Молодежь вновь облачилась в доспехи. Щеки у парней запали, под глазами залегли тени, лица были погасшими, но голод, истощивший тела, закалил их дух, и они безропотно последовали за мной. Чтобы приободрить их, я показал сваленные вдоль рвов посиневшие трупы генуэзцев. Солдаты Малатесты, с их цветущим видом, налитыми щеками и мощными плечами, казались существами, принадлежащими к высшей расе. Кондотьер вел их, повинуясь собственным прихотям, то продлевая привал дольше, чем было необходимо для отдыха, то пренебрегая остановкой, поскольку ему вздумалось проехаться при свете луны. Вместо того чтобы преследовать разбитых генуэзцев по пятам, он решил взять приступом замок Монтеферти, заявив, что ему прискучили мертвые или умирающие враги. Он потерял целый день и нескольких капитанов. Я упрекнул его за подобную расточительность, на что он бросил свысока:
- Я воюю ради собственного удовольствия.
Благодаря предоставленной им передышке генуэзцы смогли ускользнуть от столкновения и затвориться в Виллане, хорошо укрепленном городе с неприступными крепостными стенами. Тогда Малатеста объявил, что нам следует отказаться от задуманного. Я попросил его подождать одну ночь. Акведук, подведенный к восточной стене Вилланы, доставлял в город воду, которая попадала в подземный канал, проходивший под укреплениями; любой, кто попытался бы проникнуть по нему внутрь, неизбежно утонул бы. Я никого не уведомил о своем замысле; я лишь приказал своим лейтенантам затаиться у восточного потайного хода и, сняв доспехи, погрузился в темный туннель. Поначалу я мог дышать спертым воздухом, что оставался под сводом канала, потом потолок стал понижаться, и я увидел, что дальше вода подходит под самый свод. Я заколебался, течение было слишком сильным, и если я заплыву слишком далеко, то у меня не хватит сил вернуться на свет божий. Что, если старик солгал? - думал я. Впереди и сзади была сгущавшаяся тьма; я не слышал иных звуков кроме плеска воды; но если старик солгал, если я смертен, то какая разница, закончится моя жизнь сегодня или завтра? Сейчас я это узнаю, решил я и бросился в воду.
Он солгал. В голове у меня шумело, грудь сжали тиски; я был на грани смерти, генуэзцы швырнут псам мое разбухшее тело; как я мог поверить в безумную сказку?! Я задыхался от ярости и от ледяной воды; мне хотелось, чтобы эта агония закончилась поскорее. Я был уже на грани смерти; внезапно я осознал, что плыву уже очень долго и все не умираю. Я доплыл до самого выхода из туннеля. Все сомнения отпали: я в самом деле был бессмертен. Мне хотелось упасть на колени и возблагодарить дьявола или Бога, но поблизости не замечалось ни малейших следов их присутствия. Я видел лишь месяц, плывущий по небу в ледяной тишине.
Город был пуст. Я добрался до восточного потайного прохода; проскользнув за спиной часового, я прикончил его ударом меча; двое солдат, стоявшие на часах, спали. Первый так и не проснулся, второго я убил после короткой схватки. Я отворил ворота; потихоньку проникшая в город армия, захватив гарнизон врасплох, истребила всех; проснувшись на заре, пораженные жители обнаружили, что власть перешла в чужие руки.
Половину захваченных в плен мужчин отправили в Кармону возделывать наши поля; вместе с ними двинулась колонна девушек, достигших брачного возраста, которые должны были обеспечить нам продолжение рода. Находясь в Виллане, наши войска могли господствовать над равниной, и мы без труда покорили несколько городов. Я первым шел на приступ под градом стрел, и мои люди прозвали меня Непобедимым.
Я хотел развить преимущество и завладеть портом Ривель, вассалом Генуи, что дало бы Кармоне выход к морю. Но Малатеста внезапно решил, что с него хватит сражений, и удалился прочь вместе со своими войсками. Мне пришлось пуститься в обратный путь вслед за конными отрядами Малатесты; мы расстались на перекрестке дорог; он направился в Рим на поиски новых приключений. Я долго провожал взглядом человека, не преследовавшего никакой цели и распоряжавшегося собой с беспечностью смертных. Потом я пришпорил коня и поскакал к Кармоне.
