Кубусь не только не был в состоянии разобрать, где Цепелювек и где Мостовицы, но и отличить правую сторону от левой. Он смотрел совсем не туда, куда ему показывали. Откровенно говоря, сама панна Тереза была причиной того, что он не мог направить свой взгляд в сторону Яблоновой горы. Они глядели друг другу в глаза и так пристально всматривались в губы, как будто хотели навсегда запомнить их изгиб, цвет и легкий трепет. Когда из приличия они отводили глаза, то начинали бояться, что все это забудут, и снова смотрели друг на друга.
Якуб тихо произнес:
- Это вы были на балконе как‑то вечером, дней десять назад, когда мы проезжали мимо вашего дома с моим двоюродным братом?
Услышав это, панна Тереза вздрогнула и сразу побледнела. Она опустила глаза и несколько раз взволнованно повторила одни и те же слова:
- Вы меня видели, вы меня видели?..
- Одно только мгновение… Вы облокотились о перила. Я только успел заметить, что у вас светлые, очень светлые волосы. Я не видел тогда ни ваших глаз, ни губ, ни бровей, ни ресниц…
Панна Тугенд сидела в это время на лавочке в тени большой ели и как будто предавалась мечтам и размышлениям. Но, присмотревшись ближе, можно было заметить, что она погружена в самый настоящий сон и по временам даже похрапывает. Тихо разговаривая, Улевич и панна Тереза прогуливались по аллее. Никому еще никогда этот бывший чиновник не рассказывал так откровенно о своей жизни. Он говорил обо всем, что ему пришлось пережить, даже о днях нищеты и голода. Какое‑то необъяснимое побуждение заставило его излить свою душу. Эти излияния доставили ему облегчение и глубокую радость, потому что он чувствовал, что каждое событие его жизни и самый рассказ о ней воспринимаются слушательницей так, как если бы это была история ее собственной жизни, изложенная впервые кем‑то другим. Эти широко раскрытые божественные глаза словно заглядывали в самые тайники его души, стараясь увидеть то, чего он не в состоянии был выразить словами. В свою очередь и она рассказала ему много о себе. Он узнал, что она никогда еще не бывала не только в Варшаве, но вообще ни в одном большом городе. Прожила в деревне, в этой усадьбе, ровным счетом девятнадцать лет с минуты своего появления на свет и по сегодняшний день. Единственной ее "подругой" была и есть панна Тугенд.
- Ого, - добавила она, - Тугендка немало помучилась со мной…
- Неужели?
- Да, да. Ей удалось вдолбить мне в голову несколько сот вокабул, но что касается географии и всяких математик, тут уж, извините, ничего не вышло… Впрочем, пан Якуб, ведь все это такая скучища… Учишься, читаешь всякие книжки для того, чтобы в конце концов выйти замуж, потом выходишь замуж…
- Так что же, можно ведь и тогда читать и даже продолжать учиться, - робко возразил Куба.
- А зачем? Ведь жена не будет с мужем читать книжки!
При этих словах она залилась ярким румянцем и на минуту умолкла. Затем снова заговорила:
- А теперь бедная Тугендка так состарилась, что даже сплетни перестали ее занимать.
- Как же вы все проводите тут время, например, зимой?
- Так же, как и летом: ничего не делаем. Мама занимается домашним хозяйством, садом, столом для нас и для прислуги, погребом, варкой варенья, ну а мне иной раз велит вынимать косточки из вишен. Но это, скажу я вам, самое скучное занятие…
- Но зато вы, наверное, зачитываетесь романами…
- Эх… Неужели вы думаете, что у нас есть какие‑нибудь романы. Те, что привезла с собой Тугендка, когда я была еще маленькой девочкой, читаны и перечитаны столько раз, что я даже вспомнить не могу о них без отвращения. Отец выписывает газеты, но я не поклонница этого чтения. Оно подходит скорей мужчинам, которые уже не стесняются появляться при дамах в домашних туфлях. Может быть, и вы уже почитываете газеты?
- Да, изредка, хотя до домашних туфель мне еще далеко.
