Мы предполагали подняться вверх по реке и ее притоку до того волока, где я встретил Карлье, возвести форт и сложить там запасы на зиму, фрукты и овощи, оставить несколько человек для охраны корабля и затем вернуться на шлюпке в Монреаль, чтобы объявить о нашем открытии. Мы опрометчиво считали, что нам окажут поддержку в возведении укреплений и исследовании истоков великой реки, а также в поисках водного пути, связывающего озера с рекой Святого Лаврентия, и, возможно, в создании каналов. Вскоре должны были появиться города: новый континент отныне был открыт.
Фрегат сменил галс; он медленно направился к самому широкому протоку, следуя за шлюпкой, которая прокладывала путь; он раскачивался с кормы на нос под напором водоворотов. В тот момент, когда корабль вошел в проток, послышался глухой шум, и судно врезалось в берег.
- Рубить мачты! - крикнул Карлье.
Люди застыли на месте; тяжелые, готовые упасть мачты шатались и трещали. Я схватил топор и ударил. Карлье сделал то же самое. Две мачты с треском рухнули, но фрегат продолжал погружаться в воду. Мы спустили шлюпки и направились к берегу. Нам все же удалось уберечь тюк с товарами для обмена и кое-какую провизию. Но на исходе второго часа судно скрылось под водой.
- Пойдем на шлюпке вверх по течению, - весело предложил я Карлье. - Подумаешь, корабль! Твое открытие сулит состояние. Стоит тебе пожелать, у тебя будет двадцать кораблей.
- Знаю, - сказал он.
Карлье глядел в море, где синяя черта разделяла желтые воды и наносы.
- Назад теперь дороги нет, - сообщил он.
- А зачем нам возвращаться? - ответил я.
- Ты прав, - согласился он.
Он пожал мою руку, и мы направились на поиски сухого места для лагеря.
Все следующее утро мы охотились на бизона и ловили форель. Затем всей командой двинулись вверх по течению на четырех шлюпках. По берегам тянулась однообразная равнина. Карлье, казалось, был чем-то озабочен.
- Ты узнаешь эту местность? - спросил он.
- Вроде да.
У речных берегов тот же высокий тростник вздымался бледно-зеленым плюмажем, дальше росли те же травы, вьющаяся лоза, осиновые перелески; в теплом иле дремали крокодилы.
Четыре дня мы продолжали грести без устали; на пятый день после полудня мы обнаружили деревню: жилища на берегу были построены из глины, это были хижины без окон, но с большими квадратными дверьми. Селение было мне незнакомо. На речном берегу нас дружелюбно приветствовали индейцы. Их белые набедренные повязки были схвачены у пояса лентой с двумя большими кистями.
- На протяжении двух недель пути к эстуарию нам не попадалось никаких селений, - заметил озадаченный Карлье.
Мы пристали к берегу. Вождь племени доброжелательно принял нас в своем доме, украшенном обтянутыми кожей щитами; хотя снаружи светило солнце, комнату без окон освещали факелы из скрученного тростника. Карлье спросил у вождя, как называется эта река, тот ответил, что индейцы называют ее красной рекой. Карлье задал еще вопрос: нет ли в округе другой большой реки, и вождь сказал, что дальше на восток есть одна река, которая куда шире и длиннее, чем все известные реки. Мы преподнесли ему дары, а в обмен на упаковку иголок, шило, пару ножниц и отрез ткани он дал нам вдосталь маиса, сушеных фруктов, соль, индеек и кур.
- Что будем делать теперь? - спросил Карлье, когда мы расстались с вождем, выкурив напоследок трубку мира.
- Нужно снова искать великую реку, - сказал я.
Он кивнул. Я задумался.
- Я отправлюсь на поиски реки, - сказал я. - Когда я найду ее, то вернусь за вами и отведу вас туда. Здешние земли богаты, и эти индейцы приняли нас как друзей; вы можете ждать меня столько, сколько понадобится.
- Я пойду с тобой, - сказал Карлье.
