- Между нами говоря, я всегда подозревал, что он лямзил булочки в школьной лавке. Не хочу выдвигать поспешные обвинения, не подкрепленные неопровержимыми уликами, однако мне всегда казалось крайне странным, что в самые тяжелые недели семестра, когда у всех было туго с деньгами, никто ни разу не видел Жирнягу без булочки.
- Кошкодав, - сказал епископ, - я расскажу тебе про Жирнягу то, что не стало достоянием гласности. В финальной встрече между моим отделением и его на первенство школы в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году он во время борьбы за мяч преднамеренно ударил меня бутсой по голени.
- Не может быть!
- Но было.
- Только подумать!
- Против простого пинка в голень, - холодно продолжал епископ, - никто возражать не станет. Обычное я - тебе, ты - мне, неотъемлемое от нормального функционирования общества. Но когда подлюга умышленно замахивается и бьет, поставив целью свалить тебя, это уже слишком!
- А идиоты в правительстве воздвигли в его честь статую!
Епископ наклонился к своему собеседнику и понизил голос:
- Кошкодав!
- Что?
- Знаешь что?
- Нет, а что?
- Нам следует дождаться полуночи, когда вокруг никого не будет, а тогда пойти и покрасить статую в голубой цвет.
- А почему не в розовый?
- Пусть в розовый, если тебе так больше нравится.
- Розовый - очень милый цвет.
- Справедливо. Очень-очень милый.
- К тому же я знаю, где можно раздобыть розовую краску.
- Знаешь?
- Куча банок.
- Мир стенам твоим, Кошкодав, и благополучия дворцам твоим. Притчи, сто тридцать один, шесть.
Когда два часа спустя епископ бесшумно притворил за собой дверь, ему мнилось, что провидение, всегда пребывающее на стороне праведных, превзошло себя, способствуя успешному завершению его смиренного замысла. Условия для окраски статуй были прямо-таки идеальными. Вечером шел дождь, но теперь он перестал, а луна, которая могла стать опасной помехой, услужливо пряталась за грядой облаков.
Что до людского вмешательства, им нечего было опасаться. В мире трудно найти другое столь же пустынное место, сколь пустынны окрестности школы после полуночи. В этом смысле статуя Жирняги могла бы стоять посреди Сахары. Они вскарабкались на пьедестал и, честно передавая друг другу кисть, вскоре завершили труд, к исполнению которого их понудило чувство долга. И только когда, ступая осторожно, чтобы хруст песка не потревожил ничей слух, они вернулись к входной двери, безмятежная гармония нарушилась.
- Чего ты ждешь? - прошептал епископ, когда его спутник вдруг остановился на верхней ступеньке крыльца.
- Секундочку, - ответил директор приглушенным голосом. - Наверное, он в другом кармане.
- О чем ты?
- О ключе.
- Ты потерял ключ?
- Кажется, да.
- Кошкодав, - произнес епископ с суровым порицанием в голосе, - это последний раз, когда я пошел с тобой красить статуи.
- Наверное, я его где-то обронил.
- Что же нам делать?
- Не исключено, что окно посудомойной окажется открытым.
Но окно посудомойной открытым не оказалось. Добросовестный, бдительный, верный своему долгу дворецкий перед отходом ко сну надежно запер его и закрыл ставни. Доступа в дом не было.
Однако, как мудро было указано, уроки, которые мы усваиваем в школьные дни, готовят нас к преодолению трудностей, которые грозят нам во взрослой жизни в широком мире, простирающемся вне школьных стен. Из туманов прошлого в мозгу епископа возникло внезапное воспоминание.
- Кошкодав!
- А?
- Если ты не испортил здание дурацкими перестройками и новшествами, то за углом должна быть водосточная труба, почти соприкасающаяся с одним из окон верхнего этажа.
Память не подвела его. За углом в плюще все еще пряталась труба, по которой он имел обыкновение карабкаться, когда летом одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года возвращался в дом после полуночного купания в реке.
- Ну-ка, лезь! - коротко распорядился он.
