- Мне кажется, люди теряют интерес к светской беседе, их будоражат разговоры о политике…
- В моем доме никогда не будет разговоров о политике, - властно сказала она.
- Вы правы, гостиная - это не клуб. Похоже, субботы мадемуазель де Сенклер превращаются в общественные собрания…
- Какие субботы? О чем вы? - воскликнула мадам де Монтессон.
- Разве вы не знаете?
Она меня пробуравила своими маленькими глазками:
- Вам прекрасно известно, что я ни о чем подобном не знаю. Марианна принимает по субботам? С каких это пор?
- Вот уже полгода как у нее проходят блестящие собрания, участники которых хотят разрушить старое общество и построить новое.
- Ах, маленькая скрытница! - сказала она с быстрой усмешкой. - Разрушить старое общество и построить новое, это, должно быть, увлекательно!
Она вновь склонилась над рукоделием, и я отошел от ее кресла. Коротышка Рише, который оживленно разговаривал с Марианной де Сенклер, подошел ко мне.
- Вы поступили низко! - выпалил он.
Я улыбнулся. Он был большерот, с глазами навыкате, и, несмотря на искренность его гнева, попытки сохранить достоинство лишь подчеркивали нелепость его облика. Он мог вызвать только усмешку.
- Вы мне за это ответите, - добавил он.
Я продолжал улыбаться. Он старался задеть меня за живое. Он не знал, что мне не нужно ни защищать чести, ни утолять гнев. К тому же ничто не мешало мне дать ему пощечину, ударить его, свалить с ног. Я не зависел ни от одной из их условностей. Если бы они знали, до какой степени я от них свободен, они бы и впрямь меня стали бояться.
- Прекратите смеяться! - потребовал он.
Он был обескуражен: он не мог предположить, что его выпад обернется таким конфузом. Хоть он и собрался с духом, ему было не вынести моей улыбки.
- Вы так спешите умереть? - спросил я.
- Я спешу освободить мир от вашего присутствия, - выпалил он.
Он даже не отдавал себе отчета в том, что смерть, которой он бросает вызов, скоро падет на его голову; между тем довольно одного моего слова…
- Вы хотите, чтобы мы встретились в пять часов у заставы Пасси? Приведите двух секундантов.
Я добавил:
- Не думаю, что понадобится доктор: я не наношу ран, я убиваю наповал.
- В пять у заставы Пасси.
Он пересек гостиную, что-то сказал Марианне де Сенклер и устремился к выходу; на пороге он остановился, оглянулся на нее и наверняка подумал: возможно, я вижу ее в последний раз. Минутой раньше впереди у него было еще тридцать или сорок лет жизни, а теперь лишь глухая тьма. Он вышел, а я приблизился к Марианне де Сенклер.
- Вам интересна судьба Рише? - спросил ее я.
Она не знала, что отвечать. Ей хотелось испепелить меня гневом, но хотелось и знать, что я скажу.
- Мне интересны все мои друзья.
Тон был ледяным, но я видел, как подо льдом трепещет ее любопытство.
- Он сказал вам, что мы будем биться на дуэли?
- Нет.
- В моей жизни было одиннадцать дуэлей, и всякий раз я убивал моего противника.
Кровь кинулась ей в лицо. Она могла управлять своим прекрасным телом, могла следить за движениями своих глаз и губ, но не умела диктовать своему сердцу: с этим румянцем она казалась очень юной и уязвимой.
- Вы не посмеете убить ребенка! - воскликнула она. - Ведь он ребенок!
Я напрямую спросил:
- Вы любите его?
- Вам-то что до этого?
- Если да, то я позабочусь о том, чтобы он был цел и невредим.
Она посмотрела на меня с тревогой, пытаясь угадать, какое слово могло спасти Рише, а какое - убить, потом сказала с дрожью в голосе:
- Он не мой возлюбленный, но я питаю к нему самую нежную привязанность. Я умоляю вас пощадить его.
- Если я пощажу его, станете ли вы считать меня вашим другом?
- Я буду вам за это очень признательна.
