- Это вы должны простить меня, - сказал я. - За двести лет я ничего не понял. Теперь понимаю. Вы свободны, Беатриче; вы вольны уехать отсюда; если когда-нибудь вы полюбите мужчину, любите его без угрызений совести.
Я повторил:
- Вы свободны.
- Свободна?.. - сказала она.
Десять лет у наших границ продолжались пожары, грабежи, побоища. К концу этого срока король Франции Карл Восьмой пошел на Италию, чтобы заявить притязания на Неаполитанское королевство; Флоренция заключила с ним союз, а он стал посредником между ней и нами. Мы сохраняли Ривель при условии, что выплатим неприятелю значительную дань.
На протяжении многих лет я был вынужден терпеть покровительство французов; но я с отчаянием взирал, как Италия, терзаемая беспорядками гражданской войны и анархии, подчиняется их тирании. Это моя вина, с горечью думал я. Если бы я некогда подчинил Кармону генуэзцам, Генуя, несомненно, господствовала бы над всей Тосканой и набеги иноземцев разбивались бы об этот барьер. Эта моя недальновидность и амбиции мелких городков препятствуют Италии слиться в единый народ, как это произошло во Франции и Англии, как это собирается сделать Испания.
- Еще есть время! - пылко твердил мне Варенци.
Это был прославленный эрудит, автор "Истории итальянских городов", прибывший в Кармону с тем, чтобы умолять меня спасти наши многострадальные края; он заклинал меня работать над объединением итальянских государств в обширный союз, в интересах которого я буду осуществлять правление. Поначалу он возлагал надежды на Флоренцию, но мощное движение Кающихся, доведенных до исступления Савонаролой, полагалось только на силу молитв, а молились они лишь об эгоистическом возвеличении собственного города. Тогда Варенци обратился ко мне. Несмотря на слабость Кармоны, обескровленной пятнадцатью годами войны, эти его планы не казались мне химерическими: в том состоянии анархии и неопределенности, в которое была погружена Италия, достаточно было решительно настроенного человека, чтобы изменить ее судьбу. Когда Карл Восьмой смирился с потерей Неаполя и возвращением через Альпы, я решил действовать. Укрепив свой союз с Флоренцией точным соблюдением обещанных выплат, я начал торг с Венецией, но о моих планах проведал герцог Миланский. Опасаясь могущества лиги, возглавляемой не им, он отправил послов к своему племяннику Максимилиану, римскому королю; он позвал его, с тем чтобы возложить на него в Милане ломбардскую корону, а в Риме - корону империи и восстановить во всей Италии древнюю власть императоров. Он оказал давление на Венецию, угрожая стать на сторону короля Франции, который, как полагали, был готов перейти через Альпы. И в конце концов венецианцы отправили послов к Максимилиану, суля ему денежную помощь.
Максимилиан вошел в Италию, и все мелкие независимые тосканские государства провозгласили себя его союзниками в надежде, что он положит конец гегемонии Флоренции и Кармоны. Он осадил Ливорно, атаковав город с суши и с моря. По получении такой новости все в Кармоне страшно встревожились. Ненависть завистливых соседей, враждебный настрой герцога Миланского не оставляли нам ни малейшей возможности сохранить независимость в случае, если Максимилиан сделается правителем Италии. Ну так вот, после взятия Ливорно в его власти оказалась вся Тоскана. Флорентийцы послали в порт немалый гарнизон и многочисленную артиллерию, они не так давно возвели там новые оборонительные сооружения. Но Максимилиан пользовался поддержкой венецианского флота и миланского войска. Когда мы узнали, что четыреста конников и столько же немецких пехотинцев двинулись к Маремне, помимо Чикины, где они завладели большим селом Бальдхейм, - их победа казалась вполне обеспеченной. Единственное, на что мы надеялись, - это что солдаты и шесть тысяч мюи зерна, обещанных Карлом Восьмым флорентийской синьории, будут отправлены без задержки. Но мы с давних пор знали, что не стоит доверять словам французов.
- Наша участь решается ныне, причем решается без нас! - сказал я.
