Тут возразить было нечего, и, окинув тюк печальным взором, я проследовал далее. Коллекция старого платья, развешанного по крючкам, заслуживала некоторого внимания, особенно туника Несса, мантия Цезаря, многоцветный плащ Иосифа, сутана, не то риза, брейского викария, пунцовые бриджи президента Джефферсона, красный байковый архалук Джона Рэндольфа, поистине бесцветные подштанники Истого Джентльмена и лохмотья "засаленного оборванца". Глубокое почтение внушила мне шляпа Джорджа Фокса, реликвия самого, быть может, подлинного апостола, какой явился на землю за последние восемнадцать столетий.
Взгляд мой упал на старинные ножницы, и я было счел их за снасть какого-то знаменитого портного, но Знаток ручался головой, что это инструмент мойры Атропос. Еще он показал мне испорченные песочные часы, которые выбросил на свалку дед Хронос, а также седую прядь этого старого джентльмена, искусно вправленную в медальон. В часах осталась щепоть песчинок, числом равных летам кумской Сивиллы. Кажется, в той же нише я видел чернильницу, которой Лютер запустил в дьявола, и кольцо, которое приговоренный к смерти Эссекс вернул королеве Елизавете. Там же было стальное перо в запекшейся крови - то самое, которым Фауст перечеркнул свое спасение.
Знаток отворил дверь боковой каморки и показал мне горящий светильник и три других, незажженных: два фонаря, один из которых принадлежал Диогену, другой - Гаю Фоксу, и лампада, огонь которой Геро доверяла веянию полуночного ветерка на высокой башне Абидоса.
- Смотрите! - сказал Знаток, изо всей силы дунув на зажженный светильник.
Пламя задрожало и метнулось в сторону, однако удержалось на фитиле и затем разгорелось с прежней яркостью.
- Это негасимая лампада из гробницы Карла Великого, - сообщил мой провожатый. - Она была зажжена тысячу лет назад.
- Какая нелепость, зачем возжигать светильники в гробницах?! - воскликнул я. - Нам должно созерцать мертвых в небесном озаренье. Но что это за лохань с раскаленными угольями?
- А это, - ответствовал Знаток, - тот самый огонь, который Прометей похитил с небес. Всмотритесь в него - увидите еще кое-что любопытное.
Я вгляделся в огонь - прообраз и первоисточник всякого душевного пыла - и посреди пламени увидел, - о диво! - малую ящерку, неистово пляшущую в жаркой сердцевине. Это была саламандра.
- Что за кощунство! - воскликнул я с несказанным отвращением. - Неужто это эфирное пламя пригодно лишь затем, чтобы холить мерзкое пресмыкающееся? И правда, ведь есть же люди, которые растрачивают священный огонь своей души на гнусные и низменные цели!
Знаток на это не ответил, отделавшись сухим смешком и завереньем, что именно эту саламандру видел Бенвенуто Челлини в очаге отчего дома. И стал показывать мне прочие диковинки: ибо в этой каморке, по-видимому, хранились самые ценные экспонаты его собранья.
- Вот это, - сказал он, - Большой Карбункул Белых гор.
Я не без любопытства разглядывал этот громадный камень, отыскать который мне так мечталось в моей пылкой юности. Возможно, тогда он сверкал для меня ярче, нежели теперь; во всяком случае, нынешнее его сверканье ненадолго отвлекло меня от дальнейшего осмотра музея. Знаток показал на хрусталину, висевшую у стены на золотой цепочке.
- Это философский камень, - сказал он.
- А эликсир жизни, при нем обычно состоящий, у вас тоже есть? - спросил я.
- А как же - им полна эта вот урна, - отвечал он. - Глоток эликсира вас освежит. Вот кубок Гебы - пейте на здоровье!
Сердце мое затрепетало при мысли о столь живительном глотке, ибо я в нем, и то сказать, весьма нуждался после долгого странствия пыльной дорогой жизни. Но я помедлил - то ли из-за какого-то особого блеска в глазах Знатока, то ли оттого, что драгоценнейшая жидкость содержалась в античной погребальной урне. Затем нахлынули мысли, в лучшие и более ясные часы моей жизни укреплявшие во мне сознание, что Смерть - тот истинный друг, которому в свое время даже счастливейший человек с отрадой раскроет объятия.
