Беатриче рассеянно окинула взглядом горизонт, она стояла довольно далеко от меня, но я, как всегда в ее присутствии, ощутил во рту горьковатый привкус. В воздухе роились белые пятнышки мотыльков. Мне хотелось бы думать, что она подобна этим насекомым-однодневкам, но она была столь же живой и реальной, как я сам; для нее это зыбкое существование имело более весомое значение, чем моя собственная судьба. В молчании мы долго созерцали каскад водяных струй, недвижный и текучий занавес, что ниспадал из раковины в раковину, где плясали белые пенные завитки; все та же и вечно иная пена.
Внезапно на верхней площадке появился Антонио; в глазах Беатриче вспыхнуло пламя. Почему она глядела с таким пылом на него? Он не любил ее.
- Чего хотят эти беженцы? - спросил я.
Антонио с серьезным видом посмотрел на меня, в горле его что-то дрогнуло.
- Хотят, чтобы мы помогли им захватить Ривель.
- A-а… И что ты ответил?
- Я поклялся, что не пройдет и месяца, как Ривель будет принадлежать нам.
Повисло молчание.
- Нет, - произнес я. - Мы не станем вновь развязывать войну.
- Так, значит, решаете вы! - с ожесточением воскликнул Антонио. - Скажите правду: я никогда не буду править Кармоной?
Я посмотрел на недвижное небо. Время остановилось. Когда-то Танкред выхватил свой кинжал, и я убил его; этот тоже желал моей смерти.
- Ты хочешь, чтобы твое правление началось с войны?
- Ах, - откликнулся Антонио, - сколько нам еще вязнуть в этом вашем мире?
- Чтобы добиться этого мира, мне потребовалось немало времени и средств, - заметил я.
- И зачем он нужен?
Фонтаны тянули свою нелепую песню. Если они более не услаждают сердце Антонио, зачем они нужны?
- Мы живем в мире, - снова заговорил Антонио. - В этих словах заключена вся наша история. Мятежи в Милане, войны в Неаполе, бунты в городах Тосканы - мы ни во что не вмешиваемся. Что бы ни происходило в Италии, Кармоны будто не существует. К чему же тогда наши богатства, наша культура и мудрость, если мы торчим на своей скале точно гриб-переросток?!
- Понимаю, - откликнулся я. Я давно уже понял это. - А что даст война?
- Вы спрашиваете?! Мы получим порт и дороги, ведущие к морю. Кармона сравняется в могуществе с Флоренцией.
- Ривель некогда был наш, - заметил я.
- Но на этот раз мы сохраним его за собой.
- Мандзони могущественны. Беглецы не найдут пособников в Ривеле.
- Они рассчитывают на поддержку герцога Анжуйского, - сообщил Антонио.
Кровь бросилась мне в лицо.
- Мы не станем призывать французов на наши земли!
- Почему? Другие прежде звали их. И снова призовут, и быть может, против нас.
- Вот поэтому Италии вскоре не станет. Мы уже не столь сильны, как в прежние времена, - сказал я, положив руку ему на плечо. - Страны, которые мы называем варварскими, растут и крепнут; Франция и Германия зарятся на наши богатства. Поверь мне, наше спасение в единстве, в мире. Если мы хотим, чтобы Италия смогла противостоять грозящим ей нашествиям, нужно укреплять союз с Флоренцией, нужно установить связи с Венецией и Миланом, следует опираться на швейцарских наемников. Если каждый город будет лелеять эгоистические амбиции, Италия пропадет.
- Вы уже сто раз объясняли это, - упрямо заявил Антонио. И гневно добавил: - Но мы останемся союзниками Флоренции лишь при том условии, что по-прежнему будем прозябать в тени.
- Что за беда? - откликнулся я.
- И вы безропотно миритесь с этим - а ведь вы столько совершили ради славы Кармоны?!
- Слава Кармоны не многого стоит по сравнению со спасением Италии.
- Плевать мне на Италию, - отрезал Антонио. - Моя родина Кармона.
- Это лишь один из городов, - настаивал я. - А их столько!