- Нет, - ответил я. - Путь до реки неблизкий, а нам неведом ни этот край, ни его жители. В одиночку мне удастся сделать больше, чем с тобой вдвоем.
- С тобой или без тебя, - упрямо заявил Карлье, - но я пойду.
Я взглянул на него. Мне вспомнились слова, что слетели с моих губ столетия назад.
- Какой гордец!
Он рассмеялся; мне не понравился этот смех.
- Что тебя насмешило?
- Считаешь, что можно жить рядом с тобой и сохранить остатки гордости? - спросил он.
- Отпусти меня, я пойду один.
- Ты не понимаешь! - воскликнул Карлье. - Ты ничего не понимаешь! Я не могу здесь остаться. Если бы я мог, то сидел бы в Монреале или остался в Сен-Мало; жил бы себе спокойно с женой и детьми. - Он упрямо сжал челюсти. - Мне необходимо чувствовать, что я живу, пусть даже это приведет меня к смерти.
В последующие дни я тщетно пытался переубедить его. Карлье отмалчивался. Он собирал мешок со съестными припасами, проверял снаряжение; и вот однажды утром с нетерпением в голосе сказал мне:
- Выходим.
Груз у нас получился немалый. Мы тащили шкуру бизона, чтобы выкраивать каждое утро новые мокасины, поскольку одной пары хватало лишь на день пути; мы тащили ружье, патроны, топоры, меховые одеяла, лодку из бизоньей шкуры, чтобы переправляться через реки, а еще провизию на два месяца пути для одного человека. Мы направились по тропе, проложенной бизонами; индейцы посоветовали придерживаться звериных троп, это был лучший способ не пропустить источника воды. Шли молча. Мне нравилось идти к цели. С тех пор как я связался с Карлье, передо мной всегда была некая цель, которая определяла мое будущее и скрывала его от меня; чем труднее было достичь этой цели, тем в большей безопасности ощущал я себя в настоящем. Добраться до великой реки было очень трудно, и каждый миг был наполнен до предела.
К концу недели зарядили дожди; мы брели через прерию, руки наши были в порезах от высокой жесткой травы; разбухшая от дождя земля затрудняла ходьбу, а под мокрыми деревьями мы находили ненадежное пристанище для ночлега. Затем начался лес, мы с трудом продирались сквозь чащу, расширяя проход топорами; по пути мы преодолели несколько рек. Под однообразным серым пологом дождя край этот казался пустынным; нам не удавалось вспугнуть ни птицу, ни дикого зверя. Съестные припасы таяли.
Впервые завидев селение, мы бесшумно подобрались к нему. До нас донеслись дикие вопли и рокот барабанов. Перебегая от дерева к дереву, я приблизился и увидел, что индейцы пляшут на площади вокруг группы связанных собратьев. В прерии продолжалась война. Отныне мы старались избегать селений. Однажды мы увидели отряд индейцев, которые боевым порядком выступали против враждебного племени, издавая хищное рычание. Мы спрятались на дереве, и они нас не заметили.
Дождь лил тридцать пять дней, за это время мы миновали два десятка водных преград. Потом поднялся сильный ветер и небо расчистилось. Идти стало легче, но еды осталось всего на две недели. Я сказал Карлье:
- Надо возвращаться назад.
- Нет, - решительно произнес он.
Он вновь выглядел как прежде: обветренное загорелое молодое лицо, которому борода придавала суровость, а длинные волнистые волосы ее смягчали; но глаза утратили беззаботность и остроту взгляда, он держался с отсутствующим видом.
- Дожди прекратились, - добавил он спокойно. - Сможем добыть бизонов.
- Не каждый же день нам удастся убить бизона, - заметил я.
В этой пропитанной влагой атмосфере невозможно было хранить мясо дольше суток.
- Найдем деревню, где нам продадут маис.
- Идет война, - сказал я.
- Но ведь не везде.
Я бросил на него гневный взгляд:
- Ты так спешишь умереть?
- Мне все равно, когда умереть, - ответил он.