- Чем же вы докажете мне свою признательность?
- Я буду обходиться с вами как с другом. Моя дверь будет открыта для вас каждую субботу.
Я засмеялся:
- Боюсь, что по субботам ваша дверь больше не откроется ни для кого. Кажется, мадам де Монтессон не слишком благосклонно относится к вашим собраниям.
Она вновь покраснела и изумленно посмотрела на меня.
- Мне жаль вас, - сказала она. - Мне вас очень жаль.
В ее голосе была столь искренняя печаль, что я не нашелся что ответить: я оцепенел. Неужели во мне еще оставалось что-то живое? Мне показалось, что именно ко мне обращены ее слова и что именно я их услышал; взгляд ее дотянулся до меня, и оказалось, что под карнавальным костюмом, под маской, под выкованной веками броней я был еще жив, это был я: жалкое существо, которое забавлялось тем, что пакостило ближним; ведь она именно меня жалела - того меня, которого она не знала, но которым я был.
- Послушайте…
Она отошла в сторону, да и что бы я ей сказал? Какой правдой мог я поделиться с ней? Одно было несомненно: я закрыл перед ней двери этого дома, а она жалела меня. Но всем моим объяснениям, да и выпадам тоже, суждено было оставаться фальшивыми.
Я вышел. За порогом стояла чудная ночь; было свежо, сияла луна; улицы были пустынны. Люди попрятались в своих гостиных, в своих мансардах - у себя дома. Я же повсюду оставался чужаком, а дом, где я жил, - лишь временным пристанищем; ни этот век, ни жизнь, бесплодно текшая в моих жилах, не были моими. Я свернул за угол и вышел на набережную; передо мной выступила апсида собора с ее белесыми аркбутанами и статуями, которые процессией спускались с верха крыши; черная холодная река текла между отвесных стен, покрытых плющом, и в глубине вод покоилась полная луна. Я шел, она за мною вслед плыла и в водной глубине, и в глубине небес, она плелась за мной пять долгих сотен лет и взором ледяным все превращала в лед. Я облокотился на каменный парапет: собор стоял в мертвенном свете неумолимо, отстраненно и одиноко, как и я; все люди вокруг нас умрут, а мы с ним пребудем на этой земле. Но однажды и он обратится в груду руин, думал я, и затем от него не останется и следа, а луна будет все так же сиять и я буду так же смотреть на нее.
Я побрел вдоль реки. Может, в эту минуту и Рише смотрел на луну; он смотрел на луну, на звезды и думал: я вижу их в последний раз - и вспоминал каждую улыбку Марианны де Сенклер с мыслью: неужели я и ее видел в последний раз? В страхе и надежде он с нетерпением ожидал утра. И у меня, будь я смертен, сердце колотилось бы, и эта ночь была бы непохожей на другие ночи; этот проблеск на небе был бы знаком, который подает мне смерть, она поджидала бы меня в конце темной набережной. Но нет. Со мной ничего не могло случиться, и эта дуэль была пустой забавой. Повторялась одна и та же ночь, без событий, без радости, без страданий. Все та же ночь, все тот же день, вечно сменявшие друг друга.
Небо белело, когда я вышел к заставе Пасси. Я сел на откосе набережной, в голове звучали ее слова: "Мне жаль вас", и она была права. Одну лишь жалость мог внушить человек, понуро сидящий на откосе в ожидании часа, когда он совершит бессмысленное убийство. По моей воле горели города, целые армии уничтожали друг друга, возникла и пала империя. И вот я сижу здесь и собираюсь убить человека, ничем не рискуя и не испытывая ничего, кроме скуки. Кто же, как не я, был достоин жалости?