- Вы в самом деле верите в то, что сказали?
- Я так думаю.
- Тогда как вы смеете управлять?! - с жаром воскликнул Антонио. - Что вам делать с нами? Вы чужой в своем городе.
Я молча всматривался в его лицо. Чужой. Он сказал правду. Я уже стал чужим. Для Антонио Кармона была создана по мерке его смертного сердца, он любил ее. Я не имел права препятствовать ему вершить свою человеческую судьбу - судьбу, над которой я был не властен.
- Ты прав, - сказал я. - С этого дня тебе принадлежит власть над Кармоной.
Взяв за руку Беатриче, я повел ее к каскаду. Там, сзади, Антонио неуверенным голосом окликнул меня: "Отец!" - но я не вернулся. Я сел на мраморную скамью рядом с Беатриче.
- Я предвидел, что это случится, - сказал я.
- Я понимаю Антонио, - с вызовом бросила она.
- Вы любите его? - внезапно спросил я.
Ее веки дрогнули.
- Это вам прекрасно известно.
- Беатриче, - промолвил я, - он никогда вас не полюбит.
- Но я, я люблю его.
- Забудьте Антонио. Вы не созданы для страдания.
- Страдание меня не страшит.
- Что за нелепая гордость?! - гневно воскликнул я.
Этот жаждет тревог; она любит страдания. Что за демоны одолевают их?
- Вы что, вечно останетесь той девчонкой, которой нравились лишь запретные игры? К чему требовать ту единственную вещь, которой вам не получить?
- Я ничего не требую.
- У вас есть все, - с горечью произнес я. - Мир велик, и стоит захотеть, он будет ваш.
- Мне ничего не нужно.
Она сидела выпрямившись, чуть напряженно, держа руки на коленях, и я подумал, что ей и в самом деле ничего не нужно; удовлетворенная или разочарованная, она всегда будет верна себе.
Я взял ее за запястье, она удивленно взглянула на меня.
- Забудьте Антонио. Станьте моей женой. Разве вы не знаете, что я люблю вас?
- Вы?!
- Вы полагаете, что я не способен любить?
Она высвободила руку.
- Не знаю.
- Почему я внушаю вам отвращение? - спросил я.
- Я не испытываю отвращения к вам.
- Вы боитесь меня? Считаете меня дьяволом?
Она колебалась.
- Так что?
- Вы не человек! - с внезапным ожесточением бросила она и, окинув меня внимательным взглядом, добавила: - Вы мертвец.
Я схватил ее за плечи, мне хотелось сломить ее, и вдруг я увидал себя в глубине ее глаз: мертвец. Я мертв - как кипарисы, что не ведают ни зим, ни весеннего цветения. Я отпустил ее и молча удалился. Беатриче по-прежнему неподвижно сидела на каменной скамье; она мечтала об Антонио, которого влекла война. А я вновь был в одиночестве.
Несколько недель спустя Антонио с помощью войск герцога Анжуйского овладел Ривелем; во время штурма он был ранен; пока в Кармоне затевали празднества в честь победы, я отправился в Виллану, куда доставили Антонио. Он лежал в постели, бледный, кожа да кости; он был ранен в живот.
- Отец, вы гордитесь мною? - спросил он с улыбкой.
- Да, - ответил я.
Я тоже улыбался, но в груди у меня бушевал вулкан, заливая все пылающей лавой. Всего лишь рана в живот; и двадцать лет забот, двадцать лет надежд пошли прахом.
- В Кармоне гордятся мною?
- Никогда еще нигде в Италии не устраивали празднеств прекраснее тех, что дают в честь твоей победы.
- Если я умру, - выговорил он, - скрывайте мою смерть до тех пор, пока не закончатся праздники. Праздник - это так замечательно!
- Обещаю тебе, - заверил я.
Он смежил веки со счастливым видом. Он умирал удовлетворенный, прославившийся; будто его победа и впрямь была истинной победой, будто само это слово имело смысл. Его будущее не таило угроз; у него больше не было будущего; он умирал, сделав то, что хотел сделать, он навсегда оставался героем-триумфатором.