На аллее показалась пани Наталья, позвала панну
1 ереню и пошла с нею в дом. Куба стал прохаживаться по самой тенистой дорожке. Дойдя до конца, он очутился у края оврага. Оттуда виднелся балкон, на котором он в первый раз увидел панну Тереню. Улевич остановился и задумался. Когда в доме Шины он в первый раз надел свежее белье и сбросил свои лохмотья, то испытал лишь подобие того нравственного возрождения, какое почувствовал сейчас. Тогда это была только тень… Теперь он понял, что действительно стряхнул с себя старые лохмотья, отшвырнул их с величайшим отвращением, сознавая, что возврата к ним уже быть не может. Его присутствие среди этих деревьев, этих полей, где благоухали согретые солнцем прекрасные цветы, необъятный простор, который открывался перед ним - все, что он с подлинным наслаждением и горячей любовью охватывал взором, казалось ему таким необычайным, таким непостижимым, таким чудесным! Ни одна избитая истина, ни одно объяснение, ни один ответ не могли бы удовлетворить его страстного желания познать, в чем же смысл всего того, что его окружает, и он напрягал все силы своей души, пытаясь сам проникнуть в удивительную тайну бытия.
В это время на балконе появилась панна Тереня. Заметив Кубу, она кивнула ему головой и сейчас же вернулась в дом. Через несколько минут она уже была
7 С. Жеромский, т. 1. 97
в саду. Когда она подходила к Якубу, на губах ее играла такая откровенная, невинно кокетливая улыбка, точно это была первая ложь, осквернившая ее уста. Только когда Тереня очутилась на той же дорожке, Куба заметил, что на ней другое платье из блестящей изумрудного цвета материи, которая переливалась, как прозрачная вода, всевозможными мягкими оттенками. В этом новом наряде с открытой шеей еще более отчетливо выделялась удивительная гармония линий ее плеч, груди и стройного стана. Чем ближе она подходила, тем сильнее обуревало Кубуся чувство страстного восхищения. Если бы кто‑нибудь в эту минуту заставил его отвернуться и лишил возможности следить за каждым ее движением, малейшим поворотом ее головки - он такого человека готов был бы убить на месте. Ему казалось, что, когда она идет, за нею плывут ароматы всех цветов сада, что вся ее прелестная фигура озарена золотистыми лучами заходящего солнца, что целый сонм кузнечиков исполняет в такт ее поступи свою полную нежных и мелодичных звуков симфонию. Идя рядом с нею с опущенной головой, Кубусь не мог удержать громкого биения своего сердца, заставить себя произнести хотя бы одно слово и только наслаждался едва слышным шелестом шелка.
- Нужно идти домой, - тихо произнесла она. - Наталья хочет уезжать…
Они повернули к дому. Лошади уже стояли у крыльца. Вскоре из дома вышла пани Взоркевич, одетая в дорожный парусиновый костюм. Куба помог ей сесть в коляску, отвесил поклон панне Терене и ее родителям, уселся рядом с пани Натальей и погрузился в мрачное молчание. В таком настроении, не перекинувшись и двумя словами со своей спутницей, приехал он в Вжеционы. Уже надвигались сумерки. На террасу подали картофель со шкварками и простоквашу.
Взоркевич с жадностью набросился на еду. Он расспрашивал, между прочим, Кубуся, какое впечатление произвел на него тесть, теща и Радостов. Кубусь отделывался односложными вялыми ответами.
- Ну как, мой дорогой тестюшка был в хорошем настроении?
- Да, да.
- Много болтал?
- Изрядно.
- Обо мне тоже?
- И о тебе.
- Предупреждаю тебя, Кубусь, - сказал шляхтич, вытирая усы, - этот Заброцкий - старый негодяй! Ни одному его слову нельзя верить. Он всегда льнет к тому, кто сулит ему хоть на рубль больше, и делается особенно словоохотлив за блюдом жареных цыплят с салатом. Обещал за Наталкой дать четыре тысячи приданого, а дал шиш с маслом. Это настоящий мошенник! Имей в виду, он ловко умеет морочить людей. И меня тоже здорово провел. Я так ему верил раньше, что ради него дал бы руку себе отрубить…
При этом Взоркевич наклонился к Кубе и шепнул ему на ухо:
- Денег у него - ого - го! Но никому медного гроша не даст, если бы даже у него на пороге человек умирал с голоду. А ты не помнишь, что он обо мне болтал?