- Если ты погибнешь, твои открытия канут вместе с тобой, - сказал я. - Не обольщайся, что кто-то из твоих людей озаботится поиском великой реки; они приживутся там, где мы их оставили, и смешаются с индейцами. - Помолчав, я добавил: - Я тоже не стану ее искать.
- Меня это не волнует, - сказал Карлье.
Он тронул меня за плечо: я успел отвыкнуть от этого дружеского жеста.
- Ты убедил меня, что путь в Китай не так уж важен. Великая река - тоже.
- Давай вернемся, - увещевал я его, - организуем новую экспедицию.
Он покачал головой.
- Терпение мое кончилось, - сказал он.
Мы двинулись дальше. Я убил косулю, несколько диких курочек, перепелов, но потом запасы еды подошли к концу. Когда наконец показалась великая река, провизии у нас оставалось на три дня.
- Вот видишь, я добрался, - сказал Карлье.
Он со злостью смотрел на реку.
- Да, и теперь надо возвращаться, - задумчиво вставил я.
- Я добрался, - повторил он.
С его лица не сходила улыбка, точно ему удалось подшутить над кем-то.
Я торопил его в обратный путь, и он равнодушно последовал за мной. Он ничего не говорил, ничего не замечал. На второй день я подбил индейку, четыре дня спустя - козу; но потом за неделю нам не попалось никакой дичи; запасы совсем истощились; затем я убил бизона и изжарил огромный кусок мяса, который мы прихватили с собой; через два дня его пришлось выбросить.
Мы решили попытать счастья в первом же попавшемся на пути селении. Наутро мы обнаружили хижину; подошли ближе: над вигвамами курился дымок; вокруг стояла тишина. Но запах я узнал: так пахло мясо, которое мы выбросили накануне. На безлюдной площади лежали сотни трупов. В домах не было ни души; в укромных местах, где хранились мясо и маис, было пусто.
Мы продолжали идти еще два дня, на третий, когда я взялся за походный мешок, Карлье сказал мне:
- Прощай. Я остаюсь здесь.
- Я останусь с тобой, - сказал я.
- Не надо, я лучше один.
- Я остаюсь, - сказал я.
Весь день я бродил по прерии; вдали мелькнул олень, я выстрелил в него и промахнулся.
- Почему ты вернулся? - спросил Карлье.
- Я тебя не брошу.
- Ступай, - сказал он. - Я не хочу умирать у тебя на глазах.
Поколебавшись, я сказал:
- Ладно. Я ухожу отсюда.
Он недоверчиво посмотрел на меня:
- Это правда?
- Правда. Прощай.
Я отошел подальше и прилег за деревом. Что теперь со мной будет? - думал я. Если бы я не встретил Карлье, то продолжал бы идти еще сто, тысячу лет. Но я встретил его, остановился; теперь я не мог продолжать свой путь. Я взглянул на восходящую луну. Внезапно в ночной тишине раздался выстрел. Я не двинулся с места. Для него все кончено. Суждено ли мне когда-нибудь расстаться с самим собой, чтобы от меня остались лишь кости?.. - думал я. На небе сияла луна, как сияла она в ту ночь, когда, счастливый и продрогший, я выбрался из подземного канала, как сияла она над сожженными домами; в тот вечер собака выла по покойнику; во мне до сих пор отдавался вой, что поднимался к сгустку застывшего света. Эта мертвая звезда никогда не угаснет. И никогда не притупится этот привкус одиночества и вечности, который неотделим от моей жизни.
* * *
- Да, этим и должно было кончиться, - сказала Регина.
Она поднялась, стряхнула с юбки веточки.
- Пройдемся, - предложила она.
- Все могло кончиться иначе, - сказал Фоска. - Это был его выбор.
- Этим должно было кончиться, - повторила Регина.
Дорога вывела их на поляну, за которой виднелись деревенские крыши. Они молча направились туда.
- Мне недостало бы храбрости, - сказала она.
- А при чем тут храбрость? Всего несколько лет…
- Вы не понимаете, о чем говорите.
- Должно быть, так утешительно знать, что можно расстаться с жизнью когда захочешь, - заговорил Фоска. - Нет ничего непоправимого.