А мне никогда не покончить с этим, думал я, глядя в добела раскаленное небо.
Я сдержал свое обещание; лишь Беатриче знала, что Антонио умер. Ничего не ведавший радостный люд кричал: "Да здравствует Кармона! Да здравствует Антонио Фоска!" Целых три дня по городским улицам сновали процессии, на центральной площади проходили турнирные поединки, в трех городских церквях разыгрывали мистерии. В церкви Сан-Феличе во время мистерии Пятидесятницы искры, олицетворявшие языки пламени Святого Духа, попали на гобелены, и церковь загорелась, но народ безразлично взирал на пожар. Все пели и танцевали. Площадь с фасадами, затянутыми золотыми полотнищами, озаряли гирлянды фонариков. Бенгальские огни бросали кровавые отблески на мраморные статуи.
- Почему не тушат пожар? - сказала Элиана.
Она стояла возле меня на балконе; подаренное мною золотое ожерелье с рубинами украшало надушенную шейку.
- Это праздник, - ответил я. - И в Кармоне достаточно церквей.
Нам понадобилось тридцать лет, чтобы возвести эту церковь, а сгорела она в одну ночь. Кому до этого было дело?
Я вернулся в освещенную гостиную. Мужчины и женщины, разодетые в парчу, сверкающие драгоценностями, танцевали. Бежавшие из Ривеля и посланные из других покоренных городов собрались под балдахином вокруг послов герцога Анжуйского. Звучали грубый говор французов и угодливый смех всех прочих. Среди танцующих я увидел Беатриче. На ней было красное шелковое платье, она танцевала с французским дворянином. Когда музыка стихла, я направился к ней.
- Беатриче!
В ее улыбке таился вызов.
- Я думал, вы в своих покоях.
- Как видите, я спустилась.
- Вы танцуете!
- Разве не подобает мне вместе со всеми праздновать триумф Антонио?!
- Прекрасный триумф! - с горечью бросил я. - Его чрево уже поедают черви.
- Замолчите, - тихо сказала она. Лицо ее пылало.
- У вас лихорадка, - сказал я. - Зачем вы себя мучите? Идите оплакивать Антонио.
- Он умер победителем.
- Вы так же слепы, как он. Взгляните на них.
Я указал ей на французов с дерзкими лицами и массивными руками, наполнявших залу безудержным гоготом.
- Вот истинные победители.
- И что же? Это наши союзники.
- Чересчур могущественные союзники. Ривельский порт станет им опорой для похода на Неаполь. А когда они захватят Неаполь…
- Мы сможем победить и французов, - возразила Беатриче.
- Нет.
Выдержав долгую паузу, она сказала:
- Я хотела просить вас о милости.
Я взглянул на ее помертвевшее личико:
- Вы впервые…
- Позвольте мне уехать отсюда.
- Куда вы направитесь?
- Поселюсь у матери.
- Будете ежедневно стирать белье и доить коров?
- Почему бы и нет? Не хочу оставаться здесь.
- Для вас столь невыносимо мое присутствие?
- Я любила Антонио.
- Он умер, не вспомнив о вас, - отрезал я. - Забудьте его.
- Нет.
- Вспомните детство, - сказал я. - Как вы любили жить!
- Вот именно.
- Останьтесь. Я дам вам все, что вы не пожелаете.
- Я хочу уехать.
- Упряма как осел! - вспылил я. - Что за жизнь ждет вас там?
- Жизнь. Разве вы не понимаете, что подле вас невозможно дышать? Вы убиваете все желания. Да, вы даете, даете, но даете лишь безделки. Может, поэтому Антонио выбрал смерть: вы не оставили ему иного способа жить.
- Ступайте к своей матери и похороните себя там заживо! - в гневе выкрикнул я.
Развернувшись, я направился к послам герцога Анжуйского. Представитель герцога подошел ко мне со словами:
- Великолепный праздник!
- Да, праздник, - сказал я.