Последняя звезда погасла, когда я увидел идущего в мою сторону Рише. Он шел медленно, глядя на свои ноги, мокрые от росы. И вдруг я вспомнил давний час, столь давний, что я считал его канувшим в вечность. Мне было шестнадцать лет, и я туманным утром с копьем наперевес скакал на лошади; доспехи генуэзцев блестели в рассветных лучах, и мне было страшно. И из-за этого страха свет был мягче, а роса свежее, чем в иные утра, и внутренний голос шептал мне: будь отважен; и с тех пор я уже никогда не слышал голоса, полного такой пылкой дружбы. Голос умолк, рассветная свежесть утратилась. Я больше не знал ни страха, ни отваги. Я встал. Рише протянул мне шпагу. Для него в последний раз занималась заря, в последний раз начинали куриться запахи земли. Он был готов умереть и держал свою жизнь на ладони.
- Нет, - сказал я.
Он протягивал мне шпагу, но я оставался недвижен, я не мог шевельнуться… Нет, я не стану драться. Я смотрел на двоих мужчин, шедших следом за Рише.
- Я отказываюсь драться, засвидетельствуйте.
- Почему? - спросил Рише.
Он выглядел обеспокоенным и разочарованным.
- У меня нет охоты драться. Я предпочту принести вам свои извинения.
- Но вы не боитесь меня, - проговорил он удивленно.
- Еще раз повторяю, что приношу вам мои извинения.
Он растерянно стоял передо мной с нерастраченной отвагой в сердце, бесполезной, как моя ненависть, мой гнев и мои желания. В тот миг он, как и я, был один под бескрайним небом, был отлучен от собственной жизни, отброшен назад и не знал, что ему делать. Я отвернулся и быстро пошел прочь. Вдали пропел петух.
Я воткнул конец трости в муравейник и поворошил его; они тотчас засуетились: все, как один, черные, сотни похожих друг на друга муравьев, сотни раз один и тот же муравей; в глубине парка, окружавшего мой загородный дом, они за двадцать лет возвели этот внушительный холм, настолько кишащий жизнью, что даже соломинки в нем казались одушевленными; муравьи сновали во все стороны, они вели себя куда хаотичнее, чем пузырьки, танцующие в моей реторте на огне, и все же у каждого из них был свой упрямый замысел; мне было интересно, есть ли среди них серьезные и беспечные, трудяги и лентяи, или же все они работают с равным тупым усердием. Мне хотелось проследить за каждым из них в отдельности, но они беспрестанно сменяли друг друга в своем чудовищном танце; вот если бы опоясать их красными, желтыми и зелеными нитями…
- И что, вы надеетесь изучить их язык? - спросил Бомпар.
Я поднял голову. Был чудный июльский день, теплый воздух был напоен запахом липы. Бомпар держал в руке розу. Он улыбался.
- Это мое произведение, - с гордостью сказал он.
- Она похожа на все розы.
Он пожал плечами:
- Просто вы ничего в этом не понимаете.
Бомпар ушел. С тех пор как мы перебрались в Креси, он все свободное время занимался прививкой роз. Я снова взглянул на деловитых муравьев, но они меня больше не интересовали. В специальной печи, которую я велел сложить, внутри золотого тигля вот-вот должен был сгореть алмаз, но и это уже не занимало меня. Как бы то ни было, не пройдет и сотни лет, и последний школяр будет знать секрет простых и сложных веществ; у меня в запасе вся протяженность времени… Я лег на спину и потянулся, глядя на небо. Для меня оно было все таким же голубым, как и в прекрасные времена Кармоны, и я по-прежнему чувствовал запахи роз и липы. И все же я снова упущу весну, так и не прожив ее; подле меня только что явилась миру новая роза, а дальние поля были усеяны снегом цветущих миндальных деревьев; я же, чужак и тут и там, пересекал эту пору цветения как мертвец.
- Месье! - Бомпар опять возник передо мной. - Вас спрашивает какая-то дама; она прибыла в коляске из Парижа и хочет говорить с вами.
- Дама? - удивленно переспросил я.
Я встал, отряхнул одежду от приставших травинок и направился к дому. Хоть час да убью. В тени раскидистой липы в плетеном кресле сидела Марианна де Сенклер. На ней было полотняное платье в лиловую полоску, ненапудренные локоны падали на плечи. Я склонился перед ней:
- Какой сюрприз!
- Я вам не помешаю?
- Конечно нет.