Прижавшись лбом к стеклу, я следил, не появится ли на повороте дороги гонец.
- Не думайте об этом, - сказала Беатриче. - Это ни к чему не приведет.
- Знаю, - откликнулся я. - Но невозможно запретить себе думать.
- О! Хвала Царю Небесному, возможно.
Я смотрел на ее склоненный затылок, жирный затылок. Она сидела перед столиком с разложенными на нем кистями, порошками и листами пергамента. Ей удалось сохранить прекрасные темные волосы, но черты ее лица расплылись, талия сделалась грузной; огонь в глазах угас. Я дал ей все, что мужчина может дать женщине, а она проводила целые дни, иллюстрируя рукописи.
- Отложите кисти, - внезапно сказал я.
Она подняла голову и удивленно поглядела на меня.
- Поедем со мной навстречу гонцам, - предложил я. - Вам неплохо подышать воздухом.
- Я слишком давно не ездила верхом, - заметила она.
- Вот именно. Вы никогда не выходите.
- Мне здесь хорошо.
Я прошелся по комнате.
- Отчего вы избрали такую жизнь? - спросил я.
- Я избрала? - медленно выговорила она.
- Я ведь предоставил вам свободу, - живо заметил я.
- Я ни в чем вас не упрекаю.
Она вновь склонилась над своими миниатюрами.
- Беатриче, после смерти Антонио вы так никого и не полюбили? - спросил я.
- Нет.
- Из-за Антонио?
- Не знаю, - помолчав, ответила она.
- Почему?
- Видимо, я не способна любить.
- Это моя вина? Что вас мучает? Вы слишком много размышляете. Чересчур много.
Взглянув на меня, она вдруг улыбнулась.
- Я не несчастна, - весело сказала она.
Я вновь прижался лбом к стеклу, пытаясь не думать ни о чем: судьба Беатриче решится без ее участия, моя судьба - без моего. Но я тогда еще не умел останавливать свои мысли. Максимилиан, вероятно, уже в Ливорно… Я рванулся прочь из комнаты и, вскочив на коня, галопом помчался к перекрестку. Там уже собралась толпа людей, которые добрались сюда пешком, на лошади или на телеге, они жадно смотрели на дорогу, ведущую к морю. Миновав перекресток, я двинулся дальше. Когда я повстречал вестника, тот сообщил мне, что Кастаньето сдан, а Билона готовится открыть ворота.
Этим вечером никто не садился ужинать, мы с Беатриче и Варенци затворились в моем рабочем кабинете, вновь подстерегая стук конских копыт. Мне казалось, что на земле не осталось иных занятий, кроме как стоять неподвижно, прижавшись лбом к стеклу, не отрывая взгляда от дороги, где не было никого.
- Сегодня вечером Ливорно будет взят, - сказал я.
- Какой ветер! - мрачно заметил Варенци.
Верхушки деревьев дико раскачивались, ветер вздымал на дороге клубы пыли, а небо обрело свинцовый оттенок.
- Море штормит, - вновь заговорил Варенци.
- Да, нам не приходится рассчитывать на чью-либо помощь, - уронил я.
Дорога была пуста. Там, на равнине, дороги были наводнены ландскнехтами в шлемах с трепещущими на ветру перьями, они надвигались на Ливорно, устраивая резню в каждом селении; немецкие пушки обстреливали порт. В разбушевавшемся море было пусто, как на дороге.
- Он отдаст Кармону герцогу Миланскому, - заметил я.
- Такой город не может умереть! - с жаром воскликнула Беатриче.
- Он уже мертв, - откликнулся я.
Я был правителем этого города, а руки мои бессильно повисли вдоль тела. Внизу чужеземные пушки стреляли по чужому городу; каждое ядро попадало в сердце Кармоны, а она была не в силах защититься.
Спустилась ночь. Дорогу уже не было видно, а расслышать что-либо сквозь вой ветра невозможно; я перевел взгляд с окна на дверь, где должен был появиться гонец; я ждал, когда раздастся звук его шагов. Но ночные часы текли, а дверь не отворялась. Беатриче и во сне выглядела достойно: она спала, прямо держа голову и скрестив руки на груди. Варенци погрузился в размышления. Это была долгая ночь. Время застыло на дне синих песочных часов, которые никто не перевернул.
