Французская колонна остановилась около Готард - Госписа среди унылых темных озер, которых там множество. В Госписе французы нашли остатки австрийского продовольствия и с аппетитом подкрепились. Три батальона под командой Лабрюйера прошли еще дальше в долину Тремола, где Тессин сбегает вниз живописными каскадами. Спускаясь по извилинам дороги с крутых скал на горный уступ, откуда были видны внизу красные крыши Айроло, Лабрюйер в бинокль осмотрел местность. Он увидел в Айроло много войск. Группы солдат тянулись еще из долины Бедретто. Это были раненые, больные, изможденные люди из частей, разбитых на Гримзеле. Колонны Зимбшена и Штрауха встретились в Айроло и сразу же направились вниз к Биньяско. Они подвигались так быстро, что на третий день уже были в Беллинзоне.
Убедившись, что австрийцы ушли далеко, Гюден воспрянул духом. Он выполнил все, что задумал. Взял Гримзель, прогнал неприятеля из Валлиса, занял Фурка и Сен - Г отард. Ему хотелось сказать об этом Ле - Г ра, но он почувствовал себя усталым… Он предпочел растянуться на траве и смотреть на тучи, которые неслись так низко, что едва касались травы, и, несмотря на чудную погоду, сеяли капли дождя, тяжелые, как дробинки, и какие‑то вялые. Ноги у генерала распухли, грязные пальцы торчали из рваных сапог, язык был такой сухой, что, казалось, им, как лучинкой, можно было бы разжечь огонь в печи. Следуя примеру командующего, солдаты тоже лежали навзничь, предаваясь безграничной лени. Когда все три роты вернулись с разведки и отдохнули, вся колонна повернула назад к Хоспенталю. Солдаты и теперь шли бодро, но уже, как говорится, клевали носами. Им казалось, что ноги у них налиты свинцом.
Спускаясь с гребней, довольно, впрочем, пологих, по которым они, преследуя недавно врага, поднимались, не помня себя от ярости, солдаты теперь по - настоящему боялись, как бы им снова не приказали карабкаться вверх. Любой пехотинец скорее согласился бы, чтобы его высекли или даже легко ранили штыком, только бы не подниматься больше в гору. Под вечер все добрались до Хоспеиталя. Товарищи, оставшиеся там в качестве гарнизона, стали рассказывать о бегстве двух батальонов австрийцев, которые вышли из расселины за Андерматтом. Увидев в Хоспентале темные мундиры и французские шляпы, они сразу же бросились в горы влево от Андерматта и исчезли в долине Рейна, уходя по направлению к Хур. Гюден был вне себя от радости. Став посреди колонны, он пригласил солдат на ужин в лагерь у Чертова моста. С громкими кликами войска по красивой и тихой луговой долине двинулись к Андерматту.
Уже смеркалось, когда вся колонна беспорядочной толпой подошла к расселине, в которую тихий Рейс низвергается вдруг бурным потоком. Когда они, усталые, тащились к месту отдыха, из‑за скал выскочила одна, другая, третья рота и в боевом порядке, с карабинами наперевес, ударила в штыки. В глухой вечерней тишине, нарушаемой лишь звуками шагов и далеким шумом воды, вдруг раздался громовой крик:
- Vive la France!
Колонна ответила тем же криком. Тогда с той стороны вышел вперед рослый и мрачный генерал Лекурб и, быстро подойдя к молодому герою, перед обеими колоннами заключил его в объятия. Потом, подняв шпагу, он крикнул:
- Да здравствует генерал Гюден!
- Да здравствует генерал Гюден! - подхватили обе колонны.
Ночь спустилась на ущелья. Все пространство от Андерматта до Гешенена было занято лагерем. Пылали костры, жарились туши коров и волов, пригнанных сюда из самого Вассена. Пленных, взятых Гюденом на Гримзеле, поместили в тесном проходе за Урнерлохом, возле самого Чертова моста. Они сидели там, как крысы в западне. По соседству расположилась лагерем рота Ле - Гра.