- Нет, я не хочу земного бессмертия, - сказал я. - Слишком долгая жизнь на земле духовно омертвляет. Искра вышнего огня гаснет в материальном, чувственном мире. В нас есть частица небес, и в урочный срок надо вернуть ее небесной отчизне, иначе она сгниет и сгинет. Я не притронусь к этому напитку. Недаром он у вас хранится в погребальной урне: он порождает смерть, заслоненную призрачной жизнью.
- По мне, так все это галиматья, - равнодушно отозвался мой провожатый. - Жизнь - земная жизнь - единственное благо. Значит, отказываетесь от напитка? Ну-ну, такое предложение дважды в жизни не делают. Но быть может, смерть нужна вам затем, чтобы забыть свои горести. А ведь можно забыть их и при жизни. Хотите глотнуть воды из Леты?
Говоря так, Знаток снял с полки хрустальный сосуд, полный черной, как сажа, и мертвенно-тусклой влаги.
- Ни за что на свете! - воскликнул я, отпрянув. - Я не поступлюсь ни единым воспоминанием - пусть даже постыдным или скорбным. Все они равно питают мой дух, и утратить их означало бы стереть былую жизнь.
Без лишних слов мы перешли в другую нишу, стеллажи которой были загромождены старинными томами и свитками папируса, хранившими древнейшую мудрость земную. Вероятно, библиоман счел бы самой ценной в этой коллекции Книгу Гермеса. Я же оценил бы дороже те шесть книг Сивиллы, которые Тарквиний отказался купить и которые, как поведал мне Знаток, он сам обнаружил в пещере Трофония. Несомненно, эти древние тома содержали прорицание о судьбе Рима, как об упадке и крушении его мирского владычества, так и о подъеме духовного. Имели свою ценность и труд Анаксагора о Природе, доныне считавшийся безвозвратно утраченным; и пропавшие трактаты Лонгина, из которых немало могла бы почерпнуть современная критика; и те книги Ливия, о пропаже которых ревнители классической древности давным-давно безнадежно скорбят. Среди драгоценных томов я заметил первоначальную рукопись Корана, а также список мормонской Библии, сделанный самим Джо Смитом. Была здесь и "Илиада", переписанная Александром и хранившаяся в самоцветной шкатулке Дария, еще пахучей от благовоний, которые перс держал в ней.
Открыв обернутый в черную кожу том с железными застежками, я обнаружил, что это чародейная книга Корнелиуса Агриппы: она была тем любопытней, что между страницами ее находилось множество засушенных цветов, древних и новых. Имелась там роза с брачного ложа Евы и все те алые и белые розы, которые сорвали в цветниках Темпла приверженцы Йорков и Ланкастеров. Была и Алловейская Дикая Роза Халлека. У Купера взяли Чувствительный Побег, у Вордсворта - Шиповник-Эглантин, у Бернса - Горную Маргаритку, у Кирка Уайта - Вифлеемскую Звездочку, у Лонгфелло - Веточку Укропа в желтых соцветьях. Джеймс Рассел Лоуэлл подарил Цветок Раздавленный, но все еще благоуханный и отраженный в водах Рейна. Саути - ветвь Остролиста. Одним из самых красивых экспонатов был Зверобой Лазоревый, который сорвал и сберег для вечности Брайант. От Джонса Вери - поэта, чей голос у нас едва слышен, уж очень глубок, - были Анемон и Аксамит.