Директор не нуждался в дальнейших понуканиях, и вскоре, показав почти рекордное время, они покорили стену.
Но в тот миг, когда они достигли окна, и сразу же после того, как епископ известил своего старинного друга, что ему не поздоровится, если он еще раз лягнет его каблуком по лбу, окно внезапно открылось.
- Кто тут? - спросил звонкий молодой голос.
Директор откровенно растерялся. Даже в смутном ночном свете он различил, что высунувшийся над подоконником человек держит наготове клюшку для гольфа самого зловещего вида. И первым его порывом было назвать себя, тем самым очистившись от обвинения в том, что он - грабитель, как, видимо, в заблуждении предположил владелец клюшки. Однако тут же он обнаружил несколько причин, по которым ему никак не следовало называть себя, и замер на трубе в молчании, не зная, какие шаги предпринять. Епископ оказался гораздо находчивее.
- Скажи ему, что мы пара кошек. Кухаркиных, - подсказал он шепотом.
Человеку такой душевной прямоты и скрупулезной честности, как директор, было нелегко пасть до подобной лжи, но другого выхода не было.
- Все в порядке, - сказал он, тщась придать своему голосу непринужденную приветливость. - Мы пара кошек.
- Грабители с кошками на ногах?
- Нет. Самые обыкновенные кошки.
- Принадлежащие кухарке, - просуфлировал епископ снизу.
- Принадлежащие кухарке, - добавил директор.
- Ах так! - сказал человек в окне. - Ну в таком случае милости прошу.
Он посторонился, давая им дорогу. Епископ, истинный художник в сердце своем, проходя мимо, благодарно мяукнул для пущего правдоподобия. А затем вернулся к себе в спальню вместе с директором. Инцидент как будто был исчерпан.
Однако директора грызли сомнения.
- Ты думаешь, он поверил, что мы правда кошки? - осведомился он с тревогой.
- Не берусь утверждать категорически, - ответил епископ, - но, мне кажется, наша невозмутимость его полностью обманула.
- Да, пожалуй. А кто он такой?
- Мой секретарь. Тот самый молодой человек, которого я упоминал и который угостил нас этим превосходным тонизирующим средством.
- О, значит, все в порядке! Он тебя не выдаст.
- Конечно. А больше ничто не может навлечь на нас подозрений. Мы не оставили не одной улики.
- Тем не менее, - после некоторого размышления сказал директор, - я начинаю спрашивать себя, насколько разумным, в самом широком смысле этого слова, было красить эту статую.
- Но ведь кто-то должен был это сделать, - стойко возразил епископ.
- Совершенно верно, - согласился директор, повеселев.
На следующее утро епископ проснулся поздно и вкусил свой скудный завтрак в кровати. День, который так часто приносит с собой раскаяние в содеянном накануне, его пощадил. Труд предпринятый, труд завершенный приносит заслуженный отдых ночной, как правильно указал поэт Лонгфелло. И никаких сожалений он не испытывал, кроме, пожалуй, одного. Теперь, когда все уже было позади, ему начало казаться, что голубая краска смотрелась бы эффектней. Однако его старинный друг так страстно отстаивал розовую, что ему, гостю, было бы неловко не уступить желанию своего хозяина. И все же, все же голубой цвет, вне всяких сомнений, поражал бы взоры куда сильнее.
В дверь постучали, и вошел Августин.
- Доброе утро, епискуля.
- С добрым утром, Муллинер, - благодушно ответил епископ. - Я нынче что-то заспался.
- Послушайте, епискуля, - с некоторым беспокойством осведомился Августин, - очень большую дозу "Взбодрителя" вы вчера приняли?
- Большую? Нет. Насколько помню, очень маленькую. Всего две полные рюмки среднего размера.
- Ох!
- А почему вас это интересует, мой милый?
- Да так. Никакой особой причины. Просто вы мне показались чуточку странноватым там, на водосточной трубе.
Епископ слегка огорчился:
- Так, значит, вас не обманула наша э… невинная хитрость?
