Криг хохотал так, что его красные щечки залоснились. И правда, нельзя было без смеха смотреть на растерянный вид Фабиана. - Вот из этого-то они и совьют ему веревку, помяните мое слово!
- Неужели возможно что-либо подобное? - с недоверием спросил Фабиан.
- Что за крамольные мысли! - воскликнул Криг. - Вы еще до сих пор не уяснили себе, откуда ветер дует! В немецком государстве должен быть снова водворен порядок. Если вы член нацистской партии, то поступайте как вам заблагорассудится, но если вы не член партии, то извольте быть, образцом добродетели. Кстати, вы уже виделись с вашим братом Вольфгангом? - добавил он.
- Я буду у него сегодня, - сказал Фабиан.
Криг наклонился к уху Фабиана:
- Брат ваш Вольфганг такой же вольнодумец, как мы с вами, ужасный вольнодумец!
Криг опять засмеялся, и щечки его заблестели.
Потом он рассказал, как несколько дней назад сидел с приятелем в "Глобусе"; там были еще учитель Гляйхен и Вольфганг Фабиан. Разговор зашел о свободе слова и мнений, и вот тут-то и проявился бунтарский дух Вольфганга.
- Вы ведь знаете его темперамент! "Разве мы затем две тысячи лет боролись с королями и попами, чтобы сейчас позволить надеть на себя намордник? - кричал Вольфганг. - Нет, нет, и еще раз нет! Ни один немец не позволит заткнуть себе рот. И я буду высказывать свои мнения, хотя бы меня за это привязали к пушке, как, говорят, в свое время делали англичане с индусами". Он здорово разошелся, вы ведь его знаете. В ресторане были еще люди, они начали прислушиваться. За круглым столом сидели постоянные посетители - нацисты. Эти, конечно, тоже навострили уши. Один из них - какой-то начальник, судя по звездам и значкам на воротнике. И этот сидел там… - Архитектор ткнул большим пальцем по направлению к двери. - Этот самонадеянный осел, ваш преемник.
Фабиан расхохотался. Совсем недавно он дал ему мысленно то же самое определение.
- Его фамилия Шиллинг, - заметил он.
- Ну, так и этот господин Шиллинг был там, - продолжал Криг. - Нам стоило немало трудов угомонить Вольфганга. - Криг так увлекся, что ломал себе руки. - Если вы сегодня увидитесь с ним, просите, молите его вести себя посдержаннее. Его слова могут быть неправильно истолкованы. Тайная полиция теперь снова усердствует.
Фабиан обещал предостеречь Вольфганга и собрался уходить.
- Вы уже видели нового хозяина города, - спросил он, пожимая руку Кригу, - это самого Таубенхауза?
- Конечно, мне часто приходится иметь с ним дело. Видный собою и весьма обходительный человек. Что касается его способностей, то о них никто еще не составил себе определенного мнения. Он прибыл из маленького городка в Померании, где, как он сам говорит, гуси и козы разгуливают прямо по Рыночной площади. Его конек - точность при исполнении служебных обязанностей и крайняя бережливость. Я сейчас отделываю ему казенную квартиру, и этим, конечно, объясняется, почему я до сих пор не получил письма в коричневом конверте. - Криг рассмеялся. - При отделке квартиры он, правда, не скопидомничает, о нет! Ему всего мало, все для него недостаточно добротно. Даже ручки на дверях он велел заменить новыми, из бронзы. А спальня! Право, стоит посмотреть. Такой царственной спальни вы, мой друг, еще не видывали. Наш Крюгер не узнал бы своей прежней квартиры.
- Увольнение Крюгера - тяжелая потеря для города, - заметил Фабиан, принимавший эту новость очень близко к сердцу.
Архитектор проводил его до дверей.