Закрывая чародейный том Корнелиуса Агриппы, я обронил старое, заплесневелое письмо: оказалось, это послание Летучего Голландца своей жене. Я не мог дольше рассматривать книги, ибо день шел на убыль, а любопытного в музее было еще много. Судите сами - упомяну лишь некоторые из экспонатов. Огромный череп Полифема легко было узнать по зияющей щербине во лбу, откуда некогда сверкал единственный глаз исполина. В бочке Диогена легко поместился котел Медеи, а в нем находилась склянка с притираниями Психеи. Ящик Пандоры без крышки стоял рядом: в нем не было ничего, кроме небрежно брошенного туда пояса Венеры. Пук березовых розог, которыми пользовалась учительница Шенстона, был стянут подвязкой графини Солсбери. Я уж и не знал, что ценнее - то ли яйцо птицы Рокк, величиной с добрую бочку, то ли скорлупа обычного яйца, которое Колумб поставил торчком. Наверно, самым хрупким предметом во всем музее была колесница Королевы Маб, упрятанная под стеклянный колпак от ухватистых посетителей.
Несколько полок занимали энтомологические экспонаты. Не питая особого интереса к этой области знаний, я обратил внимание лишь на Кузнечика Анакреона и на Шмеля, которого презентовал Знатоку Ральф Уолдо Эмерсон.
В той части зала, куда мы пришли, с потолка до полу ниспадал занавес, изобилующий пышными, глубокими и волнистыми складками - я таких в жизни не видывал. Без всяких сомнений, за этой великолепной, хотя слишком темной и чинной, пеленой таились сокровища еще удивительнее виденных мною. Но когда я попробовал найти край занавеса и отвести его, он оказался живописным обманом.
- Не смущайтесь, - сказал Знаток, - этот занавес обманул самого Зевксиса. Перед вами знаменитая картина Паргасия.
Занавес был первой картиной в целом ряду других, не менее бесподобных творений живописцев древних времен. Здесь висела знаменитая "Виноградная гроздь" Зевксиса, изображенная так восхитительно, что казалось, будто налитые ягоды вот-вот брызнут соком. Зато "Портрет старухи" его же прославленной кисти, якобы такой потешный, что автор лопнул от смеха, глядя на него, меня не особенно рассмешил. Видно, современные лицевые мышцы нечувствительны к древнему юмору. Здесь же была и "Лошадь" работы Апеллеса, которую живые кони когда-то приветствовали ржанием, и его первый портрет Александра Великого, и последнее, незаконченное изображение спящей Венеры. Чтобы воздать должное всем этим созданиям живописи, равно как и картинам Паргасия, Тиманта, Полигнота, Аполлодора, Павсия и Памфила, требовалось куда больше времени и внимания, чем я мог им уделить. Поэтому не стану описывать их, критиковать или же пытаться разрешить спор о превосходстве древнего и нового искусства.
По той же причине бегло миную образчики античной скульптуры, которые сей неутомимый и удачливый Знаток откопал из праха сгинувших царств. Здесь была Этионова кедровая статуя Эскулапа, весьма попорченная, и Алконова чугунная статуя Геракла, донельзя оборжавелая. Была еще статуя Победы высотой в шесть футов, которую Фидиев Юпитер Олимпиец, как известно, держал на ладони. Был здесь указательный палец Колосса Родосского - в семь футов длиною.
Была Фидиева Венера Урания и другие образы мужской и женской красоты или величия, созданные скульпторами, которые, по-видимому, никогда не унижали душу зрелищем форм менее превосходных, чем формы небожителей или богоравных смертных. Но глубокая простота этих великих творений была несродни моему сознанию, столь возбужденному и растревоженному различными объектами, недавно явленными ему. Поэтому я отвернулся, едва взглянув на них, и решил, когда представится случай, поразмыслить особо над каждой статуей и картиной, покуда до глубины души не проникнусь их совершенством. В этом отделении я опять заметил склонность к причудливым сочетаниям и насмешливым аналогиям, которая, похоже, многое подсказывала в расположении экспонатов музея. Так, деревянная статуя, всем известный троянский Палладий, близко соседствовала с деревянной головой генерала Джексона, несколько лет назад украденной с бака фрегата "Конституция".
Мы наконец обошли необъятный зал и снова оказались у дверей. Несколько утомленный осмотром такой уймы новоявленных и стародавних диковинок, я опустился на кушетку Купера, а Знаток небрежно плюхнулся в кресло Рабле. Взглянув на противоположную стену, я с изумлением заметил, что по панели промелькнула мужская тень, зыблясь, будто от дверного или оконного сквозняка. Но не было видно фигуры, которая эту тень отбрасывала; да если б фигура и обнаружилась, все равно не было солнца, чтобы она обрисовалась на стене.