Я не хотел, чтобы впредь будущее города зависело от наемников, и решил завести собственное войско. На это требовалось много денег. Я ввел огромные налоги; я издал закон, направленный против роскоши, запретив мужчинам и женщинам иметь более двух платьев из плотного сукна, а также носить украшения; даже знатным людям предписывалось есть только из глиняной или деревянной посуды. Те, кто протестовал, были брошены в тюрьму или прилюдно подвергнуты колесованию на площади; имущество их было конфисковано. Я повелел лицам мужеского пола вступать в брак прежде, чем им исполнится двадцать пять лет, а женщины должны были рожать детей на благо города. Пахари, ткачи, торговцы и знать - все должны были проходить военную службу; я лично следил за набором рекрутов; вскоре я провел военную кампанию, затем еще одну, затем десять. В то же время, чтобы приумножить наши богатства, я поощрял сельское хозяйство и торговлю, а большая ежегодная ярмарка привлекала торговцев из иных земель, прибывавших закупать наше зерно и ткани.
- Долго еще нам так жить? - спросил как-то раз Танкред.
От матери он унаследовал светлые волосы и жадный рот; он ненавидел меня. Он не знал, что я бессмертен, и считал, что от старости и болезней меня защищает таинственное зелье.
- До тех пор, пока это приносит пользу, - отвечал я.
- Пользу? - повторил он. - Какую? Кому? - Его глаза потемнели от гнева и безнадежности. - Мы так же богаты, как жители Сиены и Пизы, но у нас нет других праздников, кроме свадеб да крестин. Мы одеваемся как монахи и живем будто в монастыре. Я ваш сын, и все равно я должен упражняться утром и вечером на плацу, подчиняясь приказам мужлана-капитана. Мы с друзьями состаримся, так и не вкусив утех юности.
- Будущее вознаградит нас за жертвы, - сказал я.
- А кто вернет нам украденные вами годы?! - с гневом воскликнул он, в упор глядя на меня. - У меня всего одна жизнь!
Я пожал плечами. Что такое одна жизнь?..
Через тридцать лет у меня была самая многочисленная и хорошо вооруженная армия во всей Италии; когда я приступил к подготовке похода на генуэзцев, на равнине разразилась ужасная буря. День и ночь дождь лил как из ведра. Реки вышли из берегов, улицы нижнего города были залиты потоками грязи, которые ворвались в дома. Утром женщины подметали грязные полы, а мужчины подавленно взирали на площади, затянутые лимонно-желтой глиной, на размытые дороги и всходы, полегшие под свирепым натиском воды. Небо по-прежнему отливало свинцом. Вечером дождь припустил опять. И тут я понял, какая опасность угрожает нам. Не теряя ни минуты, я направил торговцев в Геную, поручив им закупить зерно на Сицилии, Сардинии и в землях варваров.
Дожди, не прекращаясь, лили всю весну и лето. Повсюду в Италии был неурожай, фруктовые деревья были побиты градом, кормов не было. Но уже к исходу осени закрома Кармоны наполнились мешками с зерном, доставленным из-за моря на снаряженных за наш счет кораблях. С наслаждением скупца я вдыхал этот пыльный запах; каждое крохотное зернышко дорогого стоило. Я велел построить общественные пекарни и лично каждое утро отмеривал сотню мер зерна, которое распределяли среди пекарей, чтобы выпекать из муки, смешанной с отрубями, хлеба, вес которых определял я сам. Неимущих кормили бесплатно. По всей Италии не хватало зерна; цена доходила до тридцати шести ливров за квинтал, отруби стоили почти столько же; за зиму во Флоренции умерло с голоду четыре тысячи человек. А между тем из Кармоны не прогоняли ни бедняков, ни калек, ни иноземцев, и у нас осталось еще довольно зерна для посева. В первые весенние дни 1348 года, когда все поля в Италии пустовали, на нашей равнине колыхалась пшеница, а в Кармоне на площади открылась ярмарка. С крепостной стены я смотрел, как тянутся вверх по холму караваны, и думал: я победил голод.