- Нет.
- Мы с директором вышли подышать воздухом, - объяснил епископ, - и он потерял ключ. Как прекрасна по ночам Природа, Муллинер! Темные бездонные небеса, легкий ветерок, будто нашептывающий вам на ушко свои секреты, благоухание юных растений.
- Да, - сказал Августин и немного помолчал. - С утра тут началась порядочная заварушка. Вчера ночью кто-то покрасил статую лорда Хемела Хемпстедского.
- Неужели?
- Да.
- Ну, что же, - снисходительно промолвил епископ, - мальчики остаются мальчиками.
- Крайне таинственное происшествие.
- Бесспорно, бесспорно. Однако, в конце-то концов, Муллинер, разве сама Жизнь не тайна?
- Но особая таинственность заключается в том, что на голове статуи обнаружили вашу шляпу.
Епископ вздрогнул:
- Как!
- Стопроцентно.
- Муллинер, - сказал епископ, - оставьте меня, мне надо кое о чем поразмыслить.
Он торопливо оделся и немеющими пальцами кое-как застегнул гетры. Теперь он вспомнил все. Да-да, он надел шляпу на голову статуи. В тот момент эта мысль казалась превосходной, и он ей не противился. Как мало в момент совершения самых, казалось бы, обычных действий мы думаем о том, сколь далеко идущими могут оказаться их последствия!
Директор как раз наставлял шестой класс в премудростях греческого, и епископ не находил себе места, пока в двенадцать тридцать удар колокола не возвестил начала получасовой перемены. Он замер у окна, изнывая от нетерпения, и скоро в кабинет вошел директор - тяжелой походкой человека, которого что-то гнетет.
- Ну?! - вскричал епископ, едва он переступил порог.
Директор сбросил шапочку и мантию, после чего рухнул в кресло.
- Не могу понять, - простонал он, - какое безумие владело мной вчера ночью.
Епископ был очень расстроен, но подобное слабодушие не могло его не возмутить.
- Я отказываюсь вас понимать, господин директор, - сказал он сухо. - Наш долг требовал выкрасить статую в знак протеста против неоправданного возвеличивания того, кто, как мы оба знаем, был школьной язвой.
- И полагаю, ваш долг требовал оставить вашу шляпу на ее голове?
- Вот тут, - признал епископ, - я, возможно, зашел слишком далеко. - Он кашлянул. - А это предположительно необдуманное действие пробудило подозрения у власть имущих?
- Они не знают, что и подумать.
- Какова позиция попечительского совета?
- Они требуют, чтобы я отыскал виновника. И намекают на самые неприятные последствия, если я его им не представлю.
- То есть они лишат вас поста директора?
- Подразумевают именно это. Мне придется уйти, и я лишусь всякой надежды стать епископом.
- Ну, быть епископом не такое уж счастье. Тебе не понравится, Кошкодав.
- Кто бы говорил, Носатый! Меня в это дело ты втянул, осел!
- Очень мило! Ты загорелся не меньше моего.
- А предложил идею ты!
- А ты уцепился за нее!
Они обменялись гневными взглядами, и на мгновение могло показаться, что назревает серьезная ссора. Но тут епископ опомнился.
- Кошкодав, - сказал он, улыбнувшись своей обаятельной улыбкой, и взял директора за руку, - такие пререкания не достойны нас. Мы не должны ссориться. Нам следует вместе поразмыслить, нет ли какого-нибудь выхода из неловкого положения, в которое мы, мнится мне, себя поставили, сколь бы благородными ни были наши побуждения. Что, если…
- Я это взвесил, - ответил директор. - Бесполезно. Конечно, мы могли бы…
- Нет, это тоже не подходит, - сказал епископ.
Некоторое время они сидели в задумчивом молчании. И пока они так сидели, дверь отворилась.
- Генерал Кровопускинг, - доложил дворецкий.
- О, имей я крылья горлицы! Псалмы, четырнадцать, шесть, - пробормотал епископ.
