- Ладно, ладно, - говорил один из крестьян. - Сидор милый! Или не милый, или другой какой! Все одно! Много мы от вас натерпелись. Благо темно, да ты один, так надо нам душу отвести.
- Что вы хотите делать? - спросил отец Иван.
- Как что? Вестимое дело, хоть одного похерить! Мало они нас мучают, и мы теперь хоть одного похерим!
Отец Иван вздохнул и вымолвил:
- Ох, братцы, я бы отпустил!
- Что ты, что ты, отец Иван! - воскликнул один из них.
- Право, отпустил бы! Пускай они нас мучают и умерщвляют, а мы по-божески должны прощать, а не то что око за око.
- Ну нет, прости, отец Иван, а эфтого нельзя! - сказал един из двух мужиков и прибавил: - Берись, Матвей, тащи!
И оба мужика, повалив Фистокки, схватили его за ноги к потащили в сторону мимо кустов, прилегавших к Москве-реке. Фистокки отчаянно кричал, но в таком глухом месте никто из его товарищей не мог бы прийти к нему на помощь.
Оба мужика поскидали портки и рубашки и, ухватив итальянца, втащили его в реку. Когда они были уже по грудь в воде, то взялись усерднее и закупали итальянца. Когда он исчез под водой, они вернулись на берег, оделись, но долго стояли на месте и наблюдали.
- Нет! Когда всплывет, так уж поплывет, а не вылезет! - сказал один из них.
XXVIII
Между тем, едва только Люба успокоилась и окончательно пришла в себя, у отца Ивана оказался нежданный гость, пришедший пешком, босоногий, в рваной одежде и в каком-то шлыке на голове. Не сразу и признал его священник. Это был Иван Семенович Живов.
Оказалось, что богач пришел не зря. Он улыбался, лицо его радостно сдяло, и он объяснил отцу Ивану, что как только стемнеет совсем, то они порадуются зрелищу, которое представится их глазам. Будет гореть фабрика и все строение купца Хренова, которое Живов купил и уже отрядил человека, чтобы устроить веселый праздник с красным петухом.
В доме и строениях Хренова помещался маршал Даву со своим штабом. Было известно в Москве, что этот Даву был самый жестокий из всех главных командиров неприятельской армии. Между прочим, он почти ежедневно расстреливал москвичей, которых ловили как поджигателей.
- Ну, вот, я прослышал про это, - объяснил Живов, - и до него добираюсь! Много я люминаций устроил по Москве с Божьей помощью, а уж лучше этой ни одной у меня не было. И человека я достал ловкого, и пятьсот рублей ему дал, да еще пятьсот обещал. Вот, Бог милостив, часика через два будет тут, отец Иван, светло как днем, а затем прибежит мой малый за получением второй полтыщи рублей. Вот она у меня в кармане. Заготовлена.
И Живов, достав из кафтана перевязанную шнурком пачку ассигнаций, показал ее священнику.
Просидев около часу, Живов стал менее весел. По его расчету пожар на хреновской фабрике, подготовленный довольно хитро с трех сторон, должен бы был уже начаться. От нетерпения Живов вышел на улицу и сел на лавочке. К нему присоединился и священник и стал расспрашивать, как он устроил это дело.
Живов, взволнованный, что дело затягивается, передал кратко, что малый, которого он нанял, не русский, а из французской армии, но лопочет довольно изрядно по-русски. Ходит он в ихнем мундире, стало быть, на него подозрений француз иметь не может, как на своего брата. А между тем этот самый диковинный француз взялся за большие деньги поджечь маршала Даву, с тем условием, чтобы Живов был поблизости, в назначенном месте, и чтобы он мог тотчас же прийти за деньгами.
Живов, не доверяя наемному французу, сам в виде нищего побывал во дворе, видел даже самого маршала Даву, как тот садился на коня, и видел то, что его малый подготовил.
