Шепот молитв то затихал, то усиливался, как шум прибоя; доходят ли молитвы до Господа? Правда ли, что на небесах мертвые вновь обретают жизнь? У меня не будет больше ни рук, ни голоса, размышлял я. Я увижу, как распахнутся ворота Кармоны, увижу, как генуэзцы сносят наши башни, и ничему не смогу помешать. О-о, надеюсь, что церковники лгут и смерть моя будет окончательной.
Голоса смолкли. Стукнула о плиту пола алебарда, я вышел из церкви; дневной свет ослепил меня. На миг я застыл неподвижно наверху большой лестницы. Ни калек, клянчащих милостыню, ни ребятишек, играющих на ступенях. Шлифованный мрамор искрился на солнце. Внизу на склоне холма никого не было; вокруг красных шатров наблюдалось беспорядочное копошение. Я отвел взгляд. То, что происходило на равнине, и то, что делалось на небесах, меня не касалось. Это женщинам и детям пристало вопрошать: что там происходит? Сколько они еще выдержат? Придет ли весной Карло Малатеста? Пощадит ли нас Господь? Я же ничего не ждал. Я не открыл врата Кармоны и ничего не ждал.
Я медленно побрел вниз, к дворцу. Город был раздавлен тишиной, тяжкой как проклятие. Я думал: сейчас я здесь, и больше меня здесь не будет, меня вообще нигде не будет; нападут сзади, и я даже не пойму, что произошло… Потом я страстно воскликнул: нет, это невозможно! Со мной этого не случится! Повернувшись к Руджеро, я бросил:
- Я на чердак.
Я поднялся по винтовой лестнице, снял с пояса ключ и открыл дверь. Горло перехватило от едкого удушливого запаха. Пол был устлан гниющей травой; от стоящих на плите кастрюль и реторт исходил густой пар. Петруччо склонился над столом, заставленным колбами и бутылями, он помешивал в ступке желтое месиво.
- Где все?
Петруччо поднял голову:
- Они спят.
- В такой час?
Я пинком распахнул неплотно прикрытую дверь и увидел лекарей на лежанках, пристроенных вдоль стен. Одни спали, другие бессмысленно таращились на потолочные балки. Я закрыл дверь.
- Они работают не покладая рук! Просто надрываются, - тихо заметил Петруччо.
Я опустил руку ему на плечо:
- Это противоядие?
- Нет. Это бальзам от обморожения.
Схватив ступку, я в ярости швырнул ее на пол. Во взгляде Петруччо сквозил холод.
- Я пытаюсь сделать что-то полезное, - сказал он.
Нагнувшись, он поднял тяжелую мраморную ступку.
Я направился к плите.
- Уверен, что мы в силах отыскать противоядие, - заговорил я. - У всякого предмета есть свой антипод. Если есть яды, должно быть и противоядие.
- Может, его и отыщут через тысячу лет.
- Так, значит, противоядие существует! Отчего же не открыть его прямо сейчас?!
Петруччо пожал плечами.
- Я не говорю, что сию минуту, - поправился я.
Я огляделся. Лекарство было где-то здесь, сокрытое в травах, в этих красных и голубых порошках, но не в моих силах было отличить его; перед радугой этих склянок и реторт я был подобен незрячему, и Петруччо тоже. Лекарство было здесь, но никто на белом свете не мог его обнаружить.
- О Господи! - взмолился я и захлопнул за собой дверь.
Ветер задувал по вившейся вверх дороге. Облокотившись на каменный парапет, я разглядывал трепещущие языки пламени, вздымавшиеся со дна крепостных рвов. Вдали сиял огнями лагерь генуэзцев. А позади во тьме лежала равнина с безлюдными дорогами, заброшенными домами - необъятная и бесполезная, как море. Одиноко высившаяся на скале Кармона была островком, затерянным в море. Ветер доносил запах горящего колючего кустарника, взлетающие от костров искры рдели в холодном воздухе. Они жгут кусты на холме, это длится уже третий день, подумал я.
