- Нет. Нет… Не в этом дело! - грустно ответила Софья.
- Что же?
- Я не могу… Я даже сказать не могу, что помехой нашему браку.
- В Москве мы можем обвенчаться так же, как ежели бы были во Франции… Наконец, мы обвенчаемся по твоему обряду. Я не отнесусь святотатственно к твоей религии. Повторяю тебе: я люблю тебя! И я честный человек!
Софья колебалась, сказать ли правду, и решилась не говорить.
"Успеется. После. Не теперь!" - думала она.
Разумеется, через три дня после этого признания в любви Софья созналась во всем: и в венчании, и в побеге через несколько часов после обряда.
Маньяр не сразу, но поверил всему и стал утешать ее тем, что они обвенчаются только по католическому обряду. И греха не будет.
Впрочем, Софья уже настолько любила "врага и супостата", что рассуждать вскоре стало поздно. Она решилась и согласилась на все, только прибавила, что, если Маньяр ее обманет и бросит, она убьет себя на его глазах.
XXV
Верстах в сорока от Москвы, в богатой вотчине, где большой барский дом смахивал на дворец, а в саду виднелись фонтаны и статуи, стояла сотня казаков и, кроме того, две сотни охотников. Целый полк богача-помещика, на его счет одетый и вооруженный.
В красивых мундирах, вроде гусарских, эта дружина была молодец к молодцу. Сначала она скучала, простояла без дела, но вскоре и дружине, и казакам дела было много. Ежедневно отправлялись они отрядом или врассыпную и действовали на славу. Они делали то же, чем прославились Давыдов и Фигнер.
В числе дружинников был молодец Андрей Рябов и был один молодой рядовой, которого все знали в лицо за его удивительную женоподобную красоту и за скромность.
Этот красивый ратник был первым другом Андрея. Они почти не разлучались ни дома, ни в экспедициях на неприятеля. И немудрено. Этот красивый рядовой был не кто иной, как Ольга Хренова. Младшая сестра оказалась еще отважнее старшей. Это удивительное происшествие случилось как-то замечательно просто.
В смутные дни, когда Хренов делал в своей квартире стену, чтобы скрыть все, что подороже из имущества, его семья собиралась бежать из Москвы. Ольга, по своему обычаю, продолжала бегать из дому, чтобы повидаться с возлюбленным, и, как всегда, вплавь, через Москву-реку.
Она надеялась при этом иметь какие-нибудь вести о сестре, которая уже ушла от кабатчицы и должна была наведаться к Андрею или дать знать, где она, чтобы сестры могли повидаться.
Два-три раза побывала Ольга у Андрея, но вестей о сестре не было никаких.
Однажды, когда она снова явилась, поступивший в дружину графа Маминова Андрей сообщил ей, что Софья обещалась через посланную бабу побывать к вечеру. Ольга осталась ждать.
В этот вечер Москва узнала, что неприятель уже под стенами города, у застав, и что завтра утром он войдет в Москву.
Не дождавшись сестры, Ольга пустилась домой, переплыла опять речку, оделась и пустилась бегом через Девичье поле, чтобы поспешить, но и ради того, чтобы согреться, так как вода была страшно холодная.
Прибежав домой, она ахнула и оторопела. Все было пусто. Семья - вероятно, ввиду тех же слухов, что француз у застав, - уже исчезла, не дождавшись ее. Ольга долго простояла на одном месте, пораженная, затем вошла в дом и стала звать кого-либо. На ее крик явилось наконец несколько человек рабочих, которые объяснили ей, что хозяин со всей семьей и с подводами выехал и что все очень печалились, где Ольга Ермолаевна. Выехать они должны были в Сокольники, там переночевать, а затем двинуться далее.
В первую минуту Ольга решилась было идти пешком ночью через всю Москву и настигнуть семью в Сокольниках, так как она знала, где они должны остановиться. Но затем, Бог весть почему, посидев с четверть часа в пустом доме, она встала, перекрестилась, вышла из дому и пустилась бежать через Девичье поле к тому самому месту, где была час назад.
Снова через холодную воду переплыла она, снова озябла, но весело пустилась в гору.
Разумеется, она осталась в семье Андрея и с этой семьей собиралась наутро тоже бежать куда-нибудь. Но в этот вечер влюбленные долго пробеседовали, засиделись далеко за полночь, и судьба Ольги была решена… Она не могла себе представить, что ее возлюбленный, поступивший в дружину графа Маминова, будет теперь ежедневно подвергаться всякой опасности, а она будет вдалеке от него.
- Вот бы тебе перерядиться да в нашу дружину тоже записаться! Это дело у нас теперь в два часа времени оборудуют! - сказал Андрей полушутя.
Ольга вздрогнула, вскочила с места, поглядела на Андрея широко раскрытыми глазами, и вдруг лицо ее засветилось.