Я не забыл звук ее голоса. "Мне жаль вас". Она произнесла тогда эти слова, и мой бестелесный призрак обратился в человека из плоти; теперь этот жалкий и преступный человек стоял перед ней. Что было в глазах ее: ненависть, презрение или жалость? Болезненный стыд, сжимавший мне сердце, означал, что она видела меня без прикрас. Она огляделась вокруг.
- Прекрасный парк, - заметила она. - Вам нравится жить за городом?
- Мне нравится жить вдали от Парижа.
После небольшой паузы она проговорила с легкой дрожью в голосе:
- Мне давно хотелось повидаться с вами. Я хотела поблагодарить вас за то, что вы пощадили Рише.
Я резко ответил:
- Не благодарите. Я сделал это не ради вас.
- Не имеет значения. Вы поступили великодушно.
- Великодушие тут ни при чем, - с досадой возразил я.
Меня раздражало, что она, как и все прочие, может обмануться, глядя на этот чуждый мне образ, созданный моими поступками.
Она улыбнулась:
- Мне кажется, даже совершая доброе дело, вы стараетесь объяснить его дурными намерениями.
- Может, вы думаете, что я разоблачил вас перед мадам де Монтессон с добрыми намерениями? - спросил я.
- О, я не утверждаю, что вы не способны и на низость, - ровным голосом ответила она.
Я озадаченно ее разглядывал; сейчас она казалась много моложе, чем тогда, в гостиной мадам де Монтессон, и много прекраснее. Что ее привело сюда?
- Так вы не держите на меня зла?
- Нет, вы оказали мне услугу, - весело сказала она. - Я не намеревалась оставаться всю жизнь в рабстве у старой самодурки.
- Тем лучше. Представьте себе, я испытывал почти угрызения совести.
- И напрасно. Моя жизнь стала намного интереснее.
Мне послышался вызов в ее словах, и я сухо спросил:
- Вы пришли, чтобы дать мне отпущение грехов?
Она покачала головой:
- Я пришла, чтобы поговорить с вами об одном проекте…
- О проекте?
- Мы с друзьями уже давно говорим о создании свободного университета, который восполнил бы недостатки государственного образования; мы считаем, что развитие научной мысли могло бы оказать большое влияние на политический и общественный прогресс…
Она говорила мягко, без напора; умолкнув, она протянула мне тетрадь, которую держала в руке.
- Наши мысли изложены здесь, - сказала она.
Я взял в руки тетрадь, открыл ее; записи начинались с довольно длинных рассуждений о преимуществах экспериментального метода, а также о моральных и политических последствиях, которые вызовет его распространение; далее излагалась программа работ будущего университета; в заключение несколько страниц, написанных с пылкой убежденностью, провозглашали рождение нового мира. Я положил тетрадку на колени.
- Это ваше сочинение?
Она робко улыбнулась:
- Да.
- Восхищен вашей верой, - сказал я.
- Одной веры недостаточно. Нужны сподвижники и средства. Большие средства.
Я засмеялся:
- Так вы пришли просить у меня денег?
- Да. Мы открыли подписной лист, и я надеюсь, что вы станете нашим первым благотворителем. Но еще более нам хотелось бы, чтобы вы возглавили кафедру химии.
Помолчав, я спросил:
- Но почему вы обратились именно ко мне?
- Вы богаты, - ответила она. - И вы ведете научную работу: все говорят о ваших исследованиях свойств угля.
- Но вы же знаете меня, - сказал я. - Вы часто упрекали меня в ненависти к людям. Как вам пришло в голову, что я соглашусь помогать вам?
Лицо Марианны оживилось, глаза блеснули.
- Я мало знаю вас, - ответила она. - Вы можете отказать, но можете и согласиться: я решила попытать счастья.
- Но с чего бы мне соглашаться? Чтобы загладить мою вину перед вами?
Она выпрямилась:
- Я же сказала вам: вы ни в чем не виноваты.
- Тогда ради удовольствия сделать вам приятное?
- Из интереса к науке и человечеству.