Живов собрался рассказать подробно, как, что и где в хреновских строениях прилажено для поджога, но в это время раздался топот и стал приближаться.
Среди полной темноты и в такое позднее время подобное было необычным явлением. И Живов, и отец Иван равно дивились. Через несколько минут уже перед самым домиком священника осадили лошадей с дюжину всадников. Когда всадники спешились, кроме одного, Живов различил солдатские мундиры и один офицерский.
Между тем офицер пристально поглядел в лицо двух стариков, а затем что-то приказал.
Из кучки всадников двинулся вперед и приблизился солдат, на голове которого не было никакого кивера, а руки были скручены. Его толкнули прямо на старика. Живов обмер… Это был его наемник.
Живов ждал, что будет дальше, уже не надеясь на спасение…
- Эти ли? - спросил офицер по-французски.
- Да, вот этот! - дрожащим голосом отвечал скрученный по рукам Мержвинский.
- Верно ли? Не ошибаетесь ли вы?
- Верно! Впрочем, на это есть доказательство. Как я вам говорил. У него в кармане. Обыщите.
- Правда! Взять его! - приказал офицер, когда в кармане старика нашлась пачка ассигнаций.
Двее солдат схватили Живова, скрутили ему руки за спину, перевязали крепко, затем взмахнули его на лошадь.
Отец Иван помертвел от страха за именитого богача и понял сразу, в чем дело. Затея несчастного Ивана Семеновича не удалась, да и сам он погиб из-за наивности сунуться сюда, чтобы полюбоваться пожаром и честным образом отдать награду. Конечно, этот не выдал, а сам попался.
Через несколько минут Живов был уже в доме Хренова, где последний раз пировал на свадьбе Софьи. В той самой комнате, где они обедали, на тех же столах были разложены книги и бумаги и сидели офицеры в разных мундирах. Живова заставили подождать около часу. Он сидел бледный, со сверкающими глазами и говорил вслух:
- Ну что же? Зато послужил царю, отечеству и матушке-Москве. И много делов наделал. Все горевал, куда мне девать мои деньги, ну, вот и привел Господь на них доброе дело сделать. Много их истратил, правда, много и осталось. Кабы знал, так не скряжничал бы, вовсю бы действовал!
Наконец старика позвали. Офицер провел его в комнату, в которой обыкновенно сиживала всегда со своими шатуньями Марья Антоновна Хренова. Здесь за столом сидел сам маршал Даву, а у окошка стоял низенького роста офицер. Он оказался переводчиком-поляком, говорящим по-русски. Маршал говорил, офицер повторял то же самое по-русски, а затем переводил маршалу ответы Живова. Но беседа эта оказалась очень краткой.
- Вы ли дали поручение поджечь все это строение и наняли для этого одного негодяя из наших?
- Совершенно верно! - отвечал Живов.
- Вы дали ему пятьсот ваших рублей, а по уговору должны были после пожара дать другие пятьсот?
- Совершенно верно! - снова отвечал Живов.
- Вы были так уверены в успехе, что даже не остались дома, а пришли полюбоваться на свою затею в дом какого-то тут священника? Так он сказывает?
- Совершенно верно! - третий раз кратко, энергично повторил Жквов.
- Вы знаете, что вас теперь ожидает, как поджигателя, потому что нанимающий жечь - тот же поджигатель?
- Отлично знаю! - произнес Живов несколько глуше. - Но я должен прибавить, что я достоин казни и, вероятно, пощады мне не будет?
- Конечно, нет! - воскликнул Даву и сухо рассмеялся. - Вас расстреляют, хотя вас бы следовало просто повесить, потому что вы не военный. Но мы не хотим рук марать. Наше дело - война. Если хотите, я прикажу вас зарубить саблями!
- Это мне все равно! - отозвался Живов. - Скажите мне только сейчас же наверное, что мне не будет пощады. Дайте мне ваше честное слово военачальника.
Маршал Даву несколько удивился и произнес:
- Даю! Я не понимаю, чего вы хотите.