- Ты в шутку, а я и впрямь! Быть так!
- Что ты! Что ты! Господь с тобой! - отмахнулся Андрей. - Нешто это возможно!
А между тем через два дня все было сделано и даже не казалось теперь ни Андрею, ни Ольге диковинным. Слух ходил по Москве, да и по всей России, что в числе охотников в разных дворянских дружинах есть немало удалых девиц и женщин. Слух ходил, что есть и герой, которого звать Александрой. Молодая девица-дворянка служит в гусарах и уже отличилась в битвах.
Теперь Ольга боялась только одного: чтобы ее тайна не раскрылась и чтобы командир дружины не заставил ее покинуть строй. Но вскоре она успокоилась. Оказалось, что в дружине уже давно подозревают, что она не молодец, смелый парень, а женщина, и что даже сам командир думает это. А между тем ее не трогают, а обходятся с ней еще ласковее.
Вскоре француз стал заглядывать из Москвы; дружина графа Маминова чуть не ежедневно ловила и била мародеров и даже имела серьезные стычки и маленькие битвы. Ольга тоже отправлялась всегда и была всюду рядом с Андреем. И уже раза два молодому ратнику пришлось, защищаясь, защищать и возлюбленную, которая хотя умела палить из своего пистолета, но не умела действовать саблей.
Но они были глубоко убеждены, что никакой беды с ними не приключится. Пройдут лихие времена, и тогда они обвенчаются и заживут мирно и счастливо.
- Разве может Ермолай Прокофьевич воспротивиться и командовать над ратником, который бывал в битвах! - шутил Андрей.
XXVI
Жизнь в доме Глебова шла просто и мирно. Софья была как бы в семье родственников.
Барон Салерм знал, в каких отношениях она находится с Маньяром, и знал, что капитан поступит честно.
Мартинэ судил по-своему и был уверен, что капитан после cette bonne fortune бросит русскую.
Во всяком случае, всем жилось от присутствия красавицы хозяйки весело и приятно.
Только одно обстоятельство явилось облачком в их существовании. Молодой Клервиль вдруг опасно заболел и лежал в бреду.
Но однажды разразилась беда, которую можно было ожидать, а между тем никто не ожидал. Вероятно, вновь нанятый Софьей в дом дворник принес всем несчастье.
Через три дня после появления этого дворника по имени Федот среди ночи загорелся чердак, и с такой силой и быстротой, как будто бы там был склад горючих веществ.
На рассвете генералы, офицеры и солдаты, обитавшие вместе, были на улице и рассыпались по Москве искать угол, чтобы приютиться…
Через день Салерм и Мартинэ уже не знали ничего друг про друга, где кто пристроился в Москве.
Маньяр и Софья поселились отдельно вдвоем, вдалеке от барона, и были рады, что случился пожар. Им было лучше теперь одним с громадным Пижанно для услуг.
Мартинэ и Мержвинский попали на Покровку.
Бретонец Колен исчез совсем.
Фистокки, которому очень не нравился грубый генерал, предпочел искать убежище вместе с добрым офицером, который был болен, хотя чувствовал себя несколько лучше. Разумеется, больной Клервиль постарался перебраться как можно ближе. Фистокки при помощи, конечно, Федота разыскал поблизости, на Малой Дмитровке, небольшой каменный домик в две комнаты, который стоял теперь среди груды развалин, головней, угольев и пепла. Домик уцелел будто чудом, и теперь нельзя было даже понять, к которому из черных пространств с развалинами, заменявших дома, домик принадлежал. Это была, собственно, баня.
Клервиль пристроился кое-как, надеясь, что через два-три дня ему будет лучше - и тогда он переберется или к своему начальнику, или к кому-либо из знакомых. Однако болезнь не уступала. По ночам молодой человек бредил, как и в первые дни болезни, зато теперь он и днем постоянно дремал.
Фистокки ходил за ним плохо и часто исчезал из дому. Федот, напротив, ухаживал за молодым французским барином и нравился Клервилю своим добродушным лицом и услужливостью.
Раза два или три больного навестил Мержвинский, рассказал ему, что в Москве окончательно становится невтерпеж, что теперь уже почти весь город выгорел, а главное, не только нет провианта и нельзя достать никакой провизии, но что даже генералы начинают подумывать о том, как завтра пообедать.
- Пожалуй, придется уходить из Москвы! - сказал Мержвинский. - Начинают толковать, что мы двинемся на юг…
- Куда? - спросил Клервиль.
- На юг России, в Украину! Там и теплее будет, и голодать мы не будем.
- Я бы рад был прежде всего уйти из этого дыма.
- А вот вы поскорей выздоравливайте, а то двинется армия, придется вас в телеге везти в обозе. А по этим дорогам такой экипаж, как телега, - вы не знаете, что это такое! Немножко лучше, чем быть под картечью. Выздоравливайте скорей!