Я вспоминал все эти годы, два столетия, в течение которых я отстаивал Кармону. Я считал, что ее судьба в моих руках; я защищал ее от Флоренции, от Генуи, меня тревожили планы Синьории, я следил за Сиеной и Пизой, отправлял шпионов в Милан; при этом меня нисколько не занимали ни войны между Францией и Англией, ни перемены при бургундском дворе, ни распри германских выборщиков; я не подозревал, что дальние битвы и споры, а также международные договоры подведут меня к этой ночи бессилия и неведения, не подозревал, что судьба Кармоны решалась там, в широком мире. Она решалась в этот час в разбушевавшемся море, в немецком стане, во флорентийском гарнизоне, а также по ту сторону Альп - в легковесном вероломном сердце короля Франции. И ничто из того, что происходило в самой Кармоне, более ее не касалось. В первых лучах зари все опасения и надежды во мне умерли; никакое чудо было уже не в состоянии даровать нам победу; Кармона мне больше не принадлежала, а в постыдном тщетном ожидании я утратил власть над самим собой.
Лишь ближе к полудню из-за поворота показался всадник: Ливорно было спасено. Несмотря на штормовую погоду, французская флотилия из шести кораблей и двух галеонов с грузом зерна и войском прибыла в порт; сильный ветер заставил генуэзские и венецианские корабли укрыться в Мелине, французы вошли в ливорнский порт на всех парусах, не встретив препятствий.
Несколько дней спустя мы узнали, что буря потрепала императорскую флотилию, Максимилиан отвел свою армию в Пизу, заявив, что не может воевать одновременно с Господом и людьми. Новости я воспринял безразлично: мне казалось, что меня это более не касается.
- Нужно возобновить переговоры с Венецией, - предложил Варенци. - Максимилиану нужны деньги. Если Венеция откажет ему в субсидиях, он покинет Италию.
Советники согласились с ним. Прежде они восклицали: "Благо Кармоны! Спасение Кармоны!" Нынче я слышал: "Благо Италии! Спасение Италии!" С каких это пор они заговорили так? Прошли часы или годы? Они тем временем сменили одежды и лица, но по-прежнему говорили размеренными голосами, те же серьезные глаза видели перед собой недалекое будущее: слова были почти те же самые. Осеннее солнце отбрасывало на стол золотые отблески, искрясь в звеньях цепи, что я перебирал. Мне казалось, что я уже пережил точно такую минуту: сто лет назад? Час назад? Может, во сне? Я думал: неужто вкус моей жизни никогда не изменится?!
- Мы возобновим обсуждение завтра. Заседание закрыто! - резко сказал я.
Затворив за собой дверь кабинета, я спустился вниз, чтобы оседлать коня. В этом дворце можно задохнуться! Я проехал по новой улице меж пожелтевших высоких стен белых домов. Доведется ли мне увидеть их через сто лет? Я пришпорил коня. Как душно в Кармоне.
Я долго скакал по равнине; облака неслись над моей головой, внизу подо мной подпрыгивала земля; мне хотелось, чтобы эта скачка длилась вечно - ветер в лицо и тишина на сердце. Но когда бока коня подо мной покрылись испариной, из моей гортани вырвались новые слова: Кармона в очередной раз спасена. И что же мне теперь делать?
Я направился по тропе на вершину холма; она извилисто шла вверх, и мало-помалу передо мной открылась вся равнина. Внизу справа было море, предел Италии; она окружала меня до самого горизонта, теряясь из виду; но на морских берегах, у подножия гор, ей был положен предел. Усилия, терпение, и через десять или двадцать лет она могла бы покориться моей власти. Но вот одна ночь, и мои никчемные руки опустились; глаза были прикованы к далекому горизонту, я вслушивался в эхо событий, разворачивавшихся за горами и морями.
Италия слишком мала, думал я.
