- Этот ворон? Нет, - сказал Знаток, - это нестарая птица. Его хозяином был некто Барнаби Радж, и многим казалось, что это траурное оперенье скрывает самого дьявола. Но бедный Хват в последний раз вытянул жребий, и притом смертный. А под видом вот этого ворона, едва ли менее примечательного, душа короля Георга Первого навещала его возлюбленную, герцогиню Кендалл.
Затем провожатый указал мне сову Минервы и стервятника, терзавшего печень Прометея; потом - священного египетского ибиса и одну из стимфалид, которых Геракл подстрелил, совершая свой шестой подвиг. На том же насесте пребывали жаворонок Шелли, дикая утка Брайанта и голубок с колокольни Старой Южной Церкви (чучельник Н. П. Уиллис). Не без содроганья увидел я Кольриджева альбатроса, пронзенного стрелой Старого Морехода. Рядом с этим крылатым отродьем сумрачной поэзии восседал серый гусь совершенно обычного вида.
- Чучело гуся не такая уж редкость, - заметил я. - Зачем вам в музее такой экспонат?
- Этот гусь из тех, гоготанье которых спасло римский Капитолий, - пояснил Знаток. - Бесчисленные гуси галдели и шипели до них и после них, но лишь эти догалделись до бессмертия.
В этом отделении музея больше не было ничего достопримечательного, если не считать попугая Робинзона Крузо, подлинного феникса, безногой райской птицы и великолепного павлина, предположительно того самого, в которого однажды вселялась душа Пифагора. Так что я перешел к следующей нише, стеллажи которой содержали набор самых разных диковинок, какими обычно изобилуют подобные заведения. Первым делом мое внимание среди прочего привлек какой-то необыкновенный колпак - похоже, не шерстяной, не коленкоровый и не полотняный.
- Это колпак чародея? - спросил я.
- Нет, - отвечал Знаток, - это всего лишь асбестовый головной убор доктора Франклина. Но вот этот, может статься, вам больше понравится. Это волшебная шапка Фортунатуса. Может, примерите?
- Ни за что, - отвечал я, отстраняя ее. - Дни безудержных вожделений у меня давно позади. Я не желаю ничего, помимо заурядных даров Провиденья.
- Так, стало быть, - отозвался Знаток, - у вас не будет искушения потереть эту лампу?
С такими словами он снял с полки старинную медную лампу, некогда изукрашенную прелюбопытной резьбой, но позеленевшую настолько, что ярь почти съела узор.
- Тысячу лет назад, - сказал он, - джинн, покорный этой лампе, за одну ночь воздвигнул дворец для Аладдина. Но ему это и сейчас под силу; и тот, кто потрет Аладдинову лампу, волен пожелать себе дворец или коттедж.
- Коттедж я бы, пожалуй, и пожелал, - откликнулся я, - но основанье у него должно быть прочное и надежное, не мечтанья и не вымыслы. Мне стала желанна действительность и достоверность.
Мой провожатый показал мне затем магический жезл Просперо, разломанный на три части рукою своего могучего владельца. На той же полке лежало золотое кольцо древнего царя Гига: надень его - и станешь невидимкой. На другой стене ниши висело высокое зеркало в эбеновой раме, занавешенное багряным шелком, из-под которого сквозил серебряный блеск.
- Это колдовское зеркало Корнелиуса Агриппы, - сообщил Знаток. - Отодвиньте занавес, представьте себе любой человеческий образ, и он отразится в зеркале.
- Хватит с меня и собственного воображения, - возразил я. - Зачем мне его зеркальный повтор? И вообще эти ваши волшебные принадлежности мне поднадоели. Для тех, у кого открыты глаза и чей взгляд не застлан обыденностью, на свете так много великих чудес, что все обольщения древних волхвов кажутся тусклыми и затхлыми. Если у вас нет в запасе чего-нибудь взаправду любопытного, то незачем дальше и осматривать ваш музей.
- Ну что ж, быть может, - сказал Знаток, поджав губы, - вы все-таки соблаговолите взглянуть на кой-какие антикварные вещицы.
