Среди празднично одетой толпы, семеня ногами, торопливо пробирался Абрам Махтингер, толкая перед собой ручную двухколесную тележку с ярмарочным товаром, то есть с бочкой соленых огурцов и корзиной груш - гнилушек. Его деревянные башмаки стучали по утоптанной дорожке, лопнувший по швам кафтанишко, из‑под которого торчали "цицес", развевался, открывая ветхую и довольно грязную ситцевую рубашку. Абрам дошел уже до полного изнеможения. Он все еще шагал и толкал вперед свою тележку, но делал это уже из последних сил. По исхудалому лицу еврея текли струйки пота, а возможно, и слез. Взглянув на этого еврея, когда нарядная коляска медленно проезжала мимо него, Куба понял, что видит перед собой глубоко несчастного нищего. Его поразило землистое, несмотря на жару, лицо еврея, его заостренный нос, запекшиеся губы, обвисшие плечи и эти глаза, этот взгляд!.. Когда еврей оказался за спиной Взоркевича и его жены, которые удобно расположились на заднем сиденье, он поднял голову и начал подобострастно, порывистыми жестами и таинственными знаками умолять о чем‑то Кубуся. Это он пытался объяснить, что хочет тайком прицепить дышло тележки к коляске, и очень просит не выдавать его. Вся душа Улевича встрепенулась. Ему вдруг показалось, что это он сам идет за коляской, толкая тележку, что это у него самого болят ноги, спина и сердце и что это он сам изнемогает от тяжести бочки огурцов с рассолом и от ужасного бремени жизни. От жалости у Кубы искривилось лицо и глаза затуманились слезами. Он поднял руки и пробормотал еврею какие‑то бессвязные, бессмысленные слова. Взоркевичи, заметив его забавную мимику, прыснули со смеху. Куба сразу опомнился, смутился и покраснел до ушей. Он попытался объяснить им причину своего волнения, обратить их внимание на изнемогшего от усталости нищего, но в результате всего этого широкоплечий кучер вытянул Абрама Махтингера кнутом по спине. Коляска как ни в чем не бывало покатила дальше.
Вдали за последним холмом уже показался костел. Среди высоких деревьев сверкала его красная крыша и виднелись белые стены. У каменной ограды кладбища, пестрея яркими красками, сновала и гудела огромная людская толпа. Над нею, то распускаясь, то опадая, развевались на ветру хоругви, похожие на взвивающиеся вверх огненные языки. В воздухе стоял гул от колокольного звона.
Когда коляска Взоркевичей остановилась у костела, как раз началась процессия.
На тесном кладбище, между окружающей его оградой и стенами костела, словно поршень в цилиндре, с трудом подвигалась густая масса людей. За балдахином, который несли четверо мужчин в сюртуках, шагали, расставив руки, высокие и плечистые мужики и старались сдержать натиск толпы, подобно плотине, преграждающей путь бурному течению реки. Перед ксендзом носились облачка благовонного дыма от ладана, пышно разодетые девочки, дочки шляхтичей, разбрасывали цветы, женщины в молитвенном экстазе падали ниц. Толпа пела согласно, от всего сердца, во весь голос. В однообразные протяжные звуки торжественной мелодии врывался со строгими ритмичными паузами мощный колокольный звон. Удары колокола наполняли восторгом крестьянские сердца и звучали в вышине, как биение единого, охваченного волнением сердца. На старой колокольне парни в рубахах, с потными лицами и свесившимися на лоб чубами изо всех сил дергали веревки. Когда процессия обошла вокруг костела и все протиснулись через узкие двери внутрь, парни бросили веревки и, вытирая рукавами вспотевшие шеи, последовали за остальными в ризницу. Тощий церковный служитель с хитрыми глазами сновал теперь по примятой траве и расставлял в тени стулья для ксендзов - исповедников. Еще слышен был мелодичный колокольный звон, но все тише, все реже, все жалобней.