- Я хочу знать наверное, что перемены не будет, что вы меня умертвите - так ли, сяк ли, сейчас же или завтра утром. Вот в этом я и прошу дать мне честное слово!
- Даю же, даю! - нетерпеливо воскликнул маршал. - Наконец, я могу сейчас вам это доказать. Прикажу вас сейчас тут на дворе расстрелять. Что вам нужно?
- Очень просто. Имея ваше честное слово, что через несколько времени я буду на том свете, мне нужно вам сказать, что если Москва сгорела и вам надо теперь, как ходят слухи, бежать из нее, то я заявляю вам… По крайней мере четверть Москвы, а по правде, по моему личному убеждению, половина Москвы сгорела по моей милости. Думайте, что я хвастаю!.. Мне это все равно…
И Живов объяснил, что он миллионер и что более половины его состояния ушло на то, чтобы выкурить врага из Москвы…
Это говорил босоногий старик, одетый нищим… Доказательств не было… Быть может, он полоумный… А тысяча рублей, данная Мержвинскому?
Маршал Даву сообразил все, поверил всему и обернулся к офицеру:
- Уведите его!.. И чтобы сейчас же было кончено.
Через четверть часа среди ночи на берегу Москвы-реки, близ строения фабрики, появился взвод солдат.
За ним между офицером и капралом пришел босоногий старик, одетый нищим.
Его поставили у самого берега…
Взвод выстроился в пятнадцати шагах от него… Одинокая фигура выделилась на светло-сером фоне реки.
Раздалась команда… Грянул залп… Стоявший одиноко от всех повалился…
Миллионер Иван Семенович Живов успел, однако, прочитать "Отче наш" и ушел спокоен, доволен собой…
XXIX
Рано утром больной Клервиль, мучимый голодом и жаждой, открыл глаза от шороха и увидел что-то дикое… В первое мгновение он подумал, что фантазия больного мозга обманывает его, но затем убедился, что это действительность.
Перед ним стояла очень высокая и очень худая женщина, вся в черном, даже голова ее была повязана черным платком. Лоб и подбородок спрятались в складках, и виднелись только большие, но странные глаза и длинный птичий нос. Она стояла сгорбившись, но при своем большом росте и худобе казалась все-таки очень высокой.
Клервиль заговорил, спросил что-то. Она не шелохнулась, даже не моргнула, не только не ответила. И на одно мгновение Клервиль заметил, что эти глаза изменились и выражение малоумия сменилось выражением злобы. Губы ее шевельнулись, и она будто усмехнулась, но так, что молодой человек почувствовал дрожь в теле. Женщина эта - полукошмар наяву - повернулась и быстро вышла вон, как если бы вспомнила о каком деле.
Это была Соломонидушка. Выйдя из бани, она нашла Федота, сидящего на ступеньках крылечка. Он, очевидно, с нетерпением ждал ее.
- Ну что? - вымолвил он. - Видела?
- Видела! Что же, что молодой? Нам что за дело! Ты должен Господу Богу и царю служить.
Федот махнул рукой.
- Что же?
- Нет, баушка, ей-ей, не могу! Найди кого другого, мешать я не стану… Да я и уйти хочу, наведаться, что там у нас творится, где хозяева. Ну а сам я… Уволь… Не могу!
Соломонидушка села около мужика, сорвала несколько полусухих листьев с куста, который рос около крылечка и Бог весть как уцелел, несмотря на окружающее пожарище. Старуха начала грызть листья и выплевывать, но видно было, что тяжелые думы, даже тревожные, волнуют ее.
- Слышь-ка, Федот, что я тебе скажу! Пойдем со мной!
- Куда?
- А то мое дело!
- Зачем?
- Через час назад будем. Я тебе хочу показать, что твой этот вот молоденький да малюсенький в Москве натворил. Ты ходил ли в Кремль?
- Нет!