Остановив коня, я спешился. Я часто поднимался на эту вершину, созерцая привычный пейзаж. Но теперь мне вдруг показалось, что то, о чем я мечтал несколько часов назад, даровано мне: во рту появился незнакомый привкус. Воздух трепетал, вокруг меня все переменилось. Кармона, вскарабкавшаяся на свою скалу, окруженная восемью башнями, опаленными солнцем, была всего лишь грибом-переростком. И раскинувшаяся вокруг Италия - тюрьмой, чьи стены внезапно рухнули.
Внизу было море, но мир не заканчивался на морском берегу. Суда под белыми парусами спешили в Испанию и туда дальше, за пределы Испании, к новым континентам. На тех неведомых землях краснокожие люди поклонялись солнцу и бились на томагавках. А за пределами этих земель были другие океаны и другие земли, миру не было конца; вне его ничто не существовало; он нес в сердце собственную судьбу. Теперь передо мной была уже не Кармона и не Италия, в этот миг я пребывал в центре обширного единого и безграничного мира.
Галопом я припустил с холма.
Беатриче была в своей спальне; на куске пергамента она выводила красно-золотые ветвящиеся орнаменты. Рядом стояла ваза, полная роз.
- Так что? Что сказали ваши советники? - спросила она.
- Чушь! - живо откликнулся я.
Она удивленно посмотрела на меня.
- Беатриче, я пришел проститься с вами.
- Куда вы едете?
- В Пизу. Я еду к Максимилиану.
- Что вы надеетесь получить от него?
Вынув розу из вазы, я сломал ее.
- Я скажу ему: Кармона слишком мала для меня; Италия слишком мала. Чтобы хоть что-то сделать, нужна власть над всем миром. Позвольте служить вам, и я поднесу вам весь мир.
Беатриче встала, разом побледнев.
- Не понимаю, - сказала она.
- Не важно, правишь ли ты от своего имени или от имени другого, - объяснил я. - Раз мне выпал этот шанс, я его не упущу. Я разделю судьбу Габсбургов. И быть может, наконец смогу действовать.
- Вы покинете Кармону? - В глазах Беатриче вновь зажглось прежнее пламя. - Вы это хотите сказать?
- Неужто вы думаете, что я навеки останусь прозябать в Кармоне?! - с вызовом бросил я. - Что такое Кармона? Мои мысли уже давно за ее пределами.
- Вы не можете так поступить!
- Знаю, это город, за который погиб Антонио.
- Это ваш город. Город, который вы не раз спасали, которым правили двести лет. Вы не можете предать ваш народ.
- Мой народ! - воскликнул я. - Он не раз умер! Как могу я ощущать, что связан с ним, ведь он никогда не будет прежним. - Подойдя к Беатриче, я сжал ее руки. - Прощайте. Когда я уеду, возможно, вы снова начнете жить.
Ее глаза разом потухли.
- Слишком поздно, - глухо сказала она.
Я с жалостью вгляделся в ее расплывшиеся черты. Если бы я не желал так властно ее счастья, она бы любила, страдала, жила. Я потерял ее, и эта потеря очевиднее, чем утрата Антонио.
- Простите меня, - выдохнул я и прикоснулся губами к ее волосам, но она уже стала одной из миллионов женщин; нежность и жалость уже принадлежали прошлому.
* * *
Наступил вечер. От реки потянуло холодом. Из расположенной по соседству обеденной залы доносились голоса и звон посуды. Регина вспомнила, что только что пробило семь часов. Она посмотрела на Фоску:
- И у вас нашлись силы вновь начать все сначала?
- Можно ли помешать жизни возобновляться каждое утро? - спросил Фоска. - Вспомните, что мы говорили вечером: как прекрасно сознавать, что сердце бьется, мы протягиваем руку…
- И обнаруживаем, что вновь расчесываем волосы, - подхватила Регина. Она огляделась вокруг. - Верите ли вы, что завтра я вновь буду расчесывать волосы?
- Я предполагаю, что так и будет.
Она встала:
- Пойдем отсюда.
Они вышли из гостиницы, и Фоска спросил:
- Куда мы идем?