Вокруг костела стало пусто. В тени, на выступе ограды уселись старики, достали огромные четки и, отсчитывая бусинку за бусинкой, начали усердно читать молитвы, как дети, заучивающие трудный урок. Большие ветви лип защищали это тихое место от солнечных лучей, не спасая, однако, от жара, которым веяло от каменной ограды. По лицам мужиков, по их обожженным солнцем до черноты морщинистым шеям ручьем стекал грязный пот и растопившееся от зноя свиное сало, которым по случаю такого большого праздника они смазали себе волосы. В костеле раздавались уже звуки органа, благоговейные возгласы молящихся при возношении даров, пронзительный звон колокольчиков, а также старческий, сиплый и невнятный голос каноника, служившего литургию. Ксендзы - исповедники, облаченные в подризники, выходили поодиночке из ризницы и усаживались на стулья, расставленные в тени. Это были пожилые или совсем старые ксендзы из соседних приходов. Самым древним из них был старикашка с изогнутой в дугу спиной, отвислой нижней губой и лохматыми бровями. Он суетливо топтался по траве, подыскивая удобное местечко, машинально вытирал красным платком длинный нос, засовывал платок в рукав потертой сутаны, снова вытаскивал, скручивал и забавно потирал им свою морщинистую лысину. Перед великим выходом воцарилась благоговейная тишина. Даже орган не смел прервать ее. Он звучал теперь скорбными полутонами и так тихо, что слышно было гудение пчел на липах, жужжание ос и мух и даже шорох зрелых колосьев ржи, которые, колыхаясь, бились о кладбищенскую ограду.
Кругом народ тихо шептал молитвы и, казалось, будто это осенью в березовом лесу все погружено в немое молчание и только листья шелестят, словно шепотом возвещая дивные истины, которые будят тревогу в сердце.
В это время из открытых окон церковного дома послышался голос сварливой хозяйки:
- Я тебя, дрянь этакая, так стукну по зубам, что ты у меня кувырком полетишь и отучишься кастрюли вылизывать! Ну, беги за салатом, живо!..
Куба стоял на кладбище рядом с Взоркевичами, изящно выставив вперед левую ногу. Он давно не был в деревенском костеле, но отнюдь не чувствовал себя неловко в роли шляхтича. Когда в тишине зазвенели колокольчики и весь народ, стоя на коленях, склонил головы к земле, Куба тоже слегка склонился. Как раз в этот момент раздался стук подъезжающего экипажа. Через минуту на кладбище появилось несколько новых лиц. Впереди с сознанием собственного достоинства чинно шествовал толстый лысый шляхтич в старомодном сюртуке, с притворно набожным рвением расталкивая ногами коленопреклоненных мужиков, а руками молящихся баб. За ним следовала дама в черной вуали и черной накидке, затем шагал молодой человек в элегантном английском пальто, с поднятой вверх головой и необыкновенно замысловатой прической. Последней выступала молодая девица, расфранченная по последней моде со столичным шиком. Лицо ее было закрыто белой вуалью. Вся эта компания, заметив Взоркевичей, подошла к ним и стала здороваться, причем старый пан едва коснулся кончиками пальцев руки Взоркевича, а Якуба смерил строгим взглядом и, сразу же отвернувшись, стал, сопя, усердно молиться. Дама, девица и молодой человек, все время бессмысленно улыбавшийся, задержались около пани Натальи и начали перешептываться. Молодая девица сразу же опустилась на колени на траве, рядом с матерью, вынула молитвенник в бархатном переплете и, раскрыв его, стала мерно и довольно быстро покачивать головой, что почти во всех губерниях Привислинского края означает сосредоточенную и усердную молитву.
Куба обратил внимание не только на движения головки девицы, но и на ее необыкновенную красоту.
Больше всего поразила его изящная внешность незнакомки, так резко отличавшейся от грубых, уродливо одетых деревенских девок и пани Натальи, у которой в углублениях около носа густым слоем лежала пудра. Закрыв молитвенник раньше, чем можно было ожидать, прекрасная незнакомка подняла вуаль и взглянула на Кубу так, точно хотела сказать: "Я хорошо знаю, что бы еще не видели моих глаз, - так вот они, пожалуйста…"
Увидев эти прекрасные, голубые, с живым блеском глаза, оттененные длинными ресницами, этот взор наивный и в то же время чувственный, это прелестное белое лицо едва развившейся, но уже полной страсти девушки, Куба тут же влюбился. Ему казалось, что какой‑то самый высокий, самый тонкий и нежный звук органа проник в его сердце и заронил в нем навеки лучезарное чувство счастья. Когда он, как завороженный, глядел на незнакомку, в голове у него молнией промелькнула мысль, что это она стояла тогда на балконе, что это ее он любил уже несколько дней, по ней тосковал и грустил. Неописуемая радость овладела им, когда он это понял… То было затаенное, всепоглощающее счастье, мимолетное, как легкий вздох.