После этого визита Мержвинский уже не появлялся, зато Клервиль чувствовал себя несколько лучше.
Так прошла неделя. Фистокки, добывавший неведомо где кое-что для Клервиля, однажды исчез из дому, и о нем не было ни слуху ни духу. Зато русский мужик добродушным образом ухаживал за французским барином. Но была одна беда: выздоравливающий Клервиль чувствовал все усиливающийся голод, а есть было нечего.
Федот понимал только одно: что барину кушать хочется, но ничего другого, что объяснял Клервиль, он, конечно, понять не мог. Молодой человек давал ему поручения разыскать квартиру кого-либо из маршалов, разузнать адрес генерала Мартинэ, чтобы видеть Мержвинского и просить его побывать. Но разумеется, Федот ничего этого понять не мог, и Клервилю оставалось только утешаться тем, что он чувствует себя все лучше.
Хотя в нем была еще сильная слабость, по ночам нечто вроде легкой лихорадки, иногда и легкий бред, но все-таки целыми часами он чувствовал себя гораздо крепче. Ясно было, что он выздоравливает. Если так пройдет еще с неделю, то, очевидно, он поднимется на ноги и сам разыщет своего начальника.
Однако иногда нетерпение брало молодого человека. Он изумлялся, что Мержвинский нейдет и что вообще генерал Мартинэ не обращает никакого внимания на своего больного адъютанта и не присылает какого-нибудь солдата справиться, в каком он положении. Если бы не этот мужик, который приносил ему какие-то лепешки, то он бы буквально умер с голоду. Да и денщик хорош! Негодный итальянец, очевидно, пьянствует или грабит.
Наконец однажды около полудня Федот не вошел в комнату больного, а вбежал радостный и что-то затараторил. Клервиль понимал, что мужик счастлив и доволен, но почему - он, конечно, понять не мог. Через полчаса всякой мимики, на которую только был способен Федот, ему удалось объяснить Клервилю нечто, что поразило молодого человека. Он сначала поверил, потом решил, что мужик выдумывает, а затем снова поверил.
Известие это заключалось в том, что армия их покидает Москву.
"Стало быть, они идут, как говорил Мержвинский, на юг России. А он? Он остается в Москве, он, стало быть, будет военнопленным… А что, если враг, разъяренный и рассвирепевший, станет мстить тем, что будет расстреливать всех военнопленных?"
Клервиль, продумавши около часу, решился, поднялся и стал одеваться. Он хотел, несмотря на свою слабость, выбраться из своей странной квартиры с громадной печкой, с какими-то лавками под потолком и отправиться разыскивать в город кого-либо из старших военачальников. Наконец, увидеть собственными глазами и убедиться, что этот добрый мужик не лжет.
Клервиль кое-как оделся, вышел из бани, но, пройдя несколько шагов, вдруг ослабел, поневоле присел на землю, на груду угля, и лишился сознания… Когда он пришел в себя, то понял, что с ним сделался обморок. Он лежал, а не сидел, а над ним на корточках сидел Федот и что-то жалостно толковал.
Клервиль через силу поднялся, при помощи мужика вернулся снова в свою странную квартиру и лег на лавку, но уже не раздевался.
Попытка обошлась дорого. Снова сильная слабость сказывалась во всем теле, и через несколько времени - сколько, Клервиль не знал - он понял, что снова дремлет, лежит в легком жару и бредит вслух. Однако вечером сказался голод, и Федот по его условленному знаку дал ему две лепешки.
На другой день Клервиль чувствовал себя гораздо лучше и бодрее. Ему казалось, что на этот раз, если он решится выйти, то доберется до центра города. А найдя кого-либо из своих главных начальников, он пристроится с ними вместе. Но молодой человек решил обождать, чтобы попытаться с меньшим риском.
В этот же день случилось нечто необычное. Федот исчез из дому, и весь день Клервиль пролежал один-одинехонек. Ему хотелось пить, а где достать воды - он не знал. К вечеру его начал мучить голод. Разумеется, вследствие жажды и голода он снова чувствовал себя хуже. Вечером Федот все-таки не появился, и всю ночь было тихо в маленькой бане.
XXVII
Священник отец Иван и его семья, а равно и крестьяне поселка под Девичьим монастырем жили в вечном страхе и днем и ночью. Хотя они были почти вне Москвы, но тем не менее и у них всякий день бывали гости непрошеные. Все, что можно было унести, - было унесено. Не раз каждый из обитателей, от старика священника до последнего мужика, бывали на волоске от смерти.
Причина была всегда та же самая: мародеры требовали или денег, или хлеба. Денег ни у кого уже не было, последнее было отдано ввиду угроз. Что касается хлеба, то у каждого маленькое количество муки или ночью запеченный хлеб были спрятаны.