- Тяжелая, очень тяжелая, - откровенно. признался он. - Для меня особенно, говорю вам это как другу. Мне ведь удалось заинтересовать Крюгера своим заветным планом. - Заметив по глазам Фабиана, что план этот ему неизвестен, Криг удержал его за пуговицу. - Вы ничего не знаете о моем плане, уважаемый друг? - Снова с увлечением заговорил он. - Нет? Неужели? Я уж много лет мечтаю переделать площадь перед скучным старым зданием Школы верховой езды. Окружающие его дома должны быть превращены в торговые ряды с изящной колоннадой. Понимаете? Туда надо перенести рынок, и ярмарки тоже будут устраиваться у торговых рядов, площадь перед ратушей освободится, и там мы разобьем цветник. Фонтан вашего брата тоже очень от этого выиграет.
- Да, это интересная идея, - согласился Фабиан, почти не слушавший его.
Криг сиял.
- Идите сюда, идите сюда, - кричал он и тянул Фабиана за пуговицу, - я сейчас покажу вам мои эскизы, вы будете в восторге. Крюгер просто влюбился в них и совсем уже собрался строить торговые ряды. Вдобавок это вовсе не разорительный проект. Арендная плата за магазины все окупит!
Но Фабиан отказался, заявив, что у него сегодня еще много дел.
- В другой раз, дорогой мой, сегодня никак не могу.
- Итак, я жду вас в самые ближайшие дни. Помните, что вы всегда желанный гость! - сказал Криг. - За работу, за работу! - начал он вдруг напевать и, приплясывая, заспешил к своему столу.
VI
Короткая беседа с городским архитектором обнадеживающе подействовала на Фабиана. Теперь он был почти уверен, что ему обеспечено отличное назначение. Будь на то его воля, он явился бы к этому господину Таубенхаузу, чтобы пожать ему руку и отрапортовать:
- Я, Фабиан, честь имею доложить о своем возвращении из отпуска. Во время мировой войны, имея семнадцать лет от роду, пошел добровольцем на фронт. Служил в артиллерии, произведен в офицеры, на передовой награжден Железным крестом первого класса, немец до мозга костей.
Проходя по площади Ратуши, он улыбался улыбкой человека, довольного собой.
Солнце грело совсем как летом, и сияние голубого неба наполняло радостью сердце Фабиана. Базарный день кончился. По площади громыхали телеги, в которых сидели крестьяне с пустыми корзинами в руках. Метельщики со шлангами и метлами суетились, сметая в кучи капустные листья.
Фабиан опять постоял у фонтана Нарцисса. "Жаль, - подумал он, снова тронувшись в путь, - что у Вольфганга так мало честолюбия. Год назад ему предложили кафедру в Берлине, но он предпочел остаться здесь преподавателем незначительного художественного училища. Берлин внушал ему страх; Вольфганг считал, что там у него не будет свободы творчества. Жаль! Жаль! Он бы уже многого достиг!"
Брат Франка Фабиана Вольфганг проживал в Якобсбюле, старинной деревушке, расположенной в получасе ходьбы от города. На деньги, полученные за фонтан Нарцисса, он приобрел старый деревенский дом, стоявший в глубине фруктового сада. В Якобсбюль можно было проехать трамваем, но в такую чудесную осеннюю погоду Фабиану захотелось пройтись пешком.
Пересекая северную рабочую окраину города, он прошел мимо ряда длинных строений очень современного вида - корпусов завода Шелльхаммеров, на котором работало более пяти тысяч человек. Этому заводу город был в значительной мере обязан своим благосостоянием. Вскоре Фабиан вышел на открытое место и по тополевой аллее направился в Якобсбюль.
К огорчению Вольфганга за последние годы здесь выросло несколько нарядных дач. В остальном же деревушка выглядела почти так же, как сто лет назад. Дом, принадлежавший Вольфгангу, тоже не изменил своего облика, и возле садовой калитки, рядом с узкой грядкой старомодных фиолетовых астр, по-прежнему находился простой деревенский колодец.