Мне вспомнились старые стены с редко повешенными блеклыми гобеленами. Катерина, одетая в шерстяное платье, вышивала. Теперь каменные стены скрылись под шелковой обивкой и зеркалами; мужчины и женщины оделись в расшитые золотом шелка, но их сердца снедали неутоленные желания. Элиана с ненавистью смотрела на Беатриче, прочие женщины завидовали ожерелью Элианы; мужья ревниво поглядывали на жен, танцевавших с иноземцами; всех переполняли амбиции, неудовлетворенность, злоба, они были пресыщены повседневной роскошью.
- Я не вижу посла Флоренции, - заметил я.
- Прибывший гонец передал ему пакет, - сообщил Жак д’Атиньи. - Он прочел и тотчас покинул зал.
- А, - сказал я. - Это война.
Я вышел на балкон. Небо было озарено вспышками, церковь Сан-Феличе догорала. Народ плясал. Они плясали потому, что Кармона одержала крупную победу и война закончилась. Война началась. Флорентийцы требовали, чтобы я отдал Ривель Мандзони; французы запрещали мне делать это. Победить Флоренцию с помощью французов означало отдать им Тоскану; бороться против французов означало разрушить Кармону и стать добычей Флоренции. Какое ярмо предпочесть? Смерть Антонио была напрасной.
Собравшиеся внизу заметили меня. В гомоне толпы прорезался голос: "Да здравствует граф Фоска!" Они бурно приветствовали меня, но Кармона была потеряна.
Руки мои невольно сжались на железных перилах. Сколько раз стоял я на этом балконе - гордый, радостный, напуганный? К чему были все эти страсти, опасения, надежды? Внезапно все утратило значение - и война, и мир перестали меня волновать. Мир: Кармона продолжает растительное существование, будто громадный гриб; война: то, что построено людьми, будет разрушено с тем, чтобы назавтра вновь быть отстроено. В любом случае те, что пляшут, скоро умрут, смерть их будет так же бесполезна, как и жизнь. Церковь пылала. Я произвел на свет Антонио, и его больше нет на свете. Если бы меня не существовало, ничто на земле не переменилось бы.
Может, прав был монах, размышлял я, ничего на свете нельзя сделать. Руки вцепились в перила. А все же я существовал. У меня были руки, голова, передо мной простиралась вечность.
- О господи! - взмолился я.
Я ударил себя в лоб кулаком. Конечно, я мог, я что-то мог. Но где и что? Я понимал тиранов, которые могли спалить город или казнить целый народ, чтобы доказать себе самому собственную власть. Но всегда они убивали лишь людей, обреченных на смерть, они разрушали лишь будущие руины.
Я обернулся: Беатриче стояла возле стены, упорно глядя в пустоту. Я шагнул к ней:
- Беатриче, я поклялся, что вы станете моей женой.
- Нет, - уронила она.
- Я брошу вас в застенок, и вы останетесь там до тех пор, пока не дадите согласия.
- Вы не поступите так.
- Вы плохо меня знаете. Я сделаю это.
Отступив, она сказала дрогнувшим голосом:
- Вы говорили, что желаете мне счастья.
- Я хочу и добьюсь этого вопреки вам. Я предоставил Антонио возможность распоряжаться собственной жизнью, и он погиб; он умер понапрасну. Я не повторю подобной ошибки.
Война возобновилась. Я был слишком слаб, чтобы бороться против могущественных союзников, мне пришлось уступить Ривель, и флорентийцы вскоре предприняли осаду замков, расположенных на границе моих земель. Они захватили несколько крепостей врасплох, а мы хитростью заманили нескольких их капитанов в ловушку. В моем войске сражались французы, а флорентийцы наняли восемьсот страдиотов. Сражения были, как никогда прежде, кровопролитными, так как иноземные солдаты не просили пощады и сами никого не щадили, но результат по-прежнему был неопределенным; по прошествии пяти лет вовсе не казалось, что у флорентийцев есть малейшая возможность покончить с нами, а у Кармоны освободиться от них.
- Так может продолжаться еще лет двадцать, - заявил я. - И не будет ни победителей, ни побежденных.
- Двадцать лет, - задумчиво повторила Беатриче.