- Я хочу жить, - упрямо сказала Регина.
- Я пытался, - продолжал Фоска. - Я вернулся к Карлье, взял ружье и выстрелил себе сначала в грудь, а затем в рот. Это меня надолго оглушило. Но я вновь ожил.
- И что вы тогда сделали?
Ее не слишком волновало, что он сделал, но он был прав: пока он говорил, а она слушала его, вопросов не возникало. Нужно было, чтобы эта история длилась без конца.
- Я пошел к морю и на побережье увидел деревню. Вождь согласился принять меня, и я выстроил себе хижину. Мне хотелось уподобиться тем людям, что нагими живут под солнцем, хотелось забыться.
- Но вам не удалось?
- Прошло много лет; но, когда я очнулся, мне по-прежнему не оставалось ничего другого, как жить.
Они добрели до деревни. Все двери были крепко заперты, засовы задвинуты: нигде ни огонька, тишина… Перед входом в "Золотое солнце" стояла выкрашенная зеленой краской скамейка. Они сели. Сквозь закрытые ставни до них донесся равномерный храп.
- И что же? - спросила Регина.
Часть четвертая
Я бросился бежать, сердце бешено билось; желтые воды шумно выплеснулись из берегов и ринулись ко мне, и я знал, что, как только пена волн коснется меня, я покроюсь черными пятнами и мигом обращусь в пепел. Я бежал, ноги едва касались земли. На вершине горы женщина подавала мне знаки рукой: это была Катерина, она меня ждала. Стоит мне тронуть ее за руку, и я спасен. Но почва под ногами ходила ходуном, там было болото, бежать я больше не мог. Вдруг земля разверзлась, я едва успел махнуть рукой и крикнуть: "Катерина!" - как тотчас был поглощен раскаленной жижей. Я подумал: на сей раз мне не мерещится, я и вправду наконец умер.
- Месье!
Сон мигом разлетелся в клочья. Я открыл глаза. Надо мной был балдахин кровати, окно, а за стеклом большой каштан, его ветви раскачивал ветер. Это был будничный мир с его знакомыми красками, косными формами и застарелыми привычками.
- Коляска подана, месье!
- Хорошо.
Я снова закрыл глаза и тронул пальцами веки. Мне хотелось заснуть, убежать. Нет, не войти в другой мир: он оказался бы таким же, как этот; я любил мои сны, потому что они уносили меня за пределы всего; я скользил вдоль таинственной нити по ту сторону неба, по ту сторону времени: тогда могло произойти что угодно, я был не я. Я сильнее прижал ладони к глазам, и в зеленых сумерках заплясали золотые точки, но мне было не заснуть. Шум ветра в саду, шум шагов в коридоре; звуки вливались мне в уши, каждый звук был на своем месте. Я проснулся, и мир снова послушно простерся под этим небом, а я лежал посреди мира, ощущал на губах неистребимый вкус жизни и раздраженно думал: зачем он разбудил меня? Зачем они меня разбудили?
Это было двадцать лет назад. Я долго жил среди индейцев. Солнце выдубило мою кожу, и она сошла с меня, как змеиный выползок; на новой коже шаман начертал священные знаки. Я ел их пищу, пел их боевые песни; множество женщин сменили одна другую под моей крышей; они были смуглыми, пылкими и нежными. Лежа на циновке, я видел тень пальмы на песке; в шаге от меня блестел на солнце огромный камень. Тень должна была коснуться его; я знал, что она вот-вот коснется камня, но я не замечал, как она удлинялась. Каждый день я подстерегал ее, и никогда мне не удавалось ее застигнуть. Верхушка пальмы чуть сдвинулась, но мне никак было не уловить этого движения. Если бы я провел года и века, наблюдая, как лапчатая тень подбирается к основанию ствола, а затем неспешно ползет в другую сторону, то мне, возможно, и удалось бы забыться навсегда: было бы солнце, море, тень пальмы на песке и я перестал бы существовать. Но когда тень наползла на камень, они пришли и сказали: "Идем с нами". Они взяли меня за руку, повели на свой корабль, одели в свои одежды и отвезли в Старый Свет. И вот теперь Бомпар стоит в дверном проеме и спрашивает:
- Или приказать распрячь?