Обедня кончилась. Народ, громко разговаривая, толпой повалил к выходу. В это время Взоркевич представил Якуба даме в накидке, ее дочери и сыну с шутовской физиономией. Выяснилось, что дама - мать, а девица - сестра пани Натальи. Они все вместе отправились в церковный дом, где ксендзы с викариями начали уже "прикладываться к водочке". В низких комнатах дома было невероятно тесно и душно. На диване и в креслах расселись пожилые дамы и каноники, а остальные гости переминались с ноги на ногу, горя желанием как можно скорее вырваться из этой атмосферы, насыщенной запахом кушаний и семинарскими остротами.
Кубусь и панна Тереза случайно очутились у открытого окна, выходившего в сад. В этом саду на грядках росли чудесные белые лилии, которыми каждое воскресенье украшали алтарь костела. Улевич, набравшись смелости, намеревался начать разговор с изысканного комплимента, сравнив панну Терезу с одной из этих лилий, но никак не мог подобрать нужных слов. Он стоял возле нее в замешательстве, краснея самым неприличным образом. Когда Кубусь решился наконец взглянуть на нее, то заметил, что и она чувствует какую‑то неловкость, что и ее щеки покрылись легким румянцем, а на губах играет робкая улыбка. Тут голова у Кубы так затуманилась, что он перестал уже соображать, стоит ли он на своих, несколько стоптанных каблуках, или же витает в облаках, где‑то высоко, в воздушном пространстве над земной юдолью.
Однако вскоре его начали осаждать мысли, что ему придется как можно скорее освободиться от чар этого прелестного создания, позабыть обо всех впечатлениях, которые, как капли живительной влаги, помимо его воли и желания проникали в его окаменевшее сердце. Они вели натянутый разговор о совершенно безразличных вещах, прислушиваясь больше к интонациям, чем к содержанию слов. Но вот настал момент отъезда. Пани Заброцкая подошла к Якубу и пригласила его на обед к ним в Радостов. Взоркевич под предлогом необходимости выплатить жалованье уехал домой. В Радостов на обед поехали его жена и Кубусь. Все три дамы заняли места в огромном рыдване, который местные жители окрестили "Ноевым ковчегом" или "дрожками № 464", а трое мужчин уселись в коляску. Кубуся усадили на заднем сиденье. Рядом развалился пан Заброцкий. Рыдван ехал впереди, и когда он спускался под гору, в облаках пыли иногда мелькало личико панны Терезы и ее очаровательная головка в маленькой шляпке и через мгновение снова исчезали.
Старый пан Заброцкий принадлежал к числу помещиков, которые на все дела, да и на весь мир смотрят со своей колокольни. Вести с ним любезный разговор очень трудно, особенно таким бесприютным беднякам, как Кубусь. Заброцкий с нарочитым подобострастием спросил Кубуся об его общественном положении и роде занятий, но как только услышал, что тот потерял службу, сразу переменил тон и, пренебрежительно посапывая, - от чего перед тем он не без труда удерживался, - учинил ему уже форменный допрос.
- Что же вы намерены предпринять в дальнейшем?.. Ведь найти заработок сейчас чертовски трудно… Эхе - хе, молодой человек!
Кубусь совершенно не представлял себе, что он намерен предпринять не только в дальнейшем, но и в самое ближайшее время, однако храбро сказал:
- Я, сударь, найду еще лучшую службу!
- Вот как… Тоже в банке?
- Нет. Думаю перейти на железную дорогу.
- Хорошая мысль, прекрасная мысль… По нынешним временам место начальника станции - это не шутка. Никакая служба в имении не даст вам такого заработка, как должность начальника станции или, еще лучше, кассира, особенно на товарной станции.