Куба со смертельной ненавистью смотрел на него застывшими глазами. Он стал мучительно вспоминать и повторять Взоркевичу слова старого Забрсцкого.
С момента посещения Радостова прошло пять дней, но Кубе казалось, что прошло целых пять столетий. Пан Взоркевич объезжал поля, пани Наталья дремала на своем шезлонге. Мимо террасы по твердой, засохшей дороге то и дело проезжали со скрипом и грохотом высокие возы со снопами; тучи комаров столбом колыхались в воздухе, кружась в ярких лучах солнца, стаи воробьев громко чирикали на тополях.
Куба лежал на скамье на террасе и предавался хандре. Жизнь не сулила ему никаких надежд, никаких радостей, ему нечего было ждать. Чего он мог тут добиваться, чего желать, на что надеяться? Он все время внушал себе, что только отъезд и какие‑нибудь жестокие страдания могли бы его исцелить. Ах, забыть обо всем! Избавиться от мучительного, незнакомого ему чувства, в котором страсть и сладкие мечты, как в горниле, перемешивались с внезапными приступами иронии, сожале ниями, неизведанным волнением и надеждами, такими же лживыми, как и весь человеческий род. Но как только он начинал всерьез думать об отъезде, его просто бросало в холодный пот. Перенесенный голод уже не оставил в его памяти никакого следа, однако само воспоминание о Варшаве пробуждало в нем болезненное чувство.
Огромный воз, шурша сухими стеблями и колосьями ржи, медленно проезжал мимо террасы. Улевич закрыл глаза, выжидая, пока стихнет этот неприятный шум, нарушивший течение его мыслей. Не успел воз скрыться за густой зеленью дикого винограда, как неожиданно показались две лошадиные морды, ноги, крупы, хвосты, передок экипажа с глупой физиономией кучера и, наконец, пани Заброцкая, панна Тереня и Тугендка.
Они подъехали так тихо потому, что на узкой дороге им трудно было разминуться с возом, нагруженным снопами.
Пока Улевич на террасе развлекал разговором мамашу Заброцкую, обе девицы побежали в будуар пани Натальи, чтобы привести в порядок свои прически. Вскоре вернулся с поля Взоркевич и очень радушно, без тени обиды приветствовал свою тещу. Все собрались на террасе, куда подали кофе. Пани Заброцкая с тысячью извинений сообщила Взоркевичу о своем намерении подбросить ему "сорванца" (так она называла панну Терезу) и Тугендку на весь следующий день, так как обе девицы хотели воспользоваться пребыванием здесь пана Улевича, чтобы всем вместе осмотреть развалины замка в Кшивасно. Так как "старик" заявил, что ни за что не даст лошадей дальше, чем до Вжецион, она решила попросить у пана Взсркевича хоть самую плохонькую телегу. Обе девицы и даже пани Наталья начали лебезить перед бедным Взоркевичем, и он вскоре согласился дать запряженную целой четверкой большую телегу. Таким образом, девицы должны были остаться ночевать в Вжеционах. Под вечер мать семейства уехала, поручив дочку заботам пани Натальи. Не успел радостовский экипаж скрыться за поворотом дороги, как всех, кроме Взоркевича, обуяло безрассудное веселье. Для Кубы это были самые упоительные минуты. До позднего вечера он гулял с панной Терезой в саду и рассыпался в комплиментах; все шумели и веселились, как дети.