Его желание упорхнуть подальше с елико возможной быстротой никак нельзя счесть неразумным. Генерал, сэр Гектор Кровопускинг, кавалер Креста Виктории, кавалер ордена Индийской империи 2-й степени, кавалер ордена Королевы Виктории 5-й степени, по выходе в отставку в течение многих лет до окончательного возвращения в Англию возглавлял секретную службу в Западной Африке, где его безошибочная проницательность заслужила ему туземное наименование Ва-На-Б’ох-Б’вот-Те-На - что в вольном переводе значит: Большой Вождь, Который Зрит Сквозь Дырку В Бублике.
Человек, которого невозможно обмануть. Человек, которого епископ меньше всего хотел бы видеть ведущим это расследование.
Генерал вошел в кабинет энергичной походкой. У него были пронзительные голубые глаза, увенчанные мохнатыми седыми бровями, и епископу его взгляд показался излишне сверлящим.
- Скверное дело, - сказал он. - Скверное дело. Скверное дело.
- О, разумеется, - еле выговорил епископ.
- Возмутительное, скверное дело. Возмутительное. Возмутительное. Вам известно, что мы нашли на голове этой статуи, э? Этой статуи, этой статуи? Вашу шляпу, епископ. Вашу шляпу. Вашу шляпу.
Епископ попытался собраться с силами. Ум его был в смятении, ибо манера генерала трижды повторять одно и то же настойчиво внушала ему, будто его вчерашняя шалость была втрое хуже, чем ему мнилось. Словно его обличили в том, что он выкрасил три статуи, опустошив три банки розовой краски и возложив на голову каждой троицу епископских шляп. Однако он был сильным человеком и сопротивлялся, как мог.
- Говорите, моя шляпа? - возразил он с жаром. - Но откуда вы знаете, что это моя шляпа? Вчера ночью в окрестностях школы могли рыскать сотни епископов.
- На ней ваша фамилия. Ваша фамилия. Ваша фамилия.
Епископ стиснул ручки кресла, в котором сидел. Глаза генерала просверливали его насквозь, и он все больше ощущал себя овцой, которая имела несчастье столкнуться с фабрикантом мясных консервов. Он как раз собрался указать, что надпись на шляпе могла быть поддельной, как вдруг в дверь постучали.
- Войдите! - крикнул директор, который в своем кресле съежился в дрожащий комок.
В кабинет вошел мальчуган в итонском костюмчике. Его лицо показалось епископу смутно знакомым. Лицо это напоминало зрелый помидор с присобаченным к нему носишком. Однако не это поразило епископа: мальчуган обладал сходством не столько с помидором, сколько с чем-то совсем другим.
- Сэр, извините, сэр, - сказал мальчуган.
- Да, да, да, - раздраженно сказал генерал Кровопускинг. - Беги играть, мальчик, беги, беги. Разве ты не видишь, что мы заняты?
- Но, сэр, извините, сэр, это про статую.
- Что про статую? Что про нее? Что про нее?
- Сэр, извините, сэр, это я.
- Что! Что! Что! Что! Что!
Епископ, генерал и директор издали это восклицание хором, причем "что" распределялись следующим образом:
Епископ - 1
Генерал - 3
Директор - 1
–
Итого - 5
Отвосклицавшись, они уставились на мальчугана, который тем временем стал карминным.
- Что ты сказал? - вскричал директор. - Ты выкрасил статую?
- Сэр, да, сэр.
- Ты? - сказал епископ.
- Сэр, да, сэр.
- Ты? Ты? Ты? - сказал генерал.
- Сэр, да, сэр.
Наступила волнующая пауза. Епископ смотрел на директора. Директор смотрел на епископа. Генерал смотрел на мальчика. Мальчик смотрел на пол.
Первым молчание нарушил генерал.
- Чудовищно! - воскликнул он. - Чудовищно! Чудовищно! Никогда ничего подобного не слышал. Мальчик должен быть исключен, директор. Исключен. Иск…
- Нет! - сказал директор властным голосом.