Молодой Заброцкий не принимал никакого участия в разговоре. Он надменно хмурил брови, раздувал ноздри и рассматривал костюм Кубы.
- Разве на железной дороге так легко получить работу? - опросил старик. - Ах, боже мой! Уж эти русские, скажу я вам… Если бы мне для моего балбеса удалось раздобыть местечко хоть какого‑нибудь помощника кондуктора в товарном поезде, я бы дорого дал за это…
При этом он даже не смотрел на сына, так что Кубусь мог только догадываться, что речь идет о молодом франте.
- Вы, отец, снова взялись за меня, - вспыхнул пан Зигмунт. - Черт возьми! Сколько раз я вам говорил, чтобы вы меня не трогали, оставили наконец в покое!
- Ведь этот оболтус, сударь, уже лысеть начинает, - невозмутимо продолжал пан Заброцкий. - Бегает за девками по всему селу, понимаете, по всему селу, и с тех пор, как его вышвырнули из третьего класса, он и в ус не дует…
- Не надо было жалеть денег на взятку Шульцу, он бы меня тогда не срезал по латыни! - закричал пан Зигмунт. - Вы сами, отец, виноваты!
- Позвольте спросить, сударь, где же вы думаете устроиться на службу, на какой дороге?
- На петербургской, - брякнул Куба наобум.
- Похвальное намерение, очень похвальное…
Коляска стала подниматься в гору и подъехала к крыльцу дома в Радостове. Навстречу выбежала маленькая тощая женщина, некрасивая и пожилая. Кубусь вскоре узнал, что это панна Тугенд, бывшая гувернантка, а теперь компаньонка панны Терезы. Она‑то главным образом вместе с пани Взоркевич и старалась занимать Кубуся, а прекрасная панна почему‑то не принимала участия в разговоре. Сидя под окном, она украдкой посматривала на Кубуся, следя за каждым его движением. Ч^рез некоторое время из кабинета выкатился папаша Заброцкий, в туфлях и в старом сюртуке. Тут все сразу умолкли, и заговорил старик. Все его монологи были непрерывной, безжалостной и бестактной издевкой над сыном, зятем, женой и панной Тугенд. Последнюю он допекал больше всех и при этом самым грубым и бесцеремонным образом захлебывался от смеха над собственными плоскими и всем надоевшими шутками.
- Почему это Тугендка вырядилась сегодня в такую коротенькую юбочку? Не слишком ли она спереди коротка? Ой - ой - сй… Хорошо, если меня глаза обманывают… - изрекал он однообразно, пока гувернантка вертелась около стола, разливая суп…
Злополучная старая дева густо покраснела и проглотила набежавшую слезу. После нее старикашка взял в оборот своего зятя.
- Что это, - обратился он к пани Наталье, - говорят, Вицусь обижен на меня, грешного, за то, что я не выплачиваю ему твоего приданого. Не ездит ко мне, брезгует, наглец, моим хлебом - солью. Ну, пусть брезгует, пусть… Чем я виноват? У меня у самого нет ни гроша за душой. Что я ему дам? Вот эти туфли? Оба пожертвовать не могу, но один… с удовольствием… Вот этот похуже, с оторванным задником…
При этих словах он снял с ноги туфель и протянул его дочери в тот момент, когда она поднесла ко рту первую ложку супа.
- Вицусь, мой почтительный зятек, всюду болтает, будто я скряга, скопидом, все свое добро хочу унести с собой в могилу. Хорош гусь! Передай ему, пожалуй ста, от моего имени, чтобы он зря не чесал язык, все это напрасно. Умирать я еще не собираюсь, да и нет у меня ничего такого, что стоило бы захватить с собой, когда отправлюсь к праотцам. Ты сама, Наталочка, можешь ему подтвердить, какая у нас сегодня на обед жалкая похлебка. Не правда ли, пан Улевич?
- Ну, что вы, сударь!
- Значит, по - вашему, это хорошая похлебка? Удивляюсь вашему вкусу, очень удивляюсь. Нет, дорогой мой! Это самый скверный суп в мире. Обратите внимание, как он застревает в глотке у этого болвана!