- Это тень Петера Шлемиля, - сообщил Знаток, - один из самых ценных экспонатов моего собранья.
- По-моему, ее хорошо бы поставить на входе в такой музей, - сказал я, - хотя у вас здесь и без того стоит довольно странный служитель, вполне под стать многим моим сегодняшним впечатлениям. Кстати, кто он?
С этими словами я повнимательней присмотрелся к потертому обличью служителя, впустившего меня; он по-прежнему сидел на скамье с тем же беспокойным видом, в смутной, растерянной, вопросительной тревоге, которую я заметил еще тогда. Между тем он тоскливо глянул на нас и, привстав, обратился ко мне.
- Умоляю вас, любезный сэр, - сказал он сипло и уныло, - сжальтесь над самым злополучным человеком на свете. Ради всего святого ответьте мне на один вопрос! Этот город Бостон?
- Теперь-то вы его, конечно, узнали, - сказал Знаток. - Это Питер Рагг, Заблудший Человек. Я случайно встретил его на днях - он так и не нашел пути в Бостон, вот я ему и помог. А деваться ему теперь некуда, и я взял его в услужение швейцаром. Он слегка не в себе, но в общем человек надежный и положительный.
- A-а… позвольте спросить, - рискнул я, - кому я обязан нынешним приятным времяпрепровождением?
Прежде чем ответить, Знаток положил руку на старинный дротик или копьецо, ржавое стальное острие которого было так затуплено, будто наткнулось на непробиваемый щит или нагрудник.
- Имя мое небезызвестно в мире дольше, чем чье бы то ни было, - отвечал он. - Однако же многие сомневаются в моем существовании, - быть может, и вы завтра усомнитесь. Дротик, что я держу в руке, был некогда жестоким оружием самой Смерти и отлично прослужил ей целых четыре тысячелетия. Но, ударившись в мою грудь, он, как видите, затупился.
Он проговорил это со спокойной и холодной учтивостью, какую соблюдал во все время нашего общения. Мне, правда, казалось, что в голосе его сквозила неуловимая горечь, будто он недоступен людскому сочувствию и обречен участи, среди людей небывалой, отделяющей его от всех остальных. И одним из ужаснейших последствий этой участи было то, что обреченный более не видел в ней несчастья, а под конец принял ее как величайшее благо, выпавшее ему.
- Ты - Вечный Жид! - воскликнул я.
Знаток поклонился с полнейшим безразличием: за несчетные века он притерпелся к своей судьбе и почти утратил ощущение ее необычности, так что едва ли сознавал, какое изумление и трепет она вызывает у тех, кому дарована смерть.
- Поистине ужасающая участь! - молвил я с неодолимым чувством и с искренностью, впоследствии для меня самого удивительной. - Однако же, быть может, горний дух еще не совсем угас под гнетом уродливой, оледенелой громады земной жизни. Быть может, дыханье Небес еще воспламенит сокровенную искру. Быть может, тебе еще будет дозволено умереть, прежде чем ты потеряешь жизнь вечную. Обещаю молиться о такой развязке. Прощай.
- Напрасны будут ваши молитвы, - отвечал он, усмехаясь с холодным торжеством. - Моя судьба крепко-накрепко связана с земной действительностью. Вольно вам обольщаться видениями и привидениями грядущего царства; а мне да останется то, что я могу видеть, осязать и понимать, и большего я не прошу.
"Да, все уже потеряно, - подумал я. - Душа в нем умерла!"
Содрогаясь от жалости и отвращенья, я протянул ему руку, и Знаток пожал ее все с той же привычной учтивостью светского человека, но без малейшего признака сердечной сопричастности общечеловеческому братству. Его касанье леденило - не знаю, кожу или душу. Напоследок он обратил мое внимание на то, что внутренние двери холла были облицованы пластинами слоновой кости, содранными с ворот, через которые Сивилла с Энеем удалились из царства мертвых.