Когда Фабиан открыл калитку, из низкого кухонного оконца ему закивала старая крестьянка, домоправительница Вольфганга. Через маленькую переднюю Фабиан вошел в просторную мастерскую Вольфганга, где было до того накурено, что поначалу он ничего не мог различить и только немного погодя заметил двоих мужчин, которые сидели в низких креслах у высокого окна, прорубленного в передней стене деревенского дома, курили сигары и оживленно беседовали. Перед ними на круглом столе стояли два наполовину пустых бокала с вином, а рядом возвышалась еще не просохшая скульптура в рост человека. Фабиан узнал брата по светлой рабочей блузе, растрепанной гриве темных, чуть тронутых сединой волос и по торчавшей у него изо рта тонкой сигаре "Виргиния". Второй человек, с каштановыми вьющимися волосами, по-видимому был учитель Гляйхен, часто навещавший Вольфганга.
- Безобразие, бесстыдство! - восклицал в этот момент Гляйхен, взволнованно жестикулируя и берясь за бокал.
Вольфганг первый заметил брата и бросился к нему навстречу.
- Франк! - обрадованно крикнул он. - Да ведь это же Франк!
Учитель Гляйхен тоже встал, приветствуя его, и Фабиан снова поддался очарованию его красивого, бархатного голоса.
- Какой приятный сюрприз! - продолжал скульптор. - Ты пришел как раз вовремя на наше маленькое совещание, и мы приветствуем тебя вином! - Он открыл большой, разрисованный красными розами деревенский шкаф, заполненный бутылками и бокалами всех размеров, и поставил несколько бокалов и бутылку на ящик с глиной, рядом с еще влажной скульптурой.
- Вот портвейн, Франк, который может воскресить и мертвого! - крикнул он весело. И, глядя с нежностью на Фабиана, наполнил бокалы. - Сегодня, точнее - несколько часов назад, я твердо решил закончить эту вещь и послать в октябре на большую выставку в Мюнхен. Это мы только что и обсуждали. Гляйхен меня уговорил, и мы спрыснули это решение. А твой приход, Франк, я расцениваю как счастливое предзнаменование.
Взгляд Фабиана скользнул по влажной гипсовой фигуре.
- "Юноша, разрывающий цепи!" - воскликнул он. - Наконец-то ты взялся за него!
Вольфганг кивнул головой.
- Да, он самый, - произнес он. - Ну, теперь-то уж я его закончу, хотя придется еще здорово поработать несколько недель.
- Вы же знаете Вольфганга, - вмешался в разговор Гляйхен, - он никогда не бывает доволен. А я считаю, что самая небольшая переделка будет уже преступлением.
Скульптор рассмеялся.
- Надо кое-что исправить в форме спины, - возразил он. - Но разве педагог понимает что-либо в спинах? Еще месяц, и я закончу. Обещаю вам, Гляйхен.
Вольфганг очень считался с мнением Гляйхена.
Гляйхен, скромный учитель, был популярен как журналист и часто печатался а Искусствоведческих журналах.
Фабиан не раз видел "Юношу, разрывающего цепи". Вольфганг работал над ним уже больше года. Иногда эта скульптура месяцами стояла в углу мастерской, закутанная в мокрые тряпки и заброшенная. Он обрадовался, что Вольфганг закончил наконец свое произведение, и, по-видимому, закончил очень удачно.
Юноша, почти мальчик, едва заметно улыбаясь упрямым ртом, со сдержанной силой разрывает о колено звенья цепи. Вот и все. Легкий наклон тела, глубокий вдох, расширяющий грудную клетку, сдержанное и непреодолимое напряжение всех сил казались Фабиану почти совершенством. Вольфганг не признавал ничего чрезмерного, грубого, насильственного. "Мускулы - это не мотив для пластического искусства", - говорил он. Фабиан не мог удержаться от громких выражений восторга.
