- Разве вы не сказали мне, что вам потребуется много денег?
Она посмотрела на бумагу, затем мне в лицо:
- Я не понимаю.
- Вы и не можете понять всего.
Она продолжала в оцепенении стоять передо мной. Я заметил:
- Уже поздно. Вам пора возвращаться. Нам нечего больше сказать друг другу.
- У меня есть еще одна просьба к вам, - медленно проговорила она.
- Вы ненасытны.
- Ни друзья мои, ни я не очень сведущи в делах. Мне кажется, у вас есть опыт обращения с финансами. Помогите мне организовать наш университет.
- Вы просите меня об этом в своих интересах или в моих?
Она показалась растерянной.
- И в моих, и в ваших, - отвечала она.
- А чего больше?
Она замялась, но она так любила жизнь, что доверяла истине.
- Я думаю, что в день, когда вы решитесь выйти из вашей скорлупы, многое для вас изменится…
- Почему я интересую вас? - допытывался я.
- Вам непонятно, что вызывает интерес к вам?
Мы молча стояли друг против друга.
- Я подумаю, - ответил я, - и дам вам мой ответ.
- Мой адрес: улица Сизо, двенадцать. Сейчас я живу там. - Она протянула мне руку. - Спасибо.
- Улица Сизо, двенадцать, - повторил я. - Это вам спасибо.
Она села в коляску, колеса зашуршали по гравию. Обхватив руками ствол старой липы, я прижимался к шершавой коре. Неужели я снова живу? - подумал я с надеждой и тревогой.
В дверь постучали, и вошла Марианна; она подошла к моему письменному столу.
- Все еще за работой? - спросила она.
Я улыбнулся:
- Как видите.
- Похоже, вы за весь день не отошли от стола.
Я что-то пробормотал.
- И конечно, забыли позавтракать! Так вы подорвете свое здоровье.
Она озабоченно смотрела на меня, и мне стало стыдно: не есть, не спать, отдать почти все свое состояние и время - для меня и для нее означало разные вещи, я лгал ей.
- Если бы я не пришла, вы просидели бы за работой всю ночь, - заметила она.
- Когда я не работаю, меня одолевает скука, - ответил я.
Она засмеялась:
- Не пытайтесь оправдаться. - Она отодвинула ворох лежащих передо мной бумаг. - Довольно. Вам теперь следует пообедать.
Я с сожалением обвел взглядом заваленный документами стол, наглухо завешенные плотными шторами окна и толстые стены: мой парижский дом превратился в центр разработки плана будущего университета; передо мной стояли четкие задачи, и мне было хорошо в моем кабинете; пока я был тут, мне и в голову не приходило покидать его: а зачем?..
- Куда бы мне пойти? - спросил я.
- Возможностей много…
У меня вырвалось:
- Отобедайте со мной.
- Меня ждет Софи, - в раздумье сказала она.
- Пусть подождет.
Она взглянула на меня; на губах ее мелькнула улыбка, и она кокетливо спросила:
- А это в самом деле доставило бы вам удовольствие?
Я пожал плечами; я желал ее присутствия, просто чтобы убить время и чувствовать себя живым, - как я мог ей это объяснить? Слова подведут меня: они скажут либо слишком много, либо недостаточно. Мне хотелось быть с ней чистосердечным, но чистосердечие было для меня непозволительно. Я коротко ответил:
- Конечно.
Она была несколько разочарована, но все же приняла решение:
- Ну так ведите меня в новый кабачок, о котором все говорят; похоже, там можно славно пообедать.
- К Дагорно?
- Ну да.
Глаза ее блестели: она всегда знала, куда идти и что делать, у нее всегда были неутоленные желания и любопытство, и, если бы я мог всю жизнь следовать за ней, я больше не был бы себе в тягость. Мы вышли на улицу, и я спросил:
- Пойдем пешком?
- Непременно, - сказала она. - Так чудно светит луна.
- Вы любите лунный свет, - вздохнул я с сожалением.
- А вы разве нет?
- Я ненавижу луну.