Он показал мне Железную Маску, насквозь проржавевшую; и сердце мое больно сжалось при виде этой жуткой личины, отделявшей человеческое существо от сочувствия себе подобных. И вовсе не столь ужасны были топор, обезглавивший короля Карла, кинжал, заколовший Генриха Наваррского, или стрела, пронзившая сердце Вильгельма Руфуса, - все это мне было показано. Многие предметы представлялись любопытными лишь потому, что ими некогда владели царственные особы. Так, здесь был овчинный тулуп Карла Великого, пышный парик Людовика Четырнадцатого, прялка Сарданапала и знаменитые штаны короля Стефана, стоившие ему короны. Сердце Марии Кровавой с запечатленным на хилой плоти словом "Кале" хранилось в сосуде со спиртом; рядом стояла золотая шкатулка, куда супруга Густава-Адольфа поместила сердце короля-воителя. Среди всевозможных царственных реликвий надо упомянуть также длинные волосатые уши царя Мидаса и тот кусок хлеба, который стал слитком золота от касанья руки этого злосчастного государя. И поскольку Елена Греческая была царицей, постольку упомянем, что я подержал в руках прядь ее золотых волос и чашу, изваянную в подражанье округлости ее дивной груди. Имелось еще покрывало, задушившее предсмертный стон Агамемнона, лира Нерона и фляга царя Петра, корона Семирамиды и скипетр Канута, некогда простертый над морем. Чтоб не казалось, будто я пренебрегаю отчизной, позвольте прибавить, что я удостоился созерцания черепа Короля Филиппа, знаменитого индейского вождя, чью отсеченную голову пуритане водрузили на шест.
- Покажите мне что-нибудь другое, - сказал я Знатоку. - Царственные особы живут столь искусственной жизнью, что обычному человеку не слишком любопытна память о них. Я лучше поглядел бы на соломенную шляпку малютки Нелл, чем на золотую царскую корону.
- Вон она, - сказал мой провожатый, взмахом трости указывая на упомянутую шляпку. - Однако ж вам нелегко угодить. А вот семимильные сапоги. Может, наденете?
- Нынешние железные дороги вывели их из употребления, - отвечал я, - а что до этих сапог из воловьей кожи, то в Роксбери, в коммуне наших трансценденталистов, я бы вам и не такие показал.
Затем мы осмотрели довольно небрежно составленную коллекцию мечей и прочего оружия разных эпох. Здесь был меч короля Артура Экскалибур, меч Сида Кампеадора и меч Брута, заржавевший от крови Цезаря и его собственной, меч Жанны д’Арк, меч Горация, меч, которым Виргиний зарубил дочь, и тот, который тиран Дионисий подвесил над головой Дамокла. Был здесь и кинжал, который Аррия вонзила себе в грудь, чтобы изведать смерть прежде мужа. Затем мое внимание привлек кривой ятаган Саладина.
Не знаю уж, с какой стати, но почему-то палаш одного из наших милицейских генералов висел между пикой Дон-Кихота и тусклым клинком Гудибраса. Горделивый трепет охватил меня при виде шлема Мильтиада и обломка копья, извлеченного из груди Эпаминонда. Щит Ахиллеса я узнал по сходству с его изумительной копией во владении профессора Фельтона. Особое любопытство в этом отделе музея вызвал у меня пистолет майора Питкэрна: ведь выстрел из него в Лексингтоне начал революционную войну и семь долгих лет громом отдавался по всей стране. Лук Улисса, тетиву которого не натягивали многие сотни лет, стоял у стены рядом с колчаном Робина Гуда и ружьем Даниэля Буна.
- Будет с меня оружия, - сказал я наконец, - хотя я бы охотно взглянул на священный щит, упавший с небес во времена Нумы. И конечно же, вам надо раздобыть шпагу, которую Вашингтон обнажил в Кембридже. Впрочем, ваша коллекция и без того заслуживает всяческого восхищения. Пойдемте же.