- Мне интересна наука лишь в той мере, в какой она бесчеловечна.
- Я не понимаю, как вы смеете ненавидеть людей! - сказала она резко. - Вы богаты, учены, свободны, можете делать все, что вам заблагорассудится, в то время как большинство людей несчастны, необразованны, обречены на безрадостный труд, а вы никогда не пытались им помочь: это они должны вас ненавидеть.
Столько страсти было в ее голосе, что мне захотелось с тем же пылом возразить ей, но как сказать ей правду? Я ответил:
- Думаю, что в глубине души я им завидую.
- Вы?
- Так или иначе, они живут, а мне вот уже много лет не удается ощутить себя живым.
- Ах, - проговорила она взволнованно, - я знала, что вы были очень несчастны.
Я резко поднялся.
- Прогуляемся по парку, коль скоро он вам понравился.
- С удовольствием.
Она взяла меня под руку, и мы пошли вдоль ручья, в котором плескались золотые рыбки.
- Даже в такой чудный день вы не чувствуете себя живым? - Кончиками пальцев она прикоснулась к одной из роз, выведенных Бомпаром. - Вам все это безразлично?
Я сорвал розу и протянул ее ей:
- Мне хотелось бы видеть ее у вас на груди.
Она улыбнулась, взяла цветок и долго вдыхала его аромат.
- Она с вами разговаривает, верно? Что она вам сказала?
- Что жизнь прекрасна, - весело отвечала она.
- А мне она не говорит ничего, - сказал я. - Мир вокруг меня безмолвен.
Я впивался взглядом в шафранно-желтую розу, но слишком много роз было в моей жизни, слишком много весен.
- Просто вы не умеете его слушать.
Несколько шагов мы прошли в молчании; она смотрела на деревья, на цветы, и, как только она отводила от меня взгляд, мне казалось, что жизнь покидает меня. Я начал разговор:
- Мне любопытно, что вы думаете обо мне.
- Я передумала о вас много дурного.
- Почему же ваше мнение изменилось?
- То, как вы поступили с Рише, заставило меня взглянуть на вещи иначе.
Я пожал плечами:
- Это был просто каприз.
- Я не считала вас способным на такого рода капризы.
Мне казалось, я обманываю ее, и я испытывал неловкость, но сказать правду было невозможно.
- Вы заблуждаетесь, приписывая мне великодушие.
Она засмеялась:
- Я не так уж глупа.
- И все же вы хотите увлечь меня благотворительными проектами.
Кончиком туфли она поддела маленький камешек, и он покатился вперед; она молчала.
- Ну, - продолжал я, - что вы думаете: дам я вам деньги или откажу? Как вы полагаете? Да или нет?
Она серьезно посмотрела на меня:
- Не знаю. Вы свободны в своем выборе.
Я снова был задет за живое. Верно, я был свободен; все прожитые мною века умирали на пороге этого мгновения, которое засверкало под голубым небом так ново и неожиданно, будто моего громадного прошлого не было и в помине, и я дам Марианне ответ, который не коренится ни в одном мгновении моей забытой жизни: это я, я сам делаю выбор; сейчас я разочарую Марианну или удовлетворю ее желание.
- Вы ждете ответа прямо сейчас?
- Как вам будет угодно, - ответила она с холодком.
Я смотрел на нее: разочарованная или удовлетворенная, она выйдет за ворота парка, и мне придется снова залечь у муравейника…
- Когда вы дадите ответ? - спросила она.
Я колебался. Я хотел сказать: "Завтра", чтобы снова ее увидать, но я этого не сделал; ведь, когда она была рядом со мной, говорил и действовал именно я, я сам, а я знал, что мне будет стыдно, если я воспользуюсь ситуацией для удовлетворения своих желаний.
- Сию минуту, - сказал я. - Будьте любезны немного подождать.
Когда я вернулся к Марианне, в руках у меня был вексель; я протянул ей бумагу, и кровь бросилась ей в лицо.
- Да тут целое состояние! - воскликнула она.
- Это не все мое состояние.
- Но все же немалая его часть…