- Перед домом ветеринара Шубринга остановилась машина, - сообщила она взволнованно, - скверное дело. Люди в машине все время указывают на наш дом.
- Машина, что ли, скверная? - засмеялся Вольфганг.
- А хоть бы и так. В ней сидят двое в военной форме и шофер! - О, шофера она знает! Тот же, что был, когда забрали пастора Рехтлинга после его проповеди в Троицын день. - Да вот посмотрите сами, - закончила Ретта и тихонько подошла к одному из маленьких оконцев, выходящих на улицу.
Перед домом ветеринара Шубринга - одной из тех безвкусных вилл, которые терпеть не мог Вольфганг, стояла обыкновенная большая автомашина. Около нее возился шофер, низкорослый и немного горбатый; по этим приметам Ретте и показалось, что она узнала его. Возле ветеринара Шубринга, коренастого толстяка в штатском, чью лысину было видно издали, стояли двое в коричневой военной форме. Толстяк, видимо, что-то объяснял им, то и дело указывая пальцем на дом скульптора.
- Они все время смотрят на наш дом, - снова взволнованно заговорила Ретта, отходя от окна. - Это они к вам пожаловали, господин профессор.
Маленький шофер открыл дверцы, и двое в коричневых рубашках сели в машину.
- Господин профессор, они едут к нам, - вне себя от страха повторила Ретта. Лицо ее стало желтым. - Я сразу поняла, что это дело скверное.
- Чего же ты испугалась, Ретта, может быть, они хотят заказать памятник, - пошутил Вольфганг.
Машина подъехала к дому и резко затормозила.
Ретта вздрогнула.
- Что я вам говорила? - прошептала она и вся сжалась.
Вот они уже дернули звонок. Колокольчик издал хриплый звук.
- Уходите в поле, господин профессор, - дрожа, прошептала Ретта, - я скажу, что вас нет дома. Иначе хлопот не оберетесь.
Она пошла открывать, но Вольфганг остановил ее.
Гляйхен озабоченно повернулся к скульптору:
- Я ведь вам сразу сказал тогда в "Глобусе". Вы были слишком неосторожны. Это молодчики с Хайлигенгайстгассе. Я их знаю.
Снова зазвонил колокольчик, на этот раз уже на весь дом. Проволока туго натянулась, и тут же раздался сильный стук в дверь.
Теперь и Фабиана охватило беспокойство.
- Ретта права, уходи в поле, Вольфганг, - быстро проговорил он. - Ты избавишь себя от неприятностей. Я открою.
Но Вольфганг вместо ответа решительно направился к двери.
- Не надо ставить себя в смешное положение, - бросил он и открыл дверь мастерской. - Кто здесь? - громко спросил он и вышел из мастерской. Трое остальных затаили дыхание.
В маленькой передней послышались голоса, затем хлопнула дверь, и голоса, уже более громкие, стали слышны за стеной. Прошло несколько минут, в соседней комнате все еще раздавались голоса, потом они снова послышались из передней.
- Рекомендую не опаздывать, - грубо произнес кто-то.
Входная дверь захлопнулась,
Вольфганг вернулся в мастерскую. Вид у него был растерянный, лицо бледное, руки тряслись, когда он взял спичку, чтобы зажечь потухшую сигару.
- Какие гнусные твари! - злобно буркнул он.
Ретта первая решилась нарушить молчание.
- Боже мой, какой вы бледный, господин профессор! - вскрикнула она.
Наконец он все-таки зажег сигару. На его лице снова появился румянец.
- Иди в кухню, Ретта, и займись обедом, - повелительно произнес он, покосившись на нее.
Ретта мгновенно исчезла. В таком состоянии она еще никогда не видела профессора.
- Слава богу, что ты вернулся, Вольфганг, - произнес Фабиан. - Что им от тебя понадобилось?
Вольфганг возмущено пожал плечами.
- Ну и самомнение у этих субъектов! - еле слышно пробормотал он, затягиваясь сигарой. - Какая беспримерная наглость! Они принесли мне повестку.
- Повестку? - испуганно переспросил Гляйхен, вскинув кверху свое худое лицо; глаза его загорелись. - На Хайлигенгайстгассе? - Гляйхен отлично знал что к чему.
- Да, Хайлигенгайстгассе, семь, сказали они, - понемногу приходя в себя, ответил Вольфганг, - я должен явиться туда завтра утром к девяти часам.
- С этими молодчиками шутки плохи, профессор, - воскликнул Гляйхен, - я их знаю! Но на сей раз как будто обошлось? Они говорили вам что-нибудь про "Глобус"?