Но вот наступила трагическая минута - надо было расставаться, идти спать. Панне Терезе и ее компаньонке приготовили постели в гостиной - одной на кушетке, другой на большом диване. Кубусь обычно спал в столовой, рядом с гостиной. Однако на этот раз ему приготовили постель в другом конце дома, в кабинете Взоркевича, служившем ему и спальней. Когда Кубусь пришел туда, Взоркевич уже лежал на кровати и ждал его. Молодой человек быстро разделся и нырнул в постель. Он упорно закрывал глаза, стараясь уснуть. Он жаждал, чтобы ночь, которая похитила у него до утра любимую девушку, промчалась мгновенно. Сердце его трепетало от нетерпения и тоски. Какой бесконечно долгой казалась ему эта ночь! Несмотря на все усилия, он убедился, что уснуть не может. Он медленно считал про себя, повторял таблицу умножения, делил в уме многозначные числа. Сознание, что она здесь, в доме, где он столько ночей думал о ней, где столько раз мечтал хотя бы чудом увидеть ее, наполняло его неизъяснимым блаженством. Сейчас он вновь напрягал всю силу воображения, чтобы мысленно представить себе ее, увидеть хотя бы ее улыбку…
Время шло. Часы пробили одиннадцать, затем четверть, половину, три четверти двенадцатого… Как только погасили свечу, Взоркевич сразу уснул. Дверь в соседнюю комнату, где спала пани Наталья, была приоткрыта, и оттуда слышно было ровное дыхание спящей.
Куба присел на кровати, накинул на плечи пиджак и долго сидел неподвижно. Им овладела безумная мысль: пройти на цыпочках через комнату пани Взоркевич в гостиную, наклониться над спящей Тереней и тихонько - тихонько поцеловать ее волосы, которые длинными прядями рассыпались на подушке. Страстные порывы бушевали в его душе и туманили рассудок. Слезы счастья текли по его лицу, а вместе с тем крепло решение, которому он не в силах был противиться. Куба встал и босиком, в одном ночном белье, подошел на цыпочках к двери. Он слегка толкнул ее и долго прислушивался, крепко ли спит пани Наталья. Услышав ее дыхание и храп Взоркевича, он быстро прошел через комнату, нажал ручку двери, ведшей в гостиную, и, тихонько открыв эту дверь, остановился и снова прислушался. Только сейчас ему пришло в голову, что он не знает, на каком диване спит панна Тереня. Он боялся пошевельнуться, так как не совсем ясно различал дыхание спящих из‑за громкого биения собственного сердца и звона в ушах. Его охватил ужас при одной мысли о том, что Тугендка, быть может, не спит и видит его. Он замер и стал как вкопанный. Спустя некоторое время Куба уловил дыхание обеих женщин. Тщетно силился он узнать, на какой же из двух постелей лежит панна Тереня. Он изо всех сил напрягал зрение, прислушивался к дыханию… Вдруг его осенило. Он вспомнил, что Тереня приехала в туфельках, а панна Тугенд в кожаных ботинках. Недолго думая, он подошел к стоявшему ближе к нему дивану, стиснул зубы и нагнулся возле постели. Шаря рукой по полу, он наткнулся на легкую туфельку. Сердце его безумно заколотилось в груди.
В то время когда он стоял, наклонившись, панна Тереня присела на постели. Он протянул руки и обнял ее голые плечи.
- Это ты? - едва слышно прошептала она. Коснулась его волос и, охватив руками его шею, откинулась на подушки.
Бледное осеннее солнце, казалось, уже не согревало, а только озаряло своим слабым светом лишенную красок землю. Шесть двухлемешных плугов заканчивали вспашку полей. Каждый плуг тащили две пары огромных волов. Ярма собирали у волов в складки кожу на подгрудках, врезались в шею и впивались в позвонки. Когда плуг на восемь дюймов уходил в проросшую корнями землю, глаза у волов буквально вылезали на лоб. Длинные темные пласты блестящей влажной земли ровными рядами ложились за плугом. Вслед за пахарями шествовали вороны, клюя белых червей. На еще не вспаханном жнивье толпились стада жирных гусей.