В следующей нише мы увидели золотое бедро Пифагора, наделенное столь возвышенным значением; и для пущей, хотя и странной, аналогии, до которых, как видно, был очень охоч Знаток, этот древний символ покоился на той же полке, что и деревянная нога Петера Стуйвесанта, прослывшая серебряной. Были здесь и очески Золотого Руна, и ветка с пожелтелой листвой как бы вяза, жухлой от мороза, - на самом же деле обломок ветви, которая открыла Энею доступ в царство Плутона. Золотое яблоко Аталанты и одно из яблок раздора были завернуты в золотой плат, который Рампсинит принес из царства мертвых, и положены в золотую чашу Биаса с надписью "Мудрейшему".
- А чаша как вам досталась? - спросил я у Знатока.
- Мне ее давным-давно подарили, - отвечал он, брезгливо сощурившись, - за то, что я научился презирать все на свете.
От меня не укрылось, что, хотя Знаток явно был человеком весьма и во всем сведущим, ему, похоже, претило возвышенное, благородное и утонченное. Помимо прихоти, в угоду которой он потратил столько времени, сил и денег на собирание своего музея, он казался мне самым черствым и холодным человеком, какого я только встречал.
- Презирать все на свете! - повторил я. - Это в лучшем случае премудрость всезнайки, убеждение человека, чья душа - его лучшая и богоданная часть - никогда не пробуждалась или же отмерла.
- Не думал я, что вы еще так молоды, - бросил Знаток. - Прожили бы с мое, понимали бы, что чаша Биаса попала в верные руки.
И, не вдаваясь в пререкания, мы проследовали к другим диковинкам. Я рассмотрел хрустальную туфельку Золушки и сравнил ее с сандалией Дианы и балетной обувью Фанни Эльслер, которая наглядно свидетельствовала о том, сколь развиты ее прославленные ноги. На той же полке стояли зеленые бархатные сапоги Томаса-Рифмача и бронзовый туфель Эмпедокла, извергнутый из кратера Этны. Чарка Анакреона была уместно сопоставлена с одним из бокалов Тома Мура и волшебною чашей Цирцеи. Это были символы роскоши и отрады; однако ж рядом находился кубок, из коего Сократ испил цикуту, и та кружка, которую сэр Филипп Сидней отвел от своих помертвелых губ, чтобы одарить глотком умирающего солдата. Затем обнаружился целый ворох курительных трубок, в том числе трубка сэра Уолтера Рэли, древнейшая в табачных анналах, доктора Парра, Чарльза Лэма и первая трубка мира, выкуренная индейцем и колонистом. Среди различных музыкальных инструментов я заметил лиру Орфея и оные Гомера и Сафо, пресловутый свисток доктора Франклина, трубу Антони Ван Курлера и флейту, на которой играл Голдсмит, блуждая по французскому захолустью.
В углу стояли посохи Петра Отшельника и преподобнейшего епископа Джуэла, а рядом - жезл слоновой кости, принадлежавший римскому сенатору Папирию. Туг же была и увесистая палица Геракла. Знаток показал мне резец Фидия, палитру Клода и кисть Апеллеса, заметив, что он намерен вручить резец либо Гринау, либо Кроуфорду, либо Пауэрсу, а кисть с палитрой - Вашингтону Олстону. Имелась небольшая амфора, полная прорицательного вдохновения из Дельф, которая, я так полагаю, будет представлена для научного анализа профессору Силлимену. Я был глубоко тронут, созерцая фиал, наполненный слезами Ниобеи, и столь же взволнован, узнав, что бесформенный ком соли - это все, что осталось от пресловутой жертвы отчаяния и греховных сожалений, жены праведника Лота. Кажется, мой спутник особо ценил невзрачную кубышку с частицей египетской тьмы. Несколько полок занимала нумизматическая коллекция, но из нее я ничего не упомню, кроме Полновесного Шиллинга, прославленного Филлипсом, и железных монет Ликурга, общей ценою в доллар, а весом около пятидесяти фунтов.
Почти не глядя под ноги, я едва не растянулся, споткнувшись об огромный тюк, вроде поклажи коробейника, обернутый в мешковину и весьма тщательно уложенный и перевязанный.
- Это бремя грехов Христианина, - сказал Знаток.
- О, пожалуйста, давайте распакуем его! - воскликнул я. - Вот уж много лет я горю желанием узнать, что там такое.
- Поищите у себя на совести и в памяти, - посоветовал Знаток. - Там найдется подробная опись содержимого этого тюка.