В открытое окно врывались небесная синь и праздничный гул; Катерина, сидевшая рядом с Луизой, занималась рукоделием. Я, усадив на плечи маленького Сиджизмондо, носился по зале, украшенной ветками цветущего миндаля.
- Быстрей! - выкрикивал малыш. - Галопом!
Я любил его. Он был мне ближе кого бы то ни было; Сиджизмондо не знал, что дни его сочтены, не ведал о том, что такое год, месяц, неделя, он погрузился в сияющий бесконечный день без завтра, вечное начало, вечное сегодня. Радость его была безграничной как небо. "Быстрей! Галопом!" На бегу я думал: небесной синеве не будет конца, а меня ждет больше весен, чем цветов на миндальных деревьях. Радость моя никогда не угаснет.
- Но отчего вы так рано уезжаете? - спросила Катерина. - Дождитесь Троицына дня. Там наверху еще холодно.
- Я хочу уехать, - упрямо настаивала Луиза, - хочу уехать завтра.
- Завтра? Как ты не понимаешь, ведь надо по меньшей мере восемь дней, чтобы подготовить дом, - возразила Катерина.
- Я хочу уехать, - повторила Луиза.
Я подошел к ней и с любопытством вгляделся в упрямое личико:
- Но с чего вдруг?
Луиза воткнула иглу в гобелен, который вышивала.
- Детям нужен воздух.
- Но мне кажется, они прекрасно себя чувствуют, - сказал я, ущипнув за щиколотку Сиджизмондо и улыбнувшись двум девчушкам, сидевшим на ковре в луче солнца. - Весна так хороша в Кармоне.
- Я хочу уехать. - Луиза была непреклонна.
Танкред холодно усмехнулся:
- Она боится.
- Боится? Но чего? - недоумевал я.
- Она боится чумы, - пояснил он. - И она права. Вам ни в коем случае не следовало пускать сюда иноземных торговцев.
- Что за глупость! - возмущенно откликнулся я. - И Рим, и Неаполь далеко отсюда.
- Кажется, в Ассизи выпал дождь из черных насекомых с восемью лапками и жалом, - заметила Луиза.
- А возле Сиены земля разверзлась и начала исторгать огонь, - раздраженно бросил я, пожав плечами. - Стоит ли верить всему, что говорят!..
Катерина обернулась к Руджеро, который дремал, скрестив руки на животе; с некоторых пор он растолстел и непрерывно спал.
- Руджеро, что вы об этом думаете? - спросила она.
- Генуэзский купец рассказывал мне, что чума распространилась в Ассизи, - равнодушно заметил он.
- Даже если это правда, вряд ли болезнь доберется сюда, - вмешался я. - Воздух здесь такой же чистый, как в горах.
- Конечно, вам самому бояться нечего, - заметила Луиза.
- А что, ваши лекари предусмотрели и чуму? - спросил Танкред.
- Увы, сын мой, они все предусмотрели, - ответил я и лукаво посмотрел на него. - Обещаю тебе, через двадцать лет я привлеку к правлению Сиджизмондо.
Он вышел, громко хлопнув дверью.
- Не стоит доводить его до крайности, - мягко упрекнула меня Катерина.
Я промолчал. Она нерешительно посмотрела на меня:
- Ты не хочешь принять монахов, которые просили о встрече?
- Я не допущу эту свору в Кармону, - отрезал я.
- Но ты не можешь отказаться выслушать их.
- Может, они подскажут нам, как уберечься от чумы, - заметила Луиза.
Я сделал знак Руджеро:
- Ну ладно, пусть войдут.
По всей Италии, опустошенной голодом, городские жители снимались с места и принимались пылко проповедовать покаяние. По слову монахов торговцы бросали лавки, ремесленники - мастерские, пахари оставляли поля, они переодевались в белые одежды, пряча лица под капюшоном; самые бедные заворачивались в простыни. Они босиком странствовали из города в город, распевая псалмы и призывая жителей присоединиться к ним. Этим утром они прибыли под стены Кармоны, но я запретил им входить в ворота. Сопровождавшие шествие монахи меж тем поднялись во дворец. Руджеро провел их ко мне; они были одеты в белые одежды.