- Да, - пробормотал Вольфганг, - требуют объяснений по поводу тех слов, которые я несколько дней назад обронил в "Глобусе".
Гляйхен свистнул.
- Вот видите! - воскликнул он. - Я же говорил: будьте осторожны, это подозрительные типы!
Скульптор бросил недокуренную сигару на пол и растоптал ее. В этом жесте, казалось, излилось его раздражение. Вынув из кармана новую сигару, он сказал уже своим обычным голосом:
- Не будем больше говорить об этих субъектах. - К нему вернулось прежнее хорошее настроение. - Пожалуйте к столу, господа. Не позволим этим хамам портить нам аппетит. - И он распахнул дверь в скромно обставленную столовую.
VII
- Ну, теперь перекусим, господа, - веселым голосом сказал Вольфганг, обращаясь к гостям. - Сейчас вы убедитесь, что никто не печет пончики лучше Ретты. За стаканом мозеля мы забудем все эти мерзости. Они становятся нестерпимы. Выпьем за то, чтобы поскорей наступили лучшие времена.
Фабиана заставили подробно рассказать о своем лечении; Вольфганг настойчиво допытывался, чем заполняется время на скучном курорте для сердечников.
Во время этого скромного обеда Вольфганг, казалось, совсем позабыл о неприятном инциденте. После обеда он вытащил из ларя два канделябра, выполненных им по заказу одного фарфорового завода. Завод намеревался выпустить серию таких шестисвечных канделябров, на которых, как живые, сидели пестрые попугаи и какаду. Вольфганг обжигал их в своей печи.
Подсвечники были прелестны и напоминали старинные изделия из мейсенского фарфора. Фабиан и Гляйхен пришли в восторг. Фабиан попросил оставить за ним первый выпуск, а Гляйхен все время твердил, какая это большая заслуга вновь внести жизнь в захиревшую художественную промышленность.
- Конечно, я прекрасно понимаю, Гляйхен, - сказал Вольфганг, - что теперь, когда наша страна наводнена бог знает какими дрянными изделиями, настоящая художественная промышленность необходима как хлеб насущный. И все-таки я еще не знаю, принять ли мне заказ. О, время, время, где мне взять тебя!
- Прежде всего не забывайте о "Юноше, разрывающем цепи", - напомнил Гляйхен. - Я очень рассержусь, если вы не сдержите слова.
Сразу после обеда Гляйхен и Фабиан ушли. Фабиану надо было в город, и Гляйхен, которому предстояло еще навестить кого-то по соседству, вызвался немного проводить его.
Несколько минут оба молча шагали по деревенской улице, с двух сторон обсаженной величественными тополями. С полей давно уже был снят урожай, и то тут, то там виднелось жнивье, мокрое и жалкое. Пока они сидели за обедом, прошел сильный дождь… Тополя еще были окутаны влажной дымкой, и одинокие дождевые капли блестели на листве.
Наконец Гляйхен заговорил, как обычно поражая слушателей красотой своей речи.
- У меня создалось впечатление, что ваш брат несколько легкомысленно отнесся к этой повестке. А между тем, она добра не предвещает?
- Что ж тут удивительного, Гляйхен? Вольфганг всегда отличался беззаботностью, - рассеянно заметил Фабиан.
- Я нередко указывал вашему брату на то, что самые невинные его слова могут быть ложно истолкованы. Ведь тут все дело в интерпретации. Гестапо в настоящее время проявляет устрашающее рвение. Одна молодая продавщица была, например, арестована только за то, что откровенно расхохоталась во время речи фюрера! С того дня она бесследно исчезла.
Фабиан негромко рассмеялся.
- Согласитесь, Гляйхен, не может же глава государства позволить высмеивать себя.
В серых глазах Гляйхена на мгновение зажегся мрачный огонек. Смех и безобидная шутка Фабиана не понравились ему. Да, в такое время следует быть осторожнее и не торопиться открыто высказывать свое мнение.
Погруженный в собственные мысли, Фабиан замолчал и ускорил шаг. "Вольфганг все еще верит, что скоро все изменится, - думал он. - Нет, мой милый. и я когда-то так думал. Теперь я знаю, что заблуждался. Все это - на много лет".