Она засмеялась:
- Ваши чувства всегда чрезмерны.
- Когда мы умрем, она будет все так же ухмыляться в небе, - ответил я.
- Я не завидую ей, - сказала Марианна, - я не боюсь смерти.
- Неужели? Если бы вам объявили, что вы умрете сию минуту, вам не стало бы страшно?
- Что ж, я покорно приму смерть, когда придет мой срок.
Она шла быстрым шагом, жадно впитывая свежесть ночи глазами, ушами и всеми порами своей молодой кожи.
- Как вы любите жизнь!
- Да, люблю.
- Вам не доводилось быть несчастной?
- Доводилось. Но и это тоже жизнь.
- Я хотел бы задать вам один вопрос.
- Так задайте.
- Любили ли вы?
Она ответила мгновенно:
- Нет.
- Но вы страстная натура.
- Вы правы, - отвечала она. - Люди кажутся мне чуть теплыми, безразличными: они не живут…
Я почувствовал легкий укол в сердце:
- Ну так и я не живу.
- Вы однажды мне это говорили, - ответила она. - Но тут вы неправы, не совсем правы. Вы чрезмерны как в добрых, так и в злых чувствах; не признавать середины - это и значит жить. - Она взглянула на меня. - Причина вашей злости - протест.
- Вы не знаете меня, - сухо сказал я.
Она покраснела, и мы молча дошли до дверей заведения Дагорно. Мы спустились по лестнице в просторную залу с черными от копоти сводами; подавальщики в ярких колпаках сновали между столами, за которыми сидели шумные компании. Мы заняли столик в глубине зала, и я заказал ужин. Когда официант подал закуску и поставил передо мной небольшой кувшин розового вина, Марианна спросила:
- Почему вас злит, когда вы воображаете, что я думаю о вас хорошо?
- Я кажусь себе самозванцем.
- Вы щедро дарите нашему предприятию время, деньги и силы, разве не так?
- Мне это ничего не стоит, - ответил я.
- Вот истинное великодушие: вы отдаете все - и это кажется вам пустяком!
Я наполнил наши стаканы:
- Вы забыли недавние события?
- Нет, - отвечала она. - Но вы изменились.
- Люди никогда не меняются.
- Нет, я в это не верю. Если б люди не были способны меняться, все наши старания были бы бесполезны, - с живостью сказала она. Она посмотрела на меня. - Я уверена, что теперь вы не стали бы развлекаться, толкая человека к самоубийству.
- Вы правы… - пробормотал я.
- Вот видите!
Она поднесла ко рту кусочек пирога; она ела с сосредоточенностью дикого зверя и, несмотря на выверенную грацию движений, казалась волчицей, принявшей облик женщины; зубы ее хищно поблескивали. Как объяснить ей? Роль злодея меня больше не забавляла, но я не стал лучше: не добрый и не злой, не скупой и не щедрый. Она улыбнулась мне:
- Мне нравится здесь. А вам?
В другом конце зала пела молодая женщина, аккомпанируя себе на виоле; посетители дружно подхватывали припев. Мне всегда были ненавистны скопления народу, людской гам и взрывы хохота. Но Марианна улыбалась, и сейчас я не мог ненавидеть то, что рождало на ее губах эту улыбку.
- Мне тоже.
- Но вы совсем не едите, - упрекнула она меня. - Вы переутомили себя работой и потеряли аппетит.
- Вовсе нет.
Я переложил кусок пирога себе на тарелку. Мужчины вокруг меня ели и пили, и женщины улыбались им. Я тоже ел и пил, и мне улыбалась женщина. Теплая волна подкатила к моему сердцу. Можно подумать, я такой же, как они.
- У нее красивый голос, - сказала Марианна.
Музыкантша подошла к нашему столику; она пела, весело поглядывая на Марианну. Она сделала знак, и все запели вместе с ней. Чистый голос Марианны смешался с другими голосами, и она наклонилась ко мне:
- Пойте со всеми.