- Садитесь, братья мои, - пригласил я.
Низкорослый монах сделал шаг к креслу, обитому дамасской тканью, но его спутник жестом остановил его:
- Не стоит.
Я с неприязнью взглянул на высокого монаха с обветренным лицом, что стоял передо мной, спрятав руки в рукава. Этот человек осуждает меня, подумал я.
- Откуда вы прибыли?
- Из Флоренции, - ответил низкорослый, - мы шли двадцать дней.
- До вас дошли слухи о том, что чума распространилась до самой Тосканы?
- Боже правый, нет! - ответил он.
- Вот видите, - сказал я, повернувшись к Луизе.
- Правда ли, отец мой, что от голода во Флоренции умерло четыре тысячи человек? - спросила Катерина.
Низкорослый кивнул.
- Больше четырех тысяч, - сказал он. - Мы ели лепешки из мерзлой травы.
- Когда-то и нам доводилось едать такое, - сказал я. - А прежде вы бывали в Кармоне?
- Один раз. Лет десять назад.
- Не правда ли, красивый город?
- Этот город нуждается в Слове Господнем! - пылко воскликнул высокий монах.
Взгляды присутствующих обратились к нему. Я нахмурил брови.
- Здесь у нас есть священники, и каждое воскресенье мы слушаем прекрасные проповеди, - сухо заметил я. - К тому же народ в Кармоне благочестив и ведет суровую жизнь; здесь у нас нет ни еретиков, ни развратников.
- Но их сердца снедает гордость, - звенящим голосом провозгласил монах. - Они перестали печься о вечном спасении; ты мечтаешь раздать им блага земные, а блага эти всего лишь тщета. Ты спас их от голода, но не хлебом единым жив человек. Ты полагаешь, что совершил великое деяние, но сделанное тобой - ничтожно.
- Неужели ничтожно? - прервал его я, рассмеявшись. - Тридцать лет назад здесь, в Кармоне, жили двадцать тысяч человек. А сейчас их пятьдесят тысяч.
- И скольким из них после кончины суждено спасти душу? - спросил высокий монах.
- Мы пребываем в мире с Господом, - рассердился я. - И нам не нужны ни речи, ни шествия. Руджеро, вели проводить монахов за ворота, пусть они ищут кающихся на равнине.
Монахи тихо удалились; Луиза и Катерина хранили молчание. В ту пору я еще не был уверен, что Небеса пусты, но я пекся не о Небесах, а земля Господу не принадлежала. Это было мое владение.
- Дедушка, отведи меня поглядеть на обезьян, - попросил Сиджизмондо, потянув меня за руку.
- Мне тоже хочется посмотреть на обезьян, - заявила одна из девочек.
- Нет! - вмешалась Луиза. - Я запрещаю вам выходить, вы заразитесь чумой, все тело у вас почернеет, и вы умрете.
- Не рассказывайте им вздора! - нетерпеливо перебил я. Положив руку на плечо Катерины, я предложил: - Пойдем спустимся с нами на ярмарку…
- Если я спущусь, то потом придется подниматься.
- И хорошо!
- Ты забываешь, что я уже стара.
- Да нет, - заверил я, - вовсе ты не стара.
Лицо у нее было прежнее: то же робкое выражение глаз, та же улыбка; только уже давно она казалась усталой; щеки пожелтели и стали одутловатыми, а вокруг рта обозначились морщины.
- Мы пойдем потихоньку, - сказал я.
Мы спускались по старой улице Красильщиков. Дети шагали впереди. По сторонам улицы работники с синими ногтями окунали мотки шерсти в чаны с лазурью и кровью; лиловые ручьи струились по мостовой.
- Ну когда же я снесу эти старые лачуги?! - воскликнул я.
- А куда ты денешь бедняков?
- Я знаю, как поступить с ними, - ответил я Катерине. - Надо, чтобы они все умерли.