Куба сидел в стороне и внимательно следил за пахотой, невольно сравнивая свою жизнь с тяжкой участью этих волов. По иронии судьбы и ему пришлось попасть в ярмо подневольного труда, и с тех пор он все сильнее чувствовал его гнетущую тяжесть. В нем снова проснулось чувство отвращения к жизни, безразличия и презрения ко всем ее проявлениям. Прошло уже больше трех недель со времени его отъезда из Вжецион, а он все еще торчал в Скакавках. Уехал он с тем, чтобы немедленно отправиться в Варшаву и подыскать службу, так как Тереня могла стать его женой только в том случае, если ему удастся получить хорошее место. Это было безоговорочное условие пана Заброцкого. Терене было все равно, совершенно все равно: после той упоительной ночи она сразу согласилась выйти за него замуж и втайне от всех заручилась разрешением матери. Старик слышать ни о чем не хотел до тех пор, пока Куба не устроится на службу. Собственно говоря, он мог ставить любые условия, так как все отлично видели, что Куба влюблен по уши. Сама Тереня советовала жениху поскорее отправиться в Варшаву - вот он и уехал в Скакавки, не повидавшись даже с теткой Каролиной, которая письмом пригласила его в гости. Когда он в середине сентября покидал Радостов, то был уверен, что сразу поедет в Варшаву… А меж тем застрял вот в Скакавках на несколько недель…
Причиной этой задержки был страх! Одна мысль о возвращении в Варшаву, одно воспоминание о некоторых улицах и площадях приводили Кубу в такой ужас, внушали ему такое омерзение, словно ему угрожала опасность навеки поселиться в мертвецкой. Сколько раз в Скакавках, воодушевляемый любовью, он пытался собрать все свое мужество, проявить силу воли, сколько раз плачевно падал духом! Он часто воображал себя удачливым молодым женихом, который едет в Варшаву не на авось, чтобы снова оказаться в рваных брюках или обивать пороги редакции "Курьера", а с твердыми планами и с уверенностью в том, что в этом проклятом городе он может опереться на влиятельную поддержку двух - трех власть имущих особ и в течение двух - трех дней создать прочную основу своего будущего счастья. По целым дням и ночам он обдумывал подробности своего плана. Все эти размышления были по сути дела лишь поводом для мечтаний и одним из проявлений бесконечной печали и тоски по любимой, составлявших единственный смысл его жизни. Эта тоска носила характер такой же болезни, как например, воспаление легких или мозга. Изо дня в день Куба блуждал по огромному парку, по узким аллеям, похожим на корабль готического костела. На вековых деревьях этого необъятного леса едва держались светло - желтые и оранжевые листья. При малейшем дуновении ветерка они падали в лужи и покрытые плесенью пруды. Шорох листьев, громкий скрип ветвей, постоянный туман - все в этой долине настраивало Кубу на похоронный лад, все растравляло его душу, и он мысленно уносился в те края, где была она. Как одержимый, он без конца перечитывал единственное полученное в Скакавках письмо от невесты и упивался каждым его словом.
"Как жаль, - писала панна Тереня, - что все кончилось! Так бы хотелось, чтобы мы все время, всегда были вместе! В пятницу я буду в Вжеционах, и как же мне будет тоскливо в этом доме, где мы провели с тобой несколько таких упоительных часов! У меня свежо в памяти все, что ты мне тогда говорил, будто это было только вчера, а ведь с тех пор прошло уже много дней, помнишь, мой любимый… Я больше жизни люблю тебя, мой дорогой, мой единственный! Ах, все это было так восхитительно, что я с радостью думаю о нашем будущем. Постарайся поскорее получить службу и оставайся мне верен… О, как же я люблю тебя!.."
Слова этого письма, точно звуки, услышанные в счастливые минуты жизни, обладали чудодейственной силой и не только возрождали в памяти все пережитое с нею, но стократ усиливали те чувства, которые он тогда испытал, с той только разницей, что теперь эти чувства причиняли ему боль, а воспоминания жгли, как тернии. По временам Куба сомневался, да было ли все это на самом деле, неужели эта богиня, прекрасный облик которой не могла бы воспроизвести самая пылкая фантазия, в самом деле столько раз была его страстной и покорной любовницей? Не были ли эти любовные встречи обманчивыми грезами, привидевшимися в минуту безумия. Все обстояло по - прежнему: то, что случилось до его отъезда из Варшавы, и то, что должно было случиться после его возвращения туда, представлялось ему двумя звеньями железной цепи, тяжелой, как кандалы, и неизбежно причиняющей одинаковые страдания. А между этими двумя звеньями он видел те поистине неземные радости, то высшее блаженство, которое не омрачается ни единой каплей горечи, ни единым печальным вздохом, словом, ту любовь, без которой жизнь превратилась бы в бессмысленное прозябание.