Пулют устроил раненого Фелека у своего костра, сделал ему постель из мха и травы и готовил в каком‑то особенном горшочке не менее особенный, будто бы чудодейственный бульон. Раненый дремал. Время от времени он открывал глаза и с глубоким изумлением глядел на отблески огня, перебегавшие по громадам скал и утесов, зубцы которых сдвинулись так плотно, что теснина у реки казалась глухой пещерой. Порою Фелек начинал прислушиваться к яростному шуму воды, которая, дробясь и пенясь, низвергалась по скользким ступеням, и тогда его охватывал ужас. Вскоре он услышал, что Матус с кем‑то разговаривает. Он хотел узнать, кто это говорит, но вдруг все стало ему безразлично…
Когда он снова поднял тяжелые веки, то увидел у огня Матуса и трех пленных. Старый солдат говорил с ними шепотом. Лицо его горело. Фелек не мог сообразить, что произошло, почему он понимает, о чем они говорят и почему его так одолевает сонная одурь… Он хотел шевельнуться, подвинуться к костру, поговорить с ними и выплакать слезы, которые как камень давили ему грудь. Так было ему горько, так тоскливо… Долго он снова ничего не видел, витая в мире странных видений и грез, долго пытался поднять левую руку, чтобы позвать Пулюта и что‑то ему сказать. Очнувшись, Фелек увидел его у костра, он сидел, попыхивая трубкой, среди пленных австрийцев, смотревших на него с обожанием. Надвинув шляпу на лоб и глядя на огонь, Матус громко рассказывал:
- Направо, - говорил он, - были там кустики можжевельника, налево - поле, недавно взборонованное. Стоим это мы на пашне, а пули свистят - не приведи бог! От дыма, скажу я вам, и рожи и ремни у всех почернели. Грохот стоит, наши знай носом в землю тычутся, а тут в дыму еще какие‑то полки летят… Глянули это мы в сторону, видим, сам пехтурой прется… Начальник. Без шляпы, лицо все в грязи… Встал он в нашу шеренгу, показал палашом, прокричал что‑то… Э - эх!.. Как двинулись мы, черт возьми, так верите, ребята, земля под ногами пошла ходуном…
Фелеку хотелось дослушать этот рассказ, но им снова овладела слабость, тяжелый сон сомкнул глаза, и мрак поглотил его.
II
Старый пан Кшиштоф Опадский медленно шел по дороге от Млынских Смугов к Зимной. Старик был в шубе на лисьем меху и в высоких козловых сапогах; ему было тепло, даже немного душно. Всю зиму он провел в жарко натопленных комнатах, просидел в кресле около печки, и, когда в первый раз после зимней спячки вышел на улицу, свежий воздух опьянил его и одурманил не хуже стопки доброго токая.
Весна уже наступила. С неделю стояла оттепель, и сейчас кое - где сверху земля начинала уже подсыхать. На тропинках она пружинила под ногами, словно натянутый ремень. На дорогах еще стояла жидкая грязь, в бороздах блестели, как стекло, длинные полосы воды, а на пашне нога уходила в мокрый грунт по колено. Утро выдалось, словно счастливая улыбка на лице больного. Редкий туман чуть приметной синеватой дымкой заволакивал далекий горизонт, ближе чернела вокруг обнаженная и мертвая земля. Не было еще ни единой зеленой травинки. Выгоны и межи безжизненными полосами лежали между полями. Безгранично тянулась унылая равнина, теряясь за стелющейся в отдалении мглой. На невысоком холме виднелись несколько сухих тополей, черная крыша и длинная, белая, подпертая красными столбами стена овчарни в Бродском фольварке. Немного поодаль из‑за песчаного пригорка выглядывали халупы деревушки Буды Бродские. В тумане среди ровных и безмолвных полей смутно рисовались тополи и постройки Костжевна. Дорога блестела от воды в колеях, в конце ее грелся на солнце городок Зимная, а рядом с ним поместье Зимная с многочисленными постройками и большим старым домом, укрытым в чаще деревьев парка и фруктового сада.
Пан Опадский шел нога за ногу, останавливался и, прикрывая ладонью глаза от солнца, смотрел вдаль. Он знал тут каждый клочок земли, каждую кротовину, каждый изгиб ручейка. Подойдя к березовой рощице, тянувшейся справа от дороги вдоль пастбищ, он снова остановился и, покачивая головой, пробормотал:
- Смотри, пожалуйста, как все поднялось! Ведь голо здесь было, как колено, еще так недавно совсем было голо. Ах, да! Когда же это было? Помню, ехали мы с Sophie в свадебное путешествие… Экипаж был открытый, день теплый, такой теплый, такой ясный…
Он подошел к стройным березкам с белой, гладкой, кое - где потрескавшейся корой; нежная береста, разрисованная черными полосками, свивалась, как листки веленевой бумаги; глядя на тонкие черные ветви деревьев, буйно устремлявшиеся вверх, он повздыхал о чем‑то давно минувшем и, должно быть, невозвратном. В этом березничке почва была потверже, старик вошел поэтому в заросли и шаг за шагом подвигался вперед. На земле лежали целые кучи прошлогодних почерневших листьев, до того уже истлевших, что от них остались одни черешки с жилками. Влага стекала по ним, как по жиру, образуя маленькие ручейки, сбегавшие во рвы. Белую кору берез и черный лоснящийся покров земли теплое солнышко разузорило всевозможными красками, живыми пятнами света и тени. Казалось, в глубине леска среди великого безмолвия бродит ощупью кто‑то невидимый, то появляется, то исчезает, то быстро убегает, то снова подкрадывается, ступая на цыпочках и выглядывая из‑за стволов. Пан Опадский пробирался между деревцами, продолжая что‑то шептать про себя, будто ведя с кем‑то оживленный разговор:
- И все прошло… Смотри ты!.. И такая надвинулась глубокая старость…
Он снова остановился и, задрав голову вверх, оглядывал кудрявые макушки берез.