Шум шагов, звяканье стали заставили меня встрепенуться. Они двигались цепочкой вслед за стражником, что нес факел; руки у них были связаны за спиной; мимо проследовал стражник, за ним толстая краснощекая женщина, потом старуха, дальше, понурив голову, шла молодая женщина, лица ее не было видно, за ней хорошенькая девица, позади брел бородатый старик, а за ним еще один; они не прятались, чтобы избежать смерти; и вот им предстояло умереть.
- Куда вы их ведете? - спросил я.
- К западной стене, там склон круче.
- Их не слишком много.
- Больше никого не нашли, - заметил стражник и, повернувшись к узникам, приказал: - Давайте пошевеливайтесь.
- Фоска! - крикнул один из них резким голосом. - Позволь поговорить с тобой, не отправляй меня на смерть.
Я узнал его; это был Бартоломео, самый старый и жалкий из нищих, что стояли с протянутой рукой на паперти у собора. Стражник легонько подтолкнул его:
- Шевелись.
- Я знаю лекарство! - упрямо выкрикнул старик. - Позволь поговорить с тобой.
- Что за лекарство? - спросил я, подходя к нему.
Прочие узники скрылись во тьме.
- Лекарство. Оно спрятано в моем доме.
Я вгляделся в лицо нищего: он явно лгал. Губы его дрожали, несмотря на ледяной ветер, на пожелтевшем лбу выступили капли пота. Прожив на свете больше восьмидесяти лет, он все еще боролся, чтобы избежать смерти.
- Ты лжешь, - обвиняющим тоном произнес я.
- Клянусь Священным Евангелием, что не лгу. Отец моего отца привез его из Египта. Если я солгал, можешь убить меня завтра.
Я оборотился к Руджеро:
- Пусть этого человека доставят во дворец вместе с его лекарством.
Перегнувшись через зубцы стены, я, уже не питая надежды, бросил последний взгляд на пляшущие в ночи огни. Тишину разорвал страшный крик, он донесся от западной стены.
- Возвращаемся! - резко повелел я.
Катерина сидела в углу у камина, завернувшись в одеяло; она шила при свете факела. Когда я вошел, она не подняла глаз.
- Отец, - пролепетал Танкред, - Кунак больше не шевелится.
- Заснул. Дай ему поспать, - сказал я.
- Он уже совсем, совсем не шевелится.
Наклонившись, я дотронулся до блеклого бока старого пса:
- Он умер.
- Умер! - повторил Танкред.
Его румяное личико сморщилось, и из глаз полились слезы.
- Пойдем отсюда. Не плачь, - сказал я. - Будь мужчиной.
- Он умер навсегда, - сквозь плач выговорил сын.
Он зашелся в рыданиях. Тридцать лет благоразумия и страха, и однажды мне так или иначе предстоит протянуть ноги, от меня больше ничего не будет зависеть; Кармона окажется в руках слабого правителя. О как коротка даже самая долгая жизнь! К чему все эти покойники?!
Я подсел к Катерине; она штопала какой-то лоскут исколотыми пальцами. Я нежно окликнул ее:
- Катерина…
Она подняла безжизненное лицо.
- Катерина, проклинать меня нетрудно. Но попытайся хоть на миг представить себя на моем месте.
- Убереги меня Господь от такого! - проронила она. Не отрываясь от шитья, она заметила: - Нынче ночью подморозит.
- Да.
Я смотрел на бледные колеблющиеся тени, трепетавшие на висевшем на стене гобелене; внезапно меня охватила сильная усталость.
- Дети… - сказала она, - перед ними долгая жизнь.
- Ах, прекрати!
Я думал: они все умрут, но Кармона будет спасена. А если умру я, спасенный город попадет в руки флорентийцев или Милана. Я спасу Кармону или мне ничего не удастся сделать.
- Раймондо, позволь им вернуться в Кармону. - В голосе Катерины звучала мольба.
- Тогда нам всем конец, - глухо ответил я.
Она склонила голову. Опухшими покрасневшими пальцами она воткнула иголку в рукоделие. Мне хотелось положить голову ей на колени, гладить ее ноги, улыбаться ей. Но я разучился улыбаться.
- Осада была долгой, - сказала она. - Генуэзцы устали. Отчего бы не попытаться начать переговоры?