- Когда ты там был?
- Годов тому с десяток! У нас хозяин отлучаться дозволял только в приход к обедне.
- Да бывал когда в соборах?
- Как же не бывать! Но, говорю, лет с десяток. В светлое Христово Воскресение.
- Ну, пойдем! - повелительно сказала старуха.
Федот стал было отказываться, но наконец уступил поневоле требованиям старухи, и они двинулись. Через полчаса по пустынным улицам, на которых, однако, не виднелось ни единого французского мундира, они очутились в Кремле. Тут была толпа, и толпа эта шумела, ахала, охала, крестилась. Некоторые бабы плакали и утирали слезы кулаками.
- Чего они? - спросил Федот.
- Погоди вот, узнаешь!
И через довольно густую толпу Соломонидушка пролезла, а Федот за ней. Они очутились среди Успенского собора.
- Хорошо твой настряпал тут? - спросила Соломонидушка.
Федот таращил глаза и не говорил ни слова, а потом начал креститься. Все было разрушено, засорено. Это был не храм Божий, не Успенский собор, который Федот хорошо помнил, а неведомо что. Пол свидетельствовал о том, что здесь была конюшня. Повсюду были следы живших тут солдат, тряпки, кочерыжки, кости и самый разнообразный сор.
Соломонидушка схватила Федота за руку и потащила к алтарю.
- Гляди-тко!
И через царские врата Федот увидал, что на престоле были бутылки, битая посуда, те же кости. Федот не помнил, как вытащила его из собора Соломонидушка и как они двигались по улицам Москвы. Раз сотню произнесла старуха:
- Что, хорошо настряпал твой?
Но Федот ничего не отвечал, только тряс головой и шептал:
- Ах, Господи! Да как же это? Ах, Господи!
Наконец они вернулись в тот же домик. Соломонидушка остановилась и выговорила восторженно:
- Ну, соколик, присядь там на крылечке, обожди. А то Богу помолись - еще того лучше. Я сию минуточку оберну.
Старуха рысью побежала вдоль пожарища. Федот присел на те же ступеньки крыльца, закрыл глаза и ахнул. Ему снова представилось позорище греховное. Ему почудилось, что он опять стоит среди Успенского собора. Он испуганно открыл глаза, чтобы убедиться, что сидит на крыльце, а перед ним не стены собора и не алтарь, а головни и развалины печей.
- Ах, Господи! - произнес он. - Да за это мало их всех растерзать! Живыми бы в землю зарывать!
Долго ли просидел Федот - он не знал, но вдруг перед ним появилась Соломонидушка и, ухмыляясь, протянула ему топор. Федот вздрогнул.
- Ну, чего же? Федот молчал.
- Ох, как же! - выговорил он наконец.
- Накажет тебя Господь! - воскликнула вдруг Соломонидушка, поднимая длинный палец к небу. - Разразит тебя Господь! Во веки веков будешь ты проклятый человек!
- Полно, полно! - струхнул Федот.
- Вспомни, что твой настряпал там!
- Да, може, не он?
- Дурень, все они вместе! Всем это ведомо. Тебе, дурню, неведомо. Поди, у него и тут риза с иконы запрятана в сундучке. Ну, говори, не боишься Бога? Ну, так будь же ты проклят с небеси во веки веков!
- Стой! - заорал Федот, - Стой! Давай сюда!
Он выхватил топор у женщины и как полоумный бросился в баню…
Клервиль сидел на кровати. Он слышал разговор на крылечке и, чувствуя себя страшно слабым, поднялся, чтобы кое-как доползти до тех голосов и попросить воды. Он увидел Федота, ворвавшегося в комнату, и обрадовался… Но это была секунда… У Федота в поднятых руках был топор.
Клервиль изумился, широко раскрыл глаза, но затем вскрикнул и повалился. Федот со всего маху ударил его в голову, но обмахнулся, попал в скулу и глубоко рассек лицо.