Она сидела рядом со мной в моем кабинете и смотрела в окно на вечерние сумерки; руки ее покоились на коленях. На ее пальце было обручальное кольцо, но никогда мои губы не прикасались к ее губам. Двадцать лет… Она думала не о войне. Она думала: через двадцать лет мне исполнится пятьдесят. Встав, я повернулся спиной к окну, я не мог более выносить цвет этих сумерек.
- Слышите? - спросила она.
- Да.
Я слышал, как пела женщина на дороге, а еще слышал плеск в сердце Беатриче, та же пресная вода, что переполняла мое сердце.
- Беатриче! - внезапно спросил я. - В самом ли деле невозможно, чтобы вы полюбили меня?
- Не будем об этом.
- Все переменится, если вы меня полюбите.
- Я уже довольно давно перестала вас ненавидеть.
- Но вы меня не любите.
Я подошел к большому матовому зеркалу. Мужчина в расцвете лет, с твердым лицом без морщин, мускулистое тело, не знающее усталости; я был выше и крепче нынешних мужчин.
- Разве я чудовище? - спросил я.
Она не ответила. Я уселся у ее ног.
- Все же мне кажется, что между нами существует взаимопонимание. Кажется, я понимаю вас, а вы меня.
- Ну да.
Кончиками пальцев она ворошила мои волосы.
- Тогда в чем дело? Чего вам недостает во мне? Того, за что вы любили Антонио и не находите во мне?
Она убрала руку.
- Нет.
- Понимаю. Он был красивым, щедрым, храбрым и гордым. Разве у меня нет ни одного из этих достоинств?
- Как будто есть…
- Как будто… Разве я притворщик?
- Вы неповинны в этом. Теперь я поняла, что вы были в этом неповинны, и перестала ненавидеть вас.
- Объясните.
- К чему? - устало обронила она.
- Я хочу знать.
- Когда Антонио кинулся в озеро, когда он первым устремился на штурм крепости, я восхищалась им, ведь он рисковал жизнью; но вы… в чем ваша храбрость? Мне нравится ваша щедрость, вы бессчетно отдаете богатства, время и силы, но у вас впереди столько миллионов жизней, что все ваши жертвы ничтожны. Мне нравилась гордость Антонио: будучи таким, как все, он сделал выбор - как прекрасно быть самим собой; вы же - вы исключительное создание, о чем вам известно; это меня не трогает.
Голос ее звучал чисто, в нем не было ни жалости, ни ненависти, и в ее словах я вдруг расслышал голос прошлого, давно забытый голос, с тревогой произнесший: "Не пей это!"
- Так, значит, в ваших глазах все, что я делаю и кем являюсь, не стоит и гроша, потому что я бессмертен?
- Да, это так. - Она дотронулась до моей руки. - Послушайте эту песню. Было бы пение этой женщины столь волнующим, если бы она не должна была умереть?
- Значит, это проклятие? - произнес я.
Она не ответила; да и что тут скажешь, это было проклятие.
Резко встав, я обнял Беатриче:
- И все же я здесь. Я жив, я люблю вас и мне больно. Во веки вечные мне более не удастся вас встретить, вас не будет, не будет никогда.
- Раймондо, - сказала она.
На этот раз в ее голосе сквозила жалость и, быть может, нежность.
- Попытайтесь любить меня, - сказал я. - Попытайтесь.
Прижав ее к себе, я почувствовал, что сопротивление ее гаснет. Я поцеловал ее в губы; грудь ее трепетала; рука безвольно повисла.
- Нет, нет, - твердила она.
- Я люблю тебя, люблю, как может мужчина любить женщину.
- Нет. - Она дрожала. Высвободившись, она прошептала: - Простите меня.
- За что?
- Меня пугает ваше тело. Оно другое.
- Оно из той же плоти, что и ваше.
- Нет. - В глазах ее стояли слезы. - Вы не понимаете? Мне непереносима мысль, что меня ласкают руки, которым не суждено сгнить. Мне стыдно.
- Скажите лучше, что вам страшно.
- Это одно и то же, - сказала она.
Я смотрел на свои руки, проклятые руки. Я понимал.