В груди у меня что-то болезненно дрогнуло; я спросил:
- Ты действительно так думаешь?
- Да.
- Ты хочешь, чтобы я открыл ворота генуэзцам?
- Да.
Я провел по лицу рукой. Они все так считают, я знал это. Так за что же я сражаюсь? Чем была Кармона? Это бездушные камни и люди, которые страшатся смерти. В них, как и во мне, живет тот же страх. Если я сдам Кармону, они, быть может, пощадят нас, мы проживем еще несколько лет. Год жизни… Нищий старик умолял меня об одной ночи… Одна ночь, вся жизнь. Дети, у которых вся жизнь впереди… Мне вдруг захотелось отказаться от продолжения борьбы.
- Монсеньор, - сказал Руджеро, - вот давешний старик со своим зельем.
Придерживая Бартоломео за плечо, Руджеро протягивал мне пыльную бутылку с зеленоватой жидкостью. Я взглянул на нищего: морщинистое лицо, грязная борода, моргающие глаза. Если мне удастся избежать яда, удара кинжала, болезни, то когда-нибудь я стану таким же.
- И что за зелье? - спросил я.
- Я хотел бы говорить с тобой с глазу на глаз, - заявил Бартоломео.
Я сделал знак Руджеро:
- Оставь нас.
Катерина хотела подняться, но я придержал ее за запястье.
- От тебя у меня нет секретов. Что ж, говори, - велел я нищему.
Он взглянул на меня со странной усмешкой.
- В этой бутылке эликсир бессмертия, - сказал он.
- Всего-навсего!
- Ты мне не веришь?
Его грубая уловка заставила меня в свою очередь усмехнуться:
- Но если ты бессмертен, отчего ж ты боялся, что тебя сбросят в ров?
- Я не бессмертен, - бросил старик. - Бутылка нетронута.
- Так почему ты не выпил? - удивился я.
- А ты, ты осмелишься выпить это?
Я взял в руки бутыль; жидкость была мутной.
- Пей первым.
- Водится ли в этом дворце какая-нибудь мелкая живность?
- У Танкреда есть белая мышь.
- Вели ее отыскать, - сказал нищий.
- Раймондо, наш сын привязан к этой мышке, - предупредила Катерина.
- Принеси ее, Катерина! - велел я.
Она встала. Я насмешливо произнес, обращаясь к старику:
- Эликсир бессмертия. Отчего же ты раньше не додумался продать его? Тогда у тебя не было бы нужды попрошайничать.
Бартоломео, проведя пальцем по пыльному горлышку флакона, сказал:
- Из-за этой проклятой склянки мне и пришлось просить милостыню.
- Как это?
- Отец мой был мудрецом. Он спрятал флакон на чердаке и забыл о нем. Перед смертью он открыл мне свой секрет, посоветовав также забыть о нем. Мне было двадцать лет, а мне предлагали дар вечной юности: с какой стати было о чем-то заботиться?! Я продал отцовскую лавку, растратил его состояние. Каждый день я повторял себе: выпью это завтра.
- И ты не выпил? - спросил я.
- Я впал в бедность, но так и не посмел выпить. Подступила старость и вместе с ней недуги. Я говорил себе: выпью перед смертью. Когда твои стражники обнаружили меня в лачуге, где я укрывался, я не выпил.
- Еще есть время, - заметил я.
Он покачал головой:
- Мне страшно умереть, но вечная жизнь это так долго!
Катерина, поставив на стол маленькую деревянную клетку, молча вернулась на прежнее место.
- Смотри внимательно, - сказал старик.
Он потряс бутылочку, капнул чуть-чуть себе в ладонь и поймал мышь. Она слабо пискнула и ткнулась мордочкой в зеленую жидкость.
- Это яд, - сказал я.
Мышь вытянулась на ладони старика, замерев, будто в нее угодила молния.
- Подожди.
Мы ждали. Вдруг маленькое неподвижное тельце дрогнуло.
- Она просто спала, - сказал я.
- Теперь сверни ей шею, - сказал Бартоломео.
- Не надо, - возразила Катерина.
Бартоломео положил мышь мне на ладонь. Она была живая и теплая.
- Сверни ей шею, - повторил он.