Что-то похожее на стыд сдавило мне горло: я никогда в жизни не пел с ними! Я оглядел залу. Они улыбались своим женщинам, они пели, и сердца их пылали; и в моем сердце тоже вспыхнул огонь. Пока он горел, ни прошлое, ни будущее не имело значения: какая разница, умрешь ты завтра, через сотню лет или не умрешь никогда? Один и тот же огонь. Я подумал: я живой человек, я такой же, как они.
И я запел с ними.
Это не так, думал я. Я не такой, как они… Наполовину укрывшись за колонной, я смотрел, как они танцевали. Вердье сжимал руку Марианны, иногда их тела соприкасались, он вдыхал ее запах; на ней было длинное синее платье с глубоким декольте, и мне хотелось стиснуть это хрупкое тело, но я стоял в оцепенении. Ваше тело не такое, как у других. Мои руки и губы давно окаменели, я не мог прикасаться к ней; я не мог смеяться, как они, с таким же спокойным вожделением. Они были одной породы с ней, и мне нечего было тут делать. Я направился к выходу, и, когда я был уже в дверях, голос Марианны настиг меня:
- Куда вы?
- Я возвращаюсь в Креси.
- Не попрощавшись со мной?
- Не хотел вас беспокоить.
Она удивленно посмотрела на меня:
- Что происходит? Почему вы так быстро уходите?
- Вы прекрасно знаете, что я не слишком общителен.
- Мне хотелось бы немного поговорить с вами.
- Как вам угодно.
Мы прошли по плиточному полу вестибюля, и Марианна толкнула дверь в библиотеку; там никого не было, и приглушенные голоса скрипок едва достигали нашего слуха сквозь стены, уставленные книгами.
- Я хотела сказать вам, что нам будет очень жаль, если вы откажетесь состоять в нашем благотворительном комитете. Почему вы не хотите согласиться?
- Я не гожусь для таких дел.
- Но почему?
- Я боюсь ошибиться, - ответил я. - Как бы мне не подпалить стариков, вместо того чтобы построить им приют, не выпустить душевнобольных на свободу, а философов не упрятать в психушку.
Она покачала головой:
- Не понимаю. Организовать университет нам удалось именно благодаря вам; ваша речь на открытии была замечательной. Но в какие-то минуты вы, кажется, совсем не верите в пользу наших усилий.
Я молчал, и она сказала в нетерпении:
- Так что же вы думаете?
- Признаться, я не верю в прогресс.
- Однако очевидно, что сегодня мы ближе, чем когда бы то ни было, к правде и даже к справедливости.
- А вы уверены, что ваши правда и справедливость стоят больше, чем они стоили в прошлые века?
- Но вы признаете, что наука лучше невежества, терпимость лучше фанатизма, а свобода лучше рабства?
Ее наивный пыл меня раздражал; она говорила их языком. Я сказал:
- Как сказал мне когда-то один человек, существует единственное благо: поступать согласно своим убеждениям. Я думаю, он был прав, и все, что мы пытаемся сделать для других, бесполезно.
- Ну вот! - воскликнула она с торжеством. - А если мои убеждения толкают меня бороться за терпимость, разум, свободу?
Я пожал плечами:
- Ну так и боритесь. Меня мои убеждения никогда ни на что не толкают.
- В таком случае почему вы нам помогли?
Она смотрела на меня с таким искренним беспокойством, что меня снова захлестнуло желание довериться ей без оглядки: только тогда я стану по-настоящему живым, буду самим собой и мы сможем говорить без экивоков. Но мне вспомнилось искаженное мукой лицо Карлье.
- Чтобы убить время, - ответил я.
- Я вам не верю! - воскликнула она.
В ее глазах были признательность, нежность и вера, и мне хотелось быть тем, кого она во мне видела. Но все в моем поведении было фальшью: каждое слово, каждое молчание, каждый жест и каждое выражение лица лгали ей. Я не мог сказать ей правды, мне противно было ее обманывать, и мне оставалось только уйти.
- Но это так. И теперь я возвращаюсь к своим ретортам.
Она через силу улыбнулась.
- Ваш уход для меня неожиданность. - Она сжала ручку двери и спросила: - Когда мы с вами увидимся?