Гляйхен тоже зашагал быстрее и бросил беспокойный взгляд на сжатые поля. Он подождал, не скажет ли его собеседник еще что-нибудь, потом в свою очередь умолк и стал украдкой наблюдать за Фабианом, который рассеянно шагал рядом с ним, заложив руки за спину и слегка наморщив лоб. Он присматривался к его походке, к элегантному костюму, короткому пальто английского сукна, башмакам, тщательно заглаженной складке на брюках. Гладко выбритые щеки Фабиана внезапно внушили ему неприязненное чувство: что-то высокомерное проглядывало в уголках этого полуоткрытого женственного рта. Гляйхен был всей душой предан Вольфгангу и беззаветно верил ему, но всегда немного побаивался Фабиана. "Такому человеку нельзя доверяться. Никогда не знаешь, что у него на уме".
"Красивые мужчины склонны к легкомыслию, - пронеслось у него в голове, - а он слишком красив и обходителен, чтобы быть серьезным и искренним".
Спустя некоторое время Гляйхен снова почувствовал потребность говорить.
- Право - прочный фундамент, на нем зиждется жизнь народа, без него наступает крушение. Неужели вы как юрист станете заводить порядки, подрывающие правовые основы народной жизни?
Фабиан долго не отвечал.
- Прежде всего необходимо разъяснить народу, что речь идет о явлениях переходного времени, - заметил он наконец, пожав плечами.
- Явления переходного времени? - Гляйхен засмеялся. - Да, если бы быть уверенным, что речь идет о временных мероприятиях. Но мы этого не знаем.
В ответ Фабиан пробормотал что-то невразумительное.
Его явное нежелание вести серьезный разговор заставило Гляйхена насторожиться.
Он сморщил лоб и снова замолчал, вглядываясь в Фабиана. Какая-то тень недоверия мелькнула в его мрачно горевших глазах. "Увиливает от ответа, - пронеслось в его голове. - Да нет, все это вздор, что я сейчас подумал. Можно быть очень красивым, обходительным и в то же время серьезным и искренним человеком. Или нельзя?" Он молча продолжал идти, но с этой минуты ему стало как-то не по себе в обществе Фабиана. -
Немного спустя он заметил боковую дорожку, на которую ему надо-было свернуть.
- Мне сюда, - сказал он, приподнимая шляпу, - я должен заглянуть к одному коллеге, вон в той деревне. Он болен, и я навещаю его, как только у меня выбирается свободная минута. - Гляйхен указал на красные крыши, мелькавшие за желтым сжатым полем.
Пожимая руку Фабиану, он мрачно и вопросительно посмотрел на него.
Слегка смущенный испытующим взглядом Гляйхена, Фабиан продолжал свой путь. Над дальними пестрыми крышами навстречу ему быстро ползло по небу большое сизое пятно.
Откровенно говоря, он был рад, что Гляйхен оставил его, - теперь можно было спокойно предаться размышлениям. Все пережитое за сегодняшний день, ^начиная с разговора с обеими дамами в комнате Клотильды, промелькнуло в голове Фабиана и наполнило его душу тревогой. Воздух был теплый, он снял шляпу, чтобы освежить голову легким ветерком, веявшим над полями.
"Странно, - думал он, - эта партия, к которой многие относятся недоброжелательно, преследует меня сегодня на каждом шагу. Она, кажется, и правда, вездесуща, и напрасно Вольфганг и многие другие полагают, что скоро ее не станет… Все это будет длиться годы, долгие годы - может быть, многие поколения. Надо отдать себе ясный отчет: развитие событий становится все очевиднее. Во всяком случае, сейчас самая пора принимать решение, как я уже не раз говорил себе на курорте. И меня никто не сможет упрекнуть в том, что я легкомысленно вступил на этот путь, как многие другие".
Он в раздумье остановился возле лужи, оставшейся после дождя, голубой и прозрачной, и взглянул на небо. Между верхушками тополей он увидел большое сизое, быстро разрастающееся пятно, уже почти закрывшее небо над его головой. "Как многие другие, - повторил он. - Я долго наблюдал и присматривался; люди будут говорить, что слишком долго, но пусть себе говорят. Какое мне дело? Вначале меня отпугивали бесчисленные предрассудки. Многое казалось мне ненастоящим и несолидным, многое скоропалительным. И темп, в котором все это делалось, я считал слишком быстрым. Говоря откровенно, расовую проблему я считал вздором, самодурством, чем-то совершенно ненужным. Но теперь я понял, что это предрассудки нагнали на меня страх. Да, именно, нагнали страх, - повторил он свою мысль. - Расовое сознание должно было быть укреплено и поднято на более высокую ступень. Сторонникам правящей партии отдается явное предпочтение, так же как и в других странах, например в Америке, и это правильно и разумно. Но национал-социалистская партия хочет сначала воспитать этих людей в духе определенных партийных добродетелей и затем уже воспитывать в том же духе весь народ. Конечно, одним махом этого не сделаешь, но постепенно таким образом можно вырастить совсем новых людей, людей, наделенных добродетелями, которые проповедует партия. Народу, предоставленному самому себе, ни в чем не уверенному, частично поколебленному в своих нравственных устоях, нужно дать новую мораль. Все это сбило меня с толку, как многих других. Хотя я никогда не забывал заслуги национал-социалистской партии - ликвидацию безработицы. Этим партия предотвратила гибель, грозившую немецкому народу".