- А они себе растут как ни в чем не бывало… И жив ты или нет, старикашка, трухлявый ты пень, им все равно… Вот оно какое дело!
Большие, даже в глубокой старости прекрасные глаза пана Опадского, когда‑то голубые, но теперь поблекшие, на мгновение покраснели…
Он махнул рукой, красивым непроизвольным движением погладил седой ус и вышел из леса на дорожку. Остановившись, он окинул взором окрестность; внимание его привлекли два блестящих пятна. Издали, со стороны Костжевна шли двое в военных мундирах.
- Ага! - прошептал пан Опадский, - и ко мне пожаловали! Вас только не хватало…
Он быстро вернулся в лес, нашел при дороге большой камень, уселся на него и решил дождаться солдат, которые шли в сторону Зимной. Еще издали пан Опадский заметил прямые красные султаны, высоко, на пол - локтя, поднимавшиеся над киверами, похожими на ведерко, и белые ремни, перекрещивавшиеся на синих мундирах. Оба солдата медленно подвигались вперед, шагая прямо по грязи в высоких черных гамашах. Они то и дело останавливались и громко о чем‑то разговаривали. Когда они подошли к леску, пан Опадский, ожидавший их с бьющимся сердцем, увидел, что у одного из солдат нет руки и левый рукав его мундира болтается при каждом движении, а другой бледен как полотно и бредет, согнувшись и пошатываясь. Оба солдата все время смотрели в сторону Буд Бродских, а старший, протягивая свою единственную руку, все повторял:
- Буды… Господи Иисусе!.. Видишь, Фелек… Буды…
Когда они, глядя вдаль, проходили мимо березника, пан Опадский протер глаза и даже приподнялся, прошептав:
- Во имя отца… Да ведь это Пулют!
Тем временем два наполеоновских гренадера свернули с большой дороги на тропинку в поле и, ускорив шаг, пошли по черной пашне, сверкая на солнце красивыми мундирами и пуговицами.
Старый владелец Зимной долго сидел неподвижно на камне и смотрел в землю. Губы его нервно дрожали, он глухо шептал:
- Пулют… Матус Пулют…
Снова воцарилась вокруг глубокая, невозмутимая тишина. В этой тишине ожили давние воспоминания, и перед паном Опадским встали забытые события, крупные и совсем незначительные, приятные и внушавшие омер зение. Внезапно старый пан поднялся с камня и быстрым шагом пошел к дому.
Войдя в аллею сухих тополей, где во рвах бурлила грязная вода и где всего часа два назад ему так легко дышалось, он совершенно изменился: лицо стало суровым, нижняя губа презрительно выпятилась, в больших выцветших глазах появился холодный блеск. От волнения спина его выпрямилась, походка стала увереннее, движения тверже и живее. Он довольно быстро прошел всю длинную аллею, отворил калитку в заборе, окружающем сад, и вскоре очутился у террасы дома.
Это был старый дом, просторный и очень странный. К главной его части с террасой по фасаду, опиравшейся на шесть оштукатуренных колонн, примыкало множество возведенных, по - видимому, в разное время пристроек с крышами, навесами и даже башенками. Крыши поднимались одна над другой, глядели в разные стороны и со двора представляли странное хаотическое нагромождение гонта. Одни дощечки уже почернели и покрылись мхом, другие, видно, прошлой осенью были только прибиты. Наподобие крыш громоздились позади дома и стены пристроек. Создавалось впечатление, что старый дом дал трещину, и в эту трещину вылезла наружу часть комнат, клетушек и боковуш. Со стороны фасада окна были большие и ровные, а сзади всякие, прорезанные и высоко и низко, иные даже вместе со стенами до половины вросли в землю.