Я резко сжал пальцы: мелкие косточки сломались. Я бросил мертвую мышь на стол.
- Вот.
- Смотри-смотри, - прошептал Бартоломео.
Мгновение мышь недвижно лежала на боку. Потом она поднялась и засеменила по столу.
- Она была мертва, - задумчиво произнес я.
- Она теперь вообще не умрет, - объявил старик.
- Раймондо, прогони его. Он колдун. - Голос Катерины дрогнул.
Я ухватил старика за плечо:
- Нужно выпить все?
- Да.
- И что, со временем я состарюсь?
- Нет.
- Прогони его, - повторила Катерина.
- Если ты солгал мне, знаешь, что тебя ждет? - сказал я, недоверчиво глядя на старика.
Он кивнул и спросил:
- Но если я не солгал, ты сохранишь мне жизнь?
- О, тогда будущее твое обеспечено, - заверил его я и кликнул Руджеро.
- Да, господин, - сказал тот.
- Не спускай глаз с этого человека, - повелел я.
Двери за ними закрылись, я направился к столу и протянул руку к склянке.
- Раймондо, ты не станешь пить это! - воскликнула Катерина.
- Он не солгал, - заметил я. - К чему ему лгать?
- О, вот именно! - В ее голосе звучала ирония.
Я поглядел на нее, и рука моя опустилась. Она пылко заговорила:
- Когда Христос захотел наказать еврея, рассмеявшегося Ему в лицо, то обрек его на вечную жизнь.
Я ничего не ответил. С мыслью, сколько всего я смогу сделать, я взялся за флакон. Катерина закрыла лицо руками.
- Катерина! - Я огляделся вокруг - больше я никогда не увижу эту комнату прежними глазами. - Катерина, - повторил я, - если я умру, открой ворота города.
- Не пей! - В голосе ее звучала мольба.
- Если я умру, делай все, что пожелаешь. - С этими словами я поднес флакон к губам.
Когда я открыл глаза, был день, а в комнате толпились люди.
- Что случилось?
Я поднялся на локте; голова была тяжелой. Катерина, стоявшая в изголовье кровати, смотрела на меня застывшим взором.
- Что случилось?
- Вот уже четыре дня вы лежите на этом ложе, и тело холодное, как у мертвого, - отозвался Руджеро. Он тоже выглядел испуганным. - Четыре дня!
Я подскочил:
- Где Бартоломео?
- Я здесь. - Старик подошел, с затаенной злобой глядя на меня. - Ну и напугал же ты меня.
Я ухватил Бартоломео за руку и отвел его к дверям:
- Все получилось?
- Ну да!
- И я никогда не умру?
- Нет. Даже если бы ты захотел. - Он принялся смеяться, разводя руками. - Сколько времени, сколько же времени!
Я поднес руку к горлу, мне было душно.
- Живо, мой плащ! - приказал я.
- Вы желаете выйти? - с тревогой спросил Джакомо. - Я позову телохранителей.
- Нет, не надо.
- Это неблагоразумно, - заметил Руджеро. - В городе неспокойно. - Он отвел глаза. - Люди никак не могут смириться с тем, что во рвах день и ночь раздаются крики.
Я остановился на пороге:
- Народ возмущен?
- Не то чтобы. Но что ни ночь они пытаются провести выживших в крепость. Из амбаров крадут мешки с зерном. И люди ропщут.
- Каждому, кто будет роптать, двадцать ударов кнутом, - приказал я. - И всякого, кого застанут ночью возле крепости, повесить.
Катерина изменилась в лице; шагнув ко мне, она спросила:
- Не прикажешь ли позволить им вернуться?
- Ох, не начинай! - нетерпеливо бросил я.
- Ты ведь сказал: если я умру, открой ворота.
- Но я не умер.
Я посмотрел на ее заплаканные глаза, на впалые щеки. Почему она так грустна? Почему все они так опечалены? Я готов был кричать от радости.
Я пересек розовую площадь. Ничего не переменилось. Та же тишина, те же лавки с витринами, наглухо закрытыми деревянными ставнями. И между тем все казалось новым, будто это был рассвет - немой и серый рассвет сияющего дня. Я смотрел на красное солнце, подвешенное среди пушистых облаков, и улыбался; мне казалось, я смогу дотянуться до этого огромного, излучающего радость шара. До неба было рукой подать, а сердцем я приветствовал будущее.