Голубая колея в луже вдруг потемнела, и из нее забили вверх крошечные тоненькие фонтанчики. Фабиан остановился. Никак дождь пошел? Но он продолжал путь, невзирая на дождь, довольный, что сегодня наконец все уяснил себе.
Навстречу ему громыхала телега, в которой, весело переговариваясь, сидели крестьянки; некоторые из них натянули на головы мешки, а другие даже юбки. За телегой двигалась целая колонна светло-серых грузовиков. Шум мощных моторов сотрясал воздух. Это были новые грузовики завода Шелльхаммеров, совершавшие свой пробный рейс. Грязь брызгала из-под колес, и Фабиан, пропуская машины, отошел в сторонку, потом двинулся дальше.
Мысль его снова заработала: "Конечно, много было такого, что заслонило эту заслугу. Многое было выдумано, многое оказалось правдой, как это обычно бывает у людей. Но в конце концов это революция, а для революции, проникающей в самую душу народа, такие темные пятна - сущие пустяки. Во время французской революций людям, не желавшим воспринимать новые идеи, просто-напросто отрубали головы! Так что же лучше: лишиться головы или стерпеть не совсем вежливое обхождение в лагере? Что лучше? Французы отсекали головы дворянам, потому что те никак не хотели понять, что третье сословие тоже имеет свои права. Они этого просто не постигали".
Фабиан вытянул руку вперед. Дождь прекратился. "Настоящий апрель", - мелькнуло у него.
"Но надо думать дальше. Так или иначе, у национал-социалистской партии есть заслуживающие уважения идеи относительно того, как надо воспитывать народ. Разумеется, многие не могут понять этих идей, даже такой умный человек, как Вольфганг. Я тоже до сегодняшнего дня не мог охватить их во всем объеме. И я скажу Вольфгангу: это революция идей, голубчик, революция, понимаешь? Тебе не отрубают голову, но более или менее вежливо просят тебя какое-то время держать язык за зубами, ну, скажем, год, два - до тех пор, пока народ достигнет известной зрелости. Потом тебе, конечно, разрешат иметь свое собственное мнение, но, может быть, тебе это уже не понадобился, кто знает?"
Фабиан улыбнулся.
"Одно несомненно: новые идеи распространяются в народе, они везде и всюду. И люди, проповедующие их, следят за тем, чтобы не имели распространения идеи противоположного характера. С этой целью они учредили систему полицейского надзора и контроля, на что, разумеется, имеют полное право, не так ли? Они оказались бы недальновидными, не сделав этого. Или я ошибаюсь?
Баронесса не может понять, почему я до сегодняшнего дня не отдавал всего себя служению новым идеям. Она недовольна мной и не скрывает этого. В конце концов, как взрослый человек и отец двух сыновей я обязан думать о будущем. Национал-социалистская партия крепнет день ото дня, это и слепому ясно. И она будет существовать долго, до конца моей жизни, а может быть, и еще дольше. Да, конечно, Ней и Мюрат до гробовой доски остались бы капралами, если бы они ждали, пока Наполеон станет императором. Баронесса неплохо это сформулировала, не правда ли? Нельзя дожидаться, пока все значительные посты окажутся в чужих руках. Это значило бы быть близоруким ослом.
Клотильда гордая, она ничего не хочет для себя, но она считает, что я должен думать о мальчиках. Мальчики! Если бы Ней и Мюрат колебались так долго, что сталось бы с их детьми? Это очень важное обстоятельство, и его не следует упускать из вида, принимая решение".
Вот уже и первые городские дома. Только завидев людей и трамваи, Фабиан очнулся от своих мыслей, которые завели его так далеко, спустился с небес на землю и стал упрекать себя, что так долго задержался у брата. Вся программа дня нарушена. Многие визиты придется отложить. Недолго думая, он решил зайти к фрау Лерхе-Шелльхаммер, своей давнишней клиентке, которая писала, что просит его заглянуть к ней по срочному делу, как только он вернется из отпуска. Кроме того, он знал, что всегда будет желанным гостем в ее доме. Была у него и еще одна причина сделать этот визит, в которой он даже не отдавал себе отчета.