Вокруг раскинулся прекрасный - не лес и не парк, - а одичавший сад. Огромные липы, клены и вязы, множество сосен, елей, пихт, берез росли в нем, как им вздумается. Когда‑то этой роще, видимо, не давали свободно расти, в глубине ее были заметны три широких полукружия, или купы деревьев. Со временем молодая лесная поросль раскинулась повсюду, буйно разрослась и нарушила прежнюю симметрию. В купе старых пихт виднелась даже серая, позеленевшая от ветхости и кое - где заросшая мхом нагая каменная дриада. На темени ее, щедро унавоженном галками и воробьями, густо разросся бурьян; весной пестики его цветков напоминали волосы, вставшие дыбом от страха. Неподалеку какое‑то другое обнаженное тело уткнулось греческим носом в мазовецкую грязь, бесстыдно задрав кверху перебитые ноги. Среди деревьев тут и там виднелись одноэтажные и двухэтажные белые флигельки, построенные по образцу швейцарских домиков или храмов с греческими портиками. Дальше за парком тянулись гумна, хозяйственные постройки, людские, а на берегу унылой речки среди глубоких песков дремал убогий городишко, населенный хлебопашцами.
Когда пан Опадский начал стучать ногами, стряхивая с сапог глину, навстречу ему выбежал лакей, распахнул входную дверь и провел его в просторные сени. Оттуда пан Опадский повернул направо и, пройдя несколько больших комнат, вошел в свой любимый кабинет, небольшую, теплую ц, уютную комнату. Лакеи придвинули ему обитое кожей кресло, быстро сняли с него тяжелую лисью шубу и сапоги, помогли облачиться в легкий домашний костюм, туфли и теплые чулки.
- Где же это Франусь? - спросил старый помещик.
- Поехал верхом.
- Куда?
- Не знаем, - ответили лакеи.
- Как только вернется, пусть сейчас же придет ко мне, - сказал пан Опадский, протягивая на подушке ноги ближе к огню, пылавшему в камине.
Когда двери закрылись, затихли шаги лакеев и старик остался один, он опустил голову и снова пал духом. В мыслях он перенесся в мертвую пустыню, напоминавшую мрачный пейзаж, даль которого, словно саваном, окутала ночь. Все прошло, перегорело, погасло, как гаснет огонь. Густая тьма покрыла даже угольки, тлевшие под пеплом, и поглотила их скудный отсвет. В этом неприступном, молчаливом, скупом и угрюмом старике никто не узнал бы прежнего расточителя, известного остряка, который, по словам пани Краковской, обольстил за свою жизнь две дюжины чужих жен и одну свою. Большой барин, который водил дружбу и кутил только с такими же большими барами, как он сам, пан Опадский за десять лет уединения в Зимной стал еще более надменен и отвратительным высокомерием оттолкнул решительно всех. Понемногу о нем забыли.
Оба его сына, между которыми он разделил свое состояние, каждую зиму проводили в Варшаве, пока не промотались вконец. Младший спустил в трубу все состояние, и, когда прусский чиновник по решению суда прибил на дверях его дома извещение о публичной продаже с торгов, он, захватив остаток наследства, уехал за границу, вступил там в армию Наполеона и погиб в битве под Страделлой. Его вдова поселилась в Зимной, так как у нее ничего не осталось ни от своего, ни от мужниного состояния. Она томилась и скучала, запершись в своих комнатах в левом крыле дома. Старший сын пана Опадского жил тоже весело и разгульно. Он владел еще деревеньками, выделенными ему отцом, но только номинально.
Кровавые войны на западе Европы, а также другие обстоятельства вызвали повышение цен на землю. Эти временные, колеблющиеся цены были умышленно закреплены прусскими ипотечными банками, и все считали их постоянными. Хлеб, который производили голодные крепостные мужики, отправляли по судоходным рекам к морю; на европейских рынках он находил хороший сбыт, в результате цены поднимались еще выше и росло временное благосостояние шляхты. Агенты банкирских домов в Берлине охотно под низкий процент давали ссуды помещикам под залог имений. Ипотечные банки внушали помещикам, что они богаче, чем думают, и шляхтичи хватали у агентов деньги. Они брали ссуды для того, чтобы уплатить частные долги, вести образ жизни на том уровне, какого требовала от них ипотека, наконец, пожить в свое удовольствие и покутить вовсю, коли есть на что. Когда жизнь на западе вошла в обычную колею, обусловленные контрактами номинальные цены на землю и сельскохозяйственные продукты вскоре резко снизились, и все лопнуло, как мыльный пузырь.
Одной из первых жертв обмана стал старший сын пана Опадского Теофиль. Правда, он владел еще значительными поместьями, но de facto собственниками их были берлинские банкиры Труды и К°,
Сидя в своем кресле, старый пан Опадский перебирал в уме все эти события, они были удивительно свежи в его памяти. Давние огорчения вспомнились старику и взволновали его в ту минуту, когда он увидел Пулюта. Крепостной мужик, который в течение целых двенадцати лет где‑то пропадал и давно уже считался умершим, теперь вернулся как ни в чем не бывало и преспокойно явился в деревню.