Отец Иван смерти, конечно, не страшился и сначала боялся только за своих - за больного сына и за девочку Любу, но затем кончил тем, что стал говорить:
- Что же, и всех нас убьют… Что делать, времена такие! Тысячи христиан православных, ратников и воинов убиты в сражениях, ну, и мы за ними пойдем.
Главная забота отца Ивана была сохранить церковное имущество, всю утварь. Все это было давно зарыто, и холмик над сундуками, где было все имущество храма, изображал могилу. Но вдруг до отца Ивана достиг слух, что француз смекнул, куда из всех храмов девались золотые и серебряные вещи.
В нескольких церквах в Москве солдаты разрывали свежие могилы, над которыми не было памятников, и так как один раз им посчастливилось найти вместо гроба ящик с церковной утварью, слух распространился между ними. И теперь все чаще появлялись на кладбищах солдаты и разрывали могилы посвежее, без памятников.
Отец Иван только и думал теперь что об этом. И наконец старик надумал нечто и успокоился.
"Греха тут нет, а если и есть грех, Господь простит!"
И старик даже порадовался своей хитрости.
Однажды утром две бабы доставили в храм накануне умершего младенца. Священник отпел маленького покойника, а затем стал умолять обеих женщин помочь ему спасти церковное имущество.
- Хотите, земно вам поклонюсь? - сказал отец Иван.
И он объяснил женщинам, что младенчик может спасти от француза имущество и за это, уж конечно, прямо внидет в царствие небесное. Да и они обе по смерти за такое дело богоугодное удостоятся того же.
Не объясняя, собственно, ничего, отец Иван попросил у них разрешения действовать так, как он надумал, и отпетого младенца оставить в церкви. Женщины согласились.
Отец Иван дождался вечера и, позвав двух крестьян, разрыл яму, в которой были зарыты сундуки с церковной утварью, поставил немножко ниже уровня земли маленький гробик, насыпал кругом земли, но так, чтобы крышка гробика была видна.
"Увидят они, что это могила маленького покойничка, и на ум, конечно, не придет вытаскивать гробик и рыться дальше…"
Действительно, через несколько дней случилось то, чего и ожидал отец Иван. На кладбище явились солдаты и оглядели все. Увидя свежую могилу одного крестьянина, похороненного с неделю назад, они тотчас же разрыли ее и, наткнувшись на гроб, принялись искать другую свежую могилу. Таковая оказалась в конце кладбища, там была похоронена женщина, но уже с месяц назад. Поработав над этой могилой, они, конечно, не дорылись до самого трупа, а от сильного зловония бросили работу.
Раза три прошли они мимо свежей могилы, где виднелся одним краем маленький гробик, но хитрость отца Ивана, конечно, им на ум не пришла. Приставать к священнику с вопросом, где вся церковная утварь, ризы с икон, они не стали. Они знали, как все священники отвечают одно и то же: что у них мало было чего, а что и было, то по приказу начальства выслано на подводах из Москвы еще прежде прихода неприятеля.
После этого дня незваные гости появлялись реже. Говорили, что якобы француз собирается покидать Москву, уходить и что некоторые полки уже будто бы вышли через Серпуховские ворота.
За все это грозное время отец Иван держал пятнадцатилетнюю Любу на чердаке. Там была устроена конурка, загороженная всяким хламом, битыми бочками. Каждый раз, что появлялись грабители и злодеи, Люба пряталась в свою конурку. Теперь, когда стало потише, отец Иван позволил девочке гулять, но не отдаляться много от дому. И вот однажды в сумерки, пока отец Иван сидел с Никифором, раздались отчаянные крики за их огородом. Они прислушались… Кричал женский голос. Они вышли на крыльцо, и теперь до их слуха достиг уже ясно отчаянный женский крик и вдобавок слово:
- Дедушка… дедушка!..
И старик, и его сын бросились на этот крик, но когда они добежали до огорода, в конце у плетня уже появились два мужика-крестьянина из прихожан. Люба, бледная как смерть, бежала к ним, а прихожане с кем-то барахтались. Оказалось, что на Любу напал француз, скрутил ей руки на спину, начал уже было вязать руки, и если бы не подоспевшие крестьяне, то она бы, конечно, не одолела солдата.
Никифор взял за руку перепуганную насмерть Любу и увел в домик, а отец Иван пошел поглядеть на злодея. Негодяй был уже связан, но этот француз был таковым для двух крестьян, его накрывших, и для отца Ивана. В действительности это был бывший денщик генерала-бурбона итальянец Фистокки.
Если бы солдаты, которые требовали и грабили только хлеб или только вино или, будучи сыты, требовали или грабили ценные вещи, то были и такие охотники-мародеры, как Фистокки, которые бросались только на женщин. Разумеется, теперь итальянец упал на колени и повторял:
- Signori mii, Dio mio!