- Все в порядке? Ничего нового?
- Ничего нового, - сказал часовой.
Я двинулся по дозорному пути. Скала над холмом была голой; во рвах больше не горели огни, там не осталось ни травинки. "Они все умрут". Я оперся рукой о камень амбразуры; я чувствовал себя тверже камня. Что я отнял у них? Десять лет, полвека. Что такое год? Что такое век? Они родились, чтобы умереть. Я перегнулся через стену. Генуэзцы тоже умрут, черные муравьишки, что суетятся вокруг шатров. Но Кармона не умрет. Она будет стоять под солнцем в окружении восьми высоких башен, становясь с каждым днем все величественнее и прекраснее; она покорит равнину, подчинит себе всю Тоскану. Я всмотрелся в волнистые очертания холмов на горизонте и подумал: там, за ними, есть мир, и сердце мое екнуло.
Прошла зима. Огни во рвах погасли, стоны стихли. С приближением весеннего тепла порывы ветра доносили в Кармону едкий запах падали. Я вдыхал его без ужаса. Я знал, что смертельные испарения, исходившие от рвов, принесут заразу в лагерь генуэзцев. Волосы у них выпадут, руки и ноги распухнут, кровь сделается лиловой, и все они умрут. Когда Карло Малатеста со своей армией появился на гребне холмов, генуэзцы в спешке свернули лагерь и бежали, не дав сражения.
За войском кондотьера тянулись телеги, груженные мешками с мукой, мясными тушами и бурдюками, полными вина. Засияли огни на площадях, в городе запели победные песни. Люди обнимались на перекрестках. Катерина держала на руках Танкреда; впервые за четыре года она улыбалась. Вечером состоялось большое празднество; сидя по правую руку от Катерины, Малатеста пил и смеялся как человек, достигший цели. Я также ощущал жар от вина, растекавшийся по жилам, и радость жила во мне, но она отличалась от той, что испытывали другие, она была твердой и темной, она камнем давила на сердце. И это лишь начало, думал я.
Когда трапеза подошла к концу, я отвел Малатесту в сокровищницу и отсчитал ему условленную сумму.
- А теперь, - сказал я, - не возьметесь ли вы за преследование генуэзцев и захват сопредельных моим землям замков и городов?
- Ваша казна пуста, - с улыбкой произнес он.
- Завтра она наполнится.
С раннего утра я направил в город глашатаев: под страхом смерти каждый горожанин до наступления ночи должен был доставить во дворец все имеющееся золото, деньги и драгоценности. Мне доложили, что многие роптали, но никто не осмелился выказать неповиновение: на закате груды сокровищ наполнили мои сундуки. Я разделил эти богатства на три части: одна предназначалась префекту на закупку зерна для жителей города, другая - суконщикам, чтобы те могли закупить шерсть. Указывая Малатесте на третий сундук, я спросил:
- На сколько месяцев вы можете предоставить ваши войска в мое распоряжение?
- На несколько месяцев, - ответил он, погрузив руки в сияющие драгоценности.
- А точнее?
- Это зависит от того, насколько выгодной будет война, а также от моего доброго расположения.
Он небрежно перебирал драгоценные камни; я с нетерпением смотрел на него: каждая жемчужина, каждый бриллиант были зернышком будущих жатв, крепостью, защищающей наши границы, участком земли, вырванным у генуэзцев; я призвал оценщиков, которые провели всю ночь, подсчитывая мое состояние, и условился с Малатестой о твердой посуточной цене за каждого наемника. И вот я собрал всех мужчин Кармоны на площади у дворца и обратился к ним с речью:
- В ваших домах больше нет женщин, в ваших закромах нет зерна. Давайте же соберем принадлежащее генуэзцам зерно и уведем их дочерей в свои дома.
Я добавил, что во сне ко мне явилась Дева Мария и заверила меня, что ни один волос не упадет с моей головы, пока Кармона не сравняется могуществом с Генуей и Флоренцией.