- В таком случае выпороть его хорошенько. Хорошенько. Хорошенько.
- Нет! - Преподобный Тревор Энтуисл словно облекся новым величавым достоинством. Он несколько учащенно дышал через нос, а его глаза обрели нечто рачье.
- В вопросах школьной дисциплины, генерал, я со всем уважением требую полной независимости. Я разберусь с этим делом, как сочту нужным. По моему мнению, оно не требует принятия столь строгих мер. Вы согласны со мной, епископ?
Епископ, вздрогнув, опомнился. Он думал о статье, которую только что написал для одного из ведущих журналов, где рассматривал тему Чудес, и теперь сожалел, что тон ее, в соответствии с направлением Современных Взглядов, был почти скептическим.
- О, целиком и полностью, - ответил он.
- В таком случае, - с бешенством сказал генерал, - я умываю руки, умываю руки, умываю руки. И если теперь так воспитывают наших мальчиков, то не удивительно, что страна летит в тартарары, в тартарары, в тартарары.
Дверь за ним громко захлопнулась. Директор повернулся к мальчугану с доброй ласковой улыбкой.
- Без сомнения, - сказал он, - вы сожалеете о своем проступке?
- Сэр, да, сэр.
- И вы больше не будете красить статуи?
- Сэр, нет, сэр.
- В таком случае, - сказал директор радостно, - мы можем отнестись снисходительно к тому, что, в конце-то концов, было не более чем детской проделкой. Как вам кажется, епископ?
- О, безусловно, директор.
- Именно то - ха-ха! - что вы или я могли бы натворить э… в его возрасте.
- О, несомненно.
- В таком случае перепишите двадцать строк Вергилия, Муллинер, и больше не станем говорить об этом.
Епископ взвился из кресла.
- Муллинер! Вы сказали - Муллинер?
- Да.
- Это фамилия моего секретаря. Вы, случайно, не родственник ему, мой мальчик?
- Сэр, да, сэр. Брат.
- А-а! - сказал епископ.
Епископ нашел Августина в саду, где он опрыскивал раствором ворвани розовые кусты, так как был садоводом-энтузиастом. Епископ ласково положил ладонь ему на плечо.
- Муллинер, - сказал он, - не думайте, будто я не заметил вашей руки, тайно приложенной к этому беспрецедентному событию.
- А? - сказал Августин. - К какому беспрецедентному событию?
- Как вам известно, Муллинер, вчера вечером, руководствуясь побуждениями, которые, могу вас заверить, были самыми благородными и соответствовали истинному духу Церкви, преподобный Тревор Энтуисл и я были вынуждены выйти из дома и покрасить статую Жирняги Хемела в розовый цвет. И только что в кабинете директора некий мальчик признался, будто выкрасил ее он. Этот мальчик - ваш брат, Муллинер.
- Неужели?
- И на это признание вдохновили его вы, чтобы спасти меня. Не отрицайте, Муллинер.
Августин улыбнулся смущенной улыбкой:
- Пустяк. Абсолютный пустяк.
- Уповаю, это не вовлекло вас в чрезмерные расходы. Насколько я знаю братьев, мальчик вряд ли согласился на этот благой обман безвозмездно.
- А, всего-то пара фунтов! Он потребовал три, но я сбил цену. Нет, просто возмутительно, - добавил Августин горячо. - Три фунта за простенькую работенку?! Я так ему и сказал.
- Они будут вам возвращены, Муллинер.
- Нет-нет.
- Да, Муллинер, они будут вам возвращены. При себе у меня нет такой суммы, но я отправлю чек по вашему новому адресу: дом священника, Стипл-Маммари, Хертфордшир.
На глаза Августину навернулись нежданные слезы. Он схватил руку епископа.
- Епискуля, - сказал он прерывающимся голосом. - Не знаю, как и благодарить вас. Но учли ли вы?
- Учел?
- Жену на лоне твоем. Второзаконие, тринадцать, шесть. Что скажет она, когда узнает?
Глаза епископа вспыхнули огнем решимости.