Я приподнялся на локте:
- Неужели ты никогда не оставишь меня в покое?
- Но вы просили заложить коляску к семи часам.
Я подскочил на кровати; я знал, что уснуть мне больше не удастся. Они разбудили меня, и теперь посыплются вопросы. Что мы будем делать? Куда мы поедем? И что бы я ни делал, куда бы ни шел, везде мне приходилось быть.
Поправляя парик на голове, я спросил:
- Куда мы пойдем?
- Вы собирались пойти к мадам де Монтессон.
- Предложи мне что-нибудь позанятнее.
- Граф де Марсенак жалуется, что давно не видел вас на своих ужинах.
- Он больше никогда не увидит меня на своих ужинах, - ответил я.
Как могли меня увлечь их робкие оргии, когда я помнил хрипы удушаемых детей и крики насилуемых женщин на улицах Ривеля, Рима и Гента…
- Придумай что-нибудь другое…
- Все-то вам надоело! - вздохнул он.
- Мне душно в этом городе! - ответил я.
Когда я с заплечной сумкой, до отказа набитой золотыми слитками и алмазами, добрался до Парижа, он показался мне огромным. Но теперь я побывал во всех его питейных заведениях, театрах и гостиных, во всех садах и на всех площадях; и я знал, что недалек час, когда я смогу поименно назвать всех его обитателей. Здесь все события были предсказуемы; даже убийства, драки и ножевые удары тщательно пересчитывались полицией.
- Что вас держит в Париже?
- Мне душно на этой земле, - ответил я.
А когда-то земля казалась мне беспредельной. Я вспомнил. Я стоял на вершине холма и думал: там дальше море, а за морем другие страны, и так без конца. Теперь я знал не только, что эта земля круглая, но что уже известно, какова она в обхвате, и скоро в точности узнают ее кривизну по экватору и на полюсах. Они стараются сделать ее еще меньше, скрупулезно составляя опись ее имущества: недавно составили столь подробную карту Франции, что ни одна деревушка и ни один ручей не ускользнули от их внимания; так зачем куда-то ехать? Не успев начаться, всякое путешествие кончается. Уже описаны все растения и животные, населяющие землю, их не так-то много; и совсем немного пейзажей, лиц, оттенков цвета, вкуса и запаха; они, всегда одни и те же, бессмысленно повторяются несчетное число раз.
- Отправляйтесь на луну, - проворчал Бомпар.
- Только и остается, - отвечал я. - Надо проделать дыру в этом небе.
Мы спустились по ступеням наружной лестницы, и я сказал кучеру:
- К мадам де Монтессон.
Прежде чем войти в гостиную, я на миг задержался в вестибюле, насмешливо глядя на свое отражение в зеркале; на мне был сливовый бархатный камзол, шитый золотом: я так и не привык за двадцать лет к этому маскараду, и лицо под белым париком казалось мне странным. А они в этих абсурдных одеяниях чувствовали себя прекрасно: маленькие и тщедушные, они выглядели бы жалко в Кармоне или при дворе Карла Пятого; женщины с белыми напудренными волосами и красными пятнами на скулах были уродливы; мужчины раздражали меня чрезмерной подвижностью лица: они улыбались, глаза их щурились, нос морщился; все они без умолку болтали и часто смеялись. Уже из вестибюля я слышал их смех. В мое время нас развлекали шуты: мы хохотали от души, но даже с таким весельчаком, каким был Малатеста, это случалось от силы пять-шесть раз на день. Я вошел и с удовлетворением отметил, что их лица застыли, а смех угас. Никто, кроме Бомпара, не знал моей тайны, но я внушал им страх. Я изрядно позабавился, уничтожив множество мужчин и унизив не одну из этих женщин; на каждой дуэли я убивал своего соперника; обо мне ходили легенды.