Кубусь понял, о ком идет речь, но не подал виду.
- Это я, дорогой пан, называю болваном своего сына, своего родного сына Зигмуся… - продолжал безжалостный брюзга.
На лицах у всех присутствующих изображалось глубокое, покорное терпение. Сразу было видно, что они привыкли к этим разговорам.
- А ты что это сегодня так расфуфырилась? - обратился пан Заброцкий к панне Терезе. Но как только он начал говорить, она вскочила и с плачем убежала в соседнюю комнату.
Панна Тугенд завела с Кубусем оживленный разговор о литературе, о газетах, театре, политике и т. д., стараясь хоть как‑нибудь прервать болтовню старика. Но, увы, все было тщетно!
- Та - та - та, вот это штука, баба метко бьет из лука! - вскричал он. - Зачем вам попусту терять время с этой сентиментальной старухой? Она еще, пожалуй, начнет вам декламировать стихи. А уж если начнет, тогда пиши пропало! Приведите‑ка, сударь, лучше из соседней комнаты мою дочку. Уверен, что она только вас, как гостя, послушает…
Кубусь самым плачевным образом растерялся. Он комкал в руках салфетку и глупо улыбался.
- Я еще раз прошу вас, окажите мне такую любезность, иначе эта коза ни за что не выйдет оттуда.
Улевич встал и робко подошел к двери соседней комнаты. В сущности он был старику очень благодарен. Увидев панну Терезу, которая сидела у окна, опустив голову на руки, он совсем забыл о комичности всей этой сцены, вошел в комнату и, наклонившись над плачущей молодой девушкой, произнес:
- Перестаньте, пожалуйста, плакать… Ведь это не поможет… Умоляю вас…
Она подняла голову и взглянула на него заплаканными глазами.
- Ах, как это неприятно, как неприятно! - вздохнула она. - Как вас принял противный старик!.. Это он назло… я знаю… Что вы теперь подумаете обо мне? Пожалуй, еще осудите.
- Что я могу подумать о вас и за что могу осуждать? - сказал он шепотом, еще ниже наклоняя голову. - Как можно обращать на это внимание! Вернитесь, сударыня, в столовую…
- Но ведь он снова начнет…
- Ну и что же! Пускай… Зато мы на целых полчаса дольше…
Это вырвалось у него так просто, от всего сердца, что ему едва удалось сдержаться и не закончить свою столь смелую мысль.
Панна Тереза покорно встала, попросила Кубу посмотреть, не заметны ли следы обильных слез у нее на лице, и вернулась к столу.
Старик в это время издевался над паном Зигмунтом и не обратил внимания на вошедшую пару. До самого конца обеда все присутствующие испытывали на себе тяжесть деспотического характера главы семейства. Даже Кубусь уже стал это чувствовать. После черного кофе, когда деспот закурил сигару и, шлепая туфлями, поплелся к себе в кабинет, всех сразу охватило веселое настроение. Панна Тереза очень хитро придумала для каждого какое‑нибудь важное или приятное занятие и разогнала, таким образом, всю компанию. Брату она помогла украсть из кабинета спящего папаши ключи от амбара и тем самым дала ему возможность продать тайком несколько мешков зерна; мать свела с пани Натальей, а сама, взяв с собой в компанию панну Тугенд, отправилась с Кубой в сад. Сад этот спускался по крутому склону оврага. С вершины открывался широкий горизонт. Ближе всего лежала ровная долина с разбросанными на ней деревушками и тонувшими в густой зелени усадьбами. За нею тянулись невысокие холмы, которые таяли в голубоватой дали. Всюду, насколько хватает глаз, раскинулись колосистые нивы, нивы без конца… Солнце еще жгло, и казалось - зноем дышит не только безоблачное темно - фиолетовое небо, но и стены строений, мостики, крыши, старые заборы и садовые скамьи. Весь сад погружен был в тишину и пылал жаром. На высокую траву вдоль заросших дорожек падали чудные темно - зеленые густые тени.
- Посмотрите вон туда, на эту усадьбу с тополями, - показала Кубе рукой панна Тереза, - это Мостовицы, там дальше - Яблоновая гора, а на самом верху - Цепелювек…