- Не важно. - Регина указала на дорогу. - Всегда можно направиться по этой дороге, ведь так? - Она рассмеялась. - Сердце бьется, и мы делаем один шаг, затем другой. Дороги не кончаются. - Помолчав, она добавила: - Мне хотелось бы знать, что стало с Беатриче.
- А что вы хотите, чтобы с ней стало? Однажды она умерла, вот и все.
- Все?
- Это все, что мне известно. Когда я вернулся в Кармону, оказалось, что она покинула город, и я не стал расспрашивать о ней. Впрочем, что толку расспрашивать? Она мертва.
- По сути, все истории заканчиваются хорошо, - заметила Регина.
Часть вторая
На пыльных набережных Арно немецкие солдаты отбивали тяжелый шаг, они были на голову выше идущих рядом пизанцев; в старом дворце Медичи гулко звенели их сапоги со шпорами. Мне пришлось долго дожидаться приема: я не привык ждать. Потом офицер стражи ввел меня в кабинет, где восседал император. На уши и курносый нос ниспадали пряди жестких светлых волос. Ему было около сорока. Любезным жестом он пригласил меня сесть. Стражу он отпустил, и мы остались одни.
- Мне часто хотелось познакомиться с вами, граф Фоска, - произнес он, с любопытством разглядывая меня. - Скажите, то, что рассказывают о вас, правда?
- Правда то, - ответил я, - что до сего дня Господь позволяет мне побеждать старость и смерть.
- Габсбурги тоже бессмертны, - с гордостью заметил он.
- Да, - сказал я. - И поэтому им предстоит владеть миром. Только весь мир является мерой вечности.
Он улыбнулся:
- Мир необъятен.
- Вечность бесконечна.
Он с лукавым и недоверчивым видом молча вглядывался в мое лицо.
- О чем вы хотели просить меня?
- Я прибыл, чтобы отдать вам Кармону.
Он рассмеялся. Я увидел его белые зубы.
- Боюсь, что этот дар мне дорого обойдется.
- Это ничего вам не будет стоить. Я правлю Кармоной вот уже два века, и я устал. Я хочу лишь, чтобы вы разрешили мне разделить вашу судьбу.
- И вы ничего не требуете взамен?
- Что может мне дать человек, пусть даже он император? - отвечал я.
Максимилиан выглядел таким озадаченным, что мне стало жаль его.
- Италии вскоре суждено стать добычей короля Франции или же вашей добычей; меня интересует не она, а весь мир. Мне хочется, чтобы его держали одни руки, только тогда станет возможно улучшить его.
- Но почему вы намереваетесь помочь мне держать его в руках?
- Какая разница?! - воскликнул я. - Разве вы сражаетесь не ради вашего сына? Не ради внука, который еще не появился на свет, не ради его детей, которых вы никогда не увидите?!
- Речь идет о моем потомстве, - сказал он.
- Я о том и говорю.
Он размышлял с детски печальным видом.
- Когда я передам вам свои замки и крепости, у вас не будет более препятствий для захвата Флоренции. Завоюете Флоренцию, и Италия ваша.
- Италия моя… - мечтательно произнес он.
Озабоченность покинула его лицо, какое-то время он молча улыбался, потом произнес:
- Я не платил своим людям уже больше месяца.
- Сколько вам нужно?
- Двадцать тысяч флоринов.
- Кармона богата.
- Двадцать тысяч в месяц.
- Кармона очень богата.
Через три дня Максимилиан вошел в Кармону. Мраморный геральдический щит с золотой лилией, водруженный посреди города в честь Карла Восьмого, был сбит, чтобы освободить место для императорского герба; и народ, который четыре года назад бурно приветствовал короля Франции, в той же манере приветствовал императорские войска. Женщины бросали им цветы.
Неделя протекла в турнирах и празднествах, во время которых Максимилиан поглощал громадные блюда из мяса, сдобренного специями, и осушал большие кувшины вина. Вечером, когда мы вышли из-за стола после трехчасовой трапезы, я спросил у него:
- А когда мы двинемся на Флоренцию?