Улица вела к полю, где раскинулась ярмарка. Воздух здесь пропах гвоздикой и медом. Повсюду раздавались крики торговцев, доносились барабанный бой и звуки фанфар. Толпа теснилась возле лотков, где торговали сукном, рулонами тканей, фруктами, пряностями и пирогами. Женщины любовно поглаживали плотные ткани и тончайшие кружева; дети вгрызались в вафли; из тяжелых кувшинов, стоявших на деревянных прилавках, разливали вино. Сердца и желудки были разгорячены. Когда я показался на площади, повсюду раздались возгласы: "Да здравствует граф Фоска!", "Да здравствует графиня Катерина!" К моим ногам упал букет роз, какой-то мужчина сорвал с себя плащ и бросил на мостовую. Я победил голод, и эта радость родилась благодаря мне.
Дети сияли от удовольствия. Я покорно проследовал туда, где показывали ученых обезьян; я хлопал в ладоши, глядя, как пляшет медведь, как расхаживают на руках ярмарочные акробаты в полосатых трико. Ненасытный Сиджизмондо тянул меня то вправо, то влево.
- Сюда, дедушка! Сюда! - выкрикивал он, указывая на группу зевак, увлеченно следивших за каким-то представлением.
Нам не было видно, что там происходит, и я хотел было углубиться в толпу.
- Не приближайтесь, сир, - сказал один из зевак, повернув ко мне испуганное лицо.
- Что здесь происходит?
Я раздвинул толпу. Какой-то мужчина, явно иноземный торговец, лежал на земле с закрытыми глазами.
- Так чего же вы ждете? Отвезите его в больницу, - нетерпеливо бросил я.
Люди молча смотрели на меня, никто не двинулся с места.
- Чего вы ждете? Увезите его, - распорядился я.
- Мы боимся, - ответил какой-то мужчина. Он вытянул руку, преграждая мне дорогу. - Не приближайтесь.
Отстранив его, я опустился на колени перед недвижным телом. Я взял иноземца за запястье, сдвинул широкую манжету. Рука была усеяна черными пятнами.
- Священники внизу, - доложил Руджеро.
- Ах, уже! - сказал я. - Танкред здесь? - спросил я, отирая лоб.
- Нет, - глухо произнес Руджеро.
- А кто есть?
- Никого, - ответил Руджеро. - Мне пришлось нанять четверых людей и к тому же пообещать им целое состояние.
- Никого, - с горечью повторил я, оглядываясь вокруг.
Свечи догорали, в спальню проникал серый дневной свет. Прежде я бы сказал: "Катерина, никто не явился", а она бы ответила: "Они боятся". Или, может, сказала бы, зардевшись: "Они слишком трусливы". Я не мог ответить за нее. Я протянул руку и дотронулся до деревянного гроба.
- Здесь только два священника, - сказал Руджеро. - И они говорят, что до собора слишком далеко идти. Они отслужат заупокойную мессу в капелле.
- Пускай, - сказал я.
Я уронил руку. В спальню тяжелым шагом вошли четверо - дюжие краснорожие крестьяне; не глядя на меня, они проследовали к гробу и рывком взвалили его на плечи. Им было ненавистно хрупкое мертвое тело, лежавшее внутри; бледный труп, испещренный черными пятнами; им был ненавистен и я; с приходом чумы прошел слух, будто своей молодостью я обязан сговору с дьяволом.
Оба священника стояли у алтаря; слуги и несколько стражников жались по стенам. Пришедшие опустили гроб посреди пустого нефа, и священники принялись скороговоркой бормотать молитвы. Один из них размашисто осенил воздух крестом, и они торопливо проследовали к выходу. Следом носильщики понесли гроб; за мной шли Руджеро и несколько стражников. Занимался день, воздух был теплым, прозрачным. Люди в домах, проснувшись, принимались с ужасом разглядывать руки с проступившими черными пятнами. Тех, кто скончался ночью, вынесли наружу, и вдоль улицы теперь повсюду лежали свежие трупы, а над городом теперь витал настолько тяжелый запах, что мне казалось странным, что небо не потемнело.
- Монсеньор, - промолвил Руджеро.
В открытой двери показались двое мужчин, которые несли на доске покойника; они пристроились вслед за охраной, чтобы воспользоваться молитвами, которые бормотали священники.
- Оставь их!.. - сказал я.