- Seigneur mon Dieu, - простонал Клервиль.
И это были его последние слова… Федот как остервенелый ударил второй раз и почти отрубил голову от туловища.
XXX
Верст за сто от Москвы, в одной из новых изб большого села, вечером, при лучине, сидело шесть человек молча. Это был хозяин двора и староста, пятидесятилетний мужик Ефрем, его дочь, тридцатилетняя баба, и двое детей-мальчуганов. На другой лавке сидела красивая женщина, глубоко задумавшись, с тревожным выражением в лице, а около нее, тоже задумавшись, - мужчина, одетый в русское платье, высокие сапоги, шаровары и кафтан, подпоясанный красным кушаком.
Этот с виду зажиточный крестьянин, а может быть, и купчик или приказчик купеческий был не кто иной, как капитан Маньяр. Когда крестьяне заговаривали и беседовали, Софья отвечала им, но Маньяр не говорил ни слова. Вот уже двое суток, что он рта не разевал.
Только тогда, когда оставались они вдвоем с Софьей, он тихо шептался с ней.
Для крестьян это был приказчик из Москвы Макар Тихонов, дельный человек и с деньгами, но с одним бедовым пороком: он был немой!
Но мало того, что он был нем, но вдобавок не любил даже слушать других. Когда ему что говорили, то он изредка кивал головой или отрицательно только тряс головой, но большей частью глядел сурово, гак будто не понимал, что ему говорят, или не хотел отвечать. И каждый раз Софья отвечала за него. Когда у нее спрашивали, почему она знает, что таково немой думает, она объясняла, что по его лицу и глазам всегда знает, что хочет муж сказать.
Положение Маньяра и Софьи было крайне мудреное. Когда-то они мечтали вместе с армией достигнуть границы русской, миновать всю Германию, очутиться на родине и стать счастливыми. Затем они стали мечтать добраться только до Польши, где народ-католики относятся к французам иначе, чем русские. Затем они мечтали о том, чтобы добраться до какого-нибудь большого города, и там Маньяр мог перестать быть немым и отдаться в плен начальству, которое, конечно, добровольно отдавшегося не станет судить и не расстреляет.
Теперь же, зная, что они находятся почти за сто верст от всякого большого города и только до Калуги менее ста верст, они мечтали уже только об одном: скорей, хоть завтра утром, попасть к какому-нибудь богатому барину в усадьбу и у него спастись от разъяренного и мстящего народа. А что народ на их пути творил, они уже видели.
Если бы Маньяр не был теперь в русском кафтане и шароварах и не притворялся русским, но немым, как придумала Софья, то, конечно, он был бы теперь уже или в реке, или на дне колодца, или на бечеве на воротах или валялся бы среди поля, изрубленный топором.
Попали они в это положение довольно просто. Маньяр при выступлении армии из Москвы выпросил и легко получил месячный отпуск. Генерал на его просьбу отвечал, грустно улыбаясь:
- Ступайте, куда и насколько хотите! Мы все в отпуске и даже вразброд. Император, кажется, собирается бросить нас и ускакать во Францию. Надо ждать особую команду. Если она еще не была произнесена, то всякий из нас ее мысленно ожидает… Эта команда - "sauve qui peut".
Маньяр достал тарантас, пару лошадей и двинулся в хвосте обоза какой-то дивизии - он сам не знал какой. Таким образом они проехали с первого же раза верст тридцать и остались ночевать и покормить лошадей. Мимо них целую ночь двигалась армия.
На другой день они пустились снова в путь и ехали по ужаснейшей дороге очень тихо, обгоняя своих, двигавшихся без всякого порядка, толпой. И вдобавок Маньяр увидел, что мундиры страшно перемешаны. Это не поход, а это бегство после большого сражения, где все перепуталось, где пехотинец едет верхом на чужой лошади, а кавалерист идет пешком.
Вдобавок среди этих мундиров попадались ряженые самым удивительным образом.