Повисло молчание; она прислонилась спиной к двери, так близко от меня, и ее голые плечи светились в полумраке; я чувствовал запах ее волос. Взгляд ее звал меня: только одно мое слово, только один жест. Я думал, что все будет ложью, ее счастье, ее жизнь, наша любовь будут ложью и каждый мой поцелуй будет предательством. Я сказал:
- Мне кажется, вы больше не нуждаетесь во мне.
Ее лицо вытянулось.
- Какая муха вас укусила, Фоска? Разве мы не друзья?
- Друзей у вас и без меня хватает.
Она искренне рассмеялась:
- Неужели вы ревнуете?
- Почему бы и нет?
И снова я лгал, ведь речь не шла о банальной ревности.
- Это глупо, - сказала она.
- Я не создан для жизни в людском обществе, - с досадой обронил я.
- Вы не созданы для одиночества.
Одиночество. Я вспомнил запах сада вокруг кишащего муравейника и снова ощутил этот привкус смерти у себя во рту; небо было голо, равнина пустынна; и мне сделалось страшно. Слова, которые я не хотел произносить, прозвучали помимо моей воли:
- Поедем ко мне.
- Ехать к вам? - удивилась она. - Надолго ли?
Я протянул к ней руки. Все будет ложью: и желание, наполнявшее мое сердце, и объятия моих рук, сжимавших ее смертное тело, - но я больше не мог противиться чувству, я крепко прижал ее к себе, как сделал бы обычный мужчина, и сказал:
- На всю жизнь. Могли бы вы провести со мной всю жизнь?
- Хоть целую вечность, - ответила она.
Вернувшись наутро в Креси, я постучал в дверь к Бомпару. Он как раз собирался обмакнуть кусочек печенья в чашку кофе: у него уже появились стариковские повадки. Я сел напротив него.
- Бомпар, ты удивишься, - начал я.
- Посмотрим, - отозвался он равнодушно.
- Я решил кое-что для тебя сделать.
Он даже головы не поднял.
- В самом деле?
- Да. Меня мучит совесть, что я так долго продержал тебя при себе, не давая возможности попытать счастья. Мне сказали, что граф де Фретиньи, который отправляется с миссией ко двору русской императрицы, ищет секретаря: ловкий интриган сумеет там преуспеть. Я буду горячо тебя рекомендовать и снабжу кругленькой суммой, чтобы ты мог блистать в Санкт-Петербурге.
- Вот оно как, - вздохнул Бомпар, - хотите сбыть меня с рук?
Он кисло улыбнулся.
- Я собираюсь жениться на Марианне де Сенклер и не хочу, чтобы ты путался у меня под ногами.
Бомпар обмакнул в чашку еще кусочек печенья.
- Я старею, и меня больше не тянет путешествовать.
Страх сдавил мне горло: я почувствовал, что становлюсь уязвимым.
- Берегись, - сказал я, - если ты отклонишь мое предложение, я скажу Марианне правду и тотчас тебя выгоню. Тебе трудно будет найти другое место.
Он не мог и вообразить, что я готов отдать все на свете, лишь бы сохранить мою тайну; к тому же он был старым и усталым. Он проговорил:
- Трудно будет вас покинуть. Но я рассчитываю, что вы великодушно облегчите мне тяготы ссылки.
- Думаю, тебе в России понравится и ты проведешь там остаток дней, - сказал я.
- Ох, не хотелось бы мне умереть, не повидавшись с вами на прощание, - вздохнул он.
В его словах мне послышалась угроза, и я подумал: мне снова есть чего бояться и что защищать. Теперь я люблю, и могу страдать; я снова человек.
- Я слышу, как бьется твое сердце.
Светало. Голова моя покоилась на ее груди, которая спокойно поднималась и опускалась, я слышал глухой стук ее сердца, и каждый удар гнал кровь по артериям, а затем эта кровь возвращалась к сердцу; где-то вдали, на серебряной отмели, волны, подхваченные луной, поднимались и опадали на песчаный берег; в гигантском застывшем прыжке земля устремлялась к солнцу, а луна - к земле.