- Великолепно, только Менье мог, наверно, так прочувствовать все это. - Он любил показывать на людях свою эрудицию и многосторонность.
- Замолчи, умоляю тебя, - перебил его Вольфганг. - Слова еще не создали ни одного произведения искусства, но разрушили уже многие.
Посасывая "Виргинию", он время от времени испытующе взглядывал на скульптуру.
Фабиан только сейчас заметил, что у фигуры появился цоколь, на котором были высечены слова: "Лучше смерть, чем рабство".
- Этот девиз появился недавно, - спросил он, - или я не замечал его раньше?
Вольфганг помолчал немного и вдруг расхохотался.
- В том-то и дело! Из-за этого девиза я и стремлюсь выставить "Юношу", и выставить именно теперь! Ведь правда, Гляйхен? Мы с вами много об этом толковали.
Гляйхен утвердительно кивнул головой.
- Это протест, - пояснил он, и красные пятна выступили на его худых, впалых щеках, - протест против рабской покорности.
- А не будет ли такой протест расценен как провокация? - спросил Фабиан.
Вольфганг пожал плечами.
- Еще вопрос, поймут ли, что это протест. А если его воспримут как провокацию, тем лучше. Мне это безразлично. Так или иначе, протест дойдет до тысяч людей, и моя цель будет достигнута. А пока что закроем его.
Вольфганг накинул на скульптуру мокрые тряпки, и она снова превратилась в уродливую, бесформенную глыбу. Цоколь с девизом он обернул в последнюю очередь.
- А теперь, Франк, расскажи ты нам, что делается на белом свете, - обратился он к брату. - Ты останешься обедать, это само собой разумеется. Гляйхен тоже останется. Ретта угостит нас пончиками, она в этом деле большая мастерица. Давайте-ка сядем поближе к окну.
Вольфганг почти всегда находился в радостном, творческом возбуждении. На два года старше Фабиана, он был немного ниже его ростом и крепче сложением, черты лица его были мужественнее и грубее, чем у брата. Волосы всегда были в хаотическом беспорядке, и в них мелькало много серебряных нитей. Его светло-карие глаза с темными крапинками искрились радостью. Но было в этих глазах и что-то странное, таинственное, не сразу поддававшееся определению. В противоположность брату он обращал мало внимания на свою внешность, и сейчас его светлая рабочая блуза была измята, выпачкана пеплом и засохшей глиной. Он явно находился в пылу работы и творческих исканий. Вольфганг часто смеялся и говорил отнюдь не так чисто, изящно и плавно, как его брат.
Учитель Гляйхен, человек с вьющимися, почти совсем седыми волосами, с резко очерченным, суровым лицом и мрачно горевшими глазами, был ростом несколько выше их обоих. Обычно молчаливый, он, когда начинал говорить, поражал всех красотой своей речи.
Вольфганг закурил новую "Виргинию" и обратил внимание Фабиана на вазу, стоявшую на столе.
- Посмотри, Франк, ведь это старинная китайская ваза, я хочу раскрыть тайну ее глазури.
Они заговорили о глазури и обжигательной печи Вольфганга, которой тот очень гордился.
В это время вошла домоправительница Вольфганга Маргарете, которую все называли Реттой. Вольфганг был холост, он считал, что женщины и дети вносят слишком много беспокойства в жизнь, а художник должен жить для искусства. Женщины, видимо, мало интересовали его, и Фабиан только однажды слышал от него восторженный отзыв об одной из них, а именно о некоей Беате Лерхе-Шелльхаммер, с которой они оба были знакомы смолоду.
Ретта, по-крестьянски одетая, приземистая, на редкость уродливая, смахивавшая лицом на ведьму, бесцеремонно вошла в мастерскую и направилась прямо к Вольфгангу. По мере приближения она, казалось, становилась меньше ростом, и на ее худом лице явно проступали растерянность и беспокойство.