- Конечно бьется, - улыбнулась Марианна.
Ей казалось естественным, что кровь бежит по ее венам, что земля под ее ногами пребывает в движении, а я еще не привык к этим новостям и настороженно слушал: раз я слышал биение ее сердца, то не удастся ли мне услышать и дрожь земли?
Марианна легонько оттолкнула меня:
- Дай мне встать.
- Куда нам спешить? Мне так хорошо.
Полоска света пробивалась сквозь шторы, и я различал в полумраке обивку стен, туалетный столик, беспорядочный ворох юбок на кресле, цветы в вазе; все это было реальностью и не было похоже на сон; впрочем, эти цветы, эти фарфоровые вещицы, этот запах ирисов не вполне принадлежали моей жизни: мне казалось, что я прервал на мгновение мой бесконечный полет и опустился в гнездо, свитое для другого.
- Уже поздно, - сказала Марианна.
- Тебе скучно со мной?
- Мне скучно бездельничать. У меня так много дел!
Я не противился: ей так не терпелось начать день, и это было понятно. Время имело различную цену для нее и для меня.
- Чем же ты займешься?
- Ну, во-первых, обойщики придут оформлять малую гостиную. - Она раздвинула шторы. - Ты не сказал мне, какой цвет тебе хотелось бы.
- Я не знаю.
- Но тебе же небезразлично: цвета зеленого миндаля или фисташковые?
- Зеленого миндаля.
- Ты говоришь наобум, - упрекнула она меня.
Она предприняла полное переустройство дома, и я удивлялся, глядя, как она подолгу размышляет над образчиком обивки или оттенком лоскутка шелка. Какой смысл так усердствовать ради каких-то тридцати-сорока лет? - удивлялся я. Можно было подумать, что она обустраивается на века. Иногда я наблюдал, как она сосредоточенно хлопотала в комнате; она одевалась всегда очень тщательно и любила платья и драгоценности не меньше, чем цветы, картины, книги, музыку, театр и политику. Меня восхищало, что она могла отдаваться всему с одинаковой страстью. Внезапно Марианна застыла перед окном:
- Где у нас будет вольера? У большого дуба или под липой?
- Было бы лучше, если бы ее пересекал ручей, - ответил я.
- Ты прав. Мы сделаем ее на ручье возле атласского кедра. - Она улыбнулась. - Видишь, ты становишься очень хорошим советчиком.
- Просто я начинаю видеть твоими глазами, - ответил я.
Цвет зеленого миндаля или фисташковый? Она права: если приглядеться как следует, можно различить пару сотен оттенков зеленого, столько же синего, больше тысячи видов цветов на лугу, больше тысячи видов бабочек, а когда солнце спускалось вечером за холмы, облака всякий раз окрашивались по-новому. Да и у самой Марианны было столько лиц, что я не думал когда-нибудь закончить их изучение.
- Ты не встаешь? - спросила она.
- Я любуюсь тобой, - ответил я.
- Ты совсем обленился! Ты собирался вернуться сегодня к своим опытам с алмазом.
- Да, ты права.
Я встал. Она взглянула на меня с беспокойством:
- Мне кажется, что, если бы я тебя не подталкивала, ты бы и шагу больше не ступил в лабораторию. Разве тебе не интересно узнать, чистое вещество уголь или нет?
- Почему же, мне интересно. Но куда спешить?
- Ты всегда так говоришь. Странно это слышать. Мне кажется, что у меня так мало времени!
Она расчесывала свои прекрасные каштановые волосы: они поседеют, затем начнут вылезать, и кожа лохмотьями сойдет с голого черепа. Так мало времени… Мы будем любить друг друга тридцать лет, сорок лет, и ее гроб опустится в могилу, такую же как могилы Катерины и Беатриче. А я снова стану тенью. Я порывисто стиснул ее в объятиях:
- Ты права, времени мало. Нашей любви следовало бы длиться вечно.
Марианна нежно взглянула на меня, немного удивленная моим внезапным порывом.