Он шагнул к двери и бегом спустился по лестнице. Я выбежал вслед за ним. Люди на площади размахивали трехцветными флагами, кое-кто еще выкрикивал: "Да здравствует Республика!" - но большинство молчало; люди пристально смотрели на окна ратуши и были в нерешительности. Арман сделал несколько шагов и, как пьяный, вцепился в уличный фонарь, ноги его дрожали. Он плакал. Он плакал потому, что потерпел поражение и остался жить. Антонио лежал на постели с дырой в животе, он умирал и был победителем, он улыбался. Вдруг послышались выкрики: "Да здравствует Лафайет! Да здравствует герцог Орлеанский!" Арман поднял голову и увидел, как на балконе ратуши герцог и генерал обнимаются, накинув на себя трехцветное знамя.
- Он нас предал. - В голосе Армана не было гнева, в нем слышалась большая усталость. - Вы не имели права, это был наш единственный шанс!
- Это было бы бессмысленным самоубийством, - сухо сказал я. - Что такое герцог? Ничто. И смерть его ничего не изменит. Буржуазия решила подтасовать карты в этой революции, и ей это удастся, поскольку страна еще не созрела для республики.
- Послушайте, что они кричат! - сказал Арман. - Они дали себя одурачить как малые дети. Неужели никто не откроет им глаза?
- Да и вы ребенок, - ответил я, коснувшись его плеча, - если вы полагаете, что трехдневной смуты довольно для воспитания нации.
- Они хотели свободы, они пролили за нее свою кровь.
- Да, они пролили свою кровь, - кивнул я. - Но знают ли они за что? Они и сами не понимают своих истинных устремлений.
Мы вышли на набережную Сены; Арман шагал рядом со мной, опустив голову и устало передвигая ноги.
- Еще вчера победа была в наших руках, - вздохнул он.
- Нет, - возразил я. - Вы не могли победить, потому что вы не сумели бы воспользоваться успехом. Вы не были к этому готовы.
По течению плыл белый стихарь, надутый ветром. У пристани покачивалось судно с черным флагом, к нему шли люди с носилками и опускали их у кромки воды; от носилок к толпе, молчаливо навалившейся на парапет моста, поднимался запах - это был запах Ривеля, римских площадей, полей битвы, запах побед и поражений, он был таким пресным после красного сияния крови. Они сложили трупы в кучу на палубе и накрыли их соломой.
- Значит, они погибли напрасно, - сказал Арман.
Я смотрел на золотистую солому, под которой гнило человеческое мясо, нашпигованное личинками червей. Они погибли за человечество, свободу, прогресс и счастье, погибли за Кармону, за империю, за недоступное им будущее; они умерли, поскольку они всегда рано или поздно умирают; они погибли напрасно. Но я не произнес тех слов, которые роились у меня в голове: я научился говорить нужные им слова.
- Они погибли за будущую революцию, - сказал я. - За эти три дня народ понял свою силу; сегодня он еще не умеет ею пользоваться, но завтра научится. Он научится, если вы займетесь подготовкой этого будущего, вместо того чтобы обрекать себя на бессмысленные муки.
- Вы правы, - ответил он. - Республика нуждается не в мучениках. - Он какое-то время стоял, облокотившись на парапет и глядя на погребальное судно, затем отвернулся. - Хочу зайти в редакцию.
- Я пойду с вами.
Мы свернули с набережной. На углу какой-то человек собирался приклеить на стену плакат. Жирные черные буквы складывались в слова: "Герцог Орлеанский не Бурбон, он Валуа". Дальше по улице на заборе болтались обрывки республиканского манифеста.
- Мы ничего не можем! - воскликнул Арман. - А вчера могли все!
- Терпение, - сказал я, - у вас вся жизнь впереди.
- Да, благодаря вам. - Он слабо улыбнулся. - Как вы догадались?
- Я видел, как вы заряжали револьвер. Ваши намерения были мне очевидны.
Мы пересекли улицу, и Арман задумчиво посмотрел на меня:
- Не понимаю, почему вы относитесь ко мне с таким участием?
- Я уже говорил вам, что очень любил вашу мать; потому и вы стали мне дороги.
Он промолчал, но, когда мы проходили мимо стеклянной витрины, пробитой пулями, он остановил меня и спросил:
- Вы никогда не замечали, что мы с вами похожи?
Я посмотрел на два отражения: на это неменяющееся лицо, много веков принадлежавшее мне, и на его молодое лицо с пылающим взором, обрамленное длинными черными волосами и коротко остриженной бородкой; носы у нас были очень похожи: носы Фоска.
- Что это вам в голову взбрело?
Он замялся:
- Я скажу вам позже.
Мы подошли к зданию, в котором находилась редакция газеты "Прогресс"; кучка людей в лохмотьях ломилась в закрытую дверь, изо всей силы налегая на нее плечом. Они кричали: "Мы расстреляем этих республиканцев!"
- Вот идиоты! - вздохнул Арман.
- Пройдем через заднюю дверь, - предложил я.
Мы обогнули квартал и постучали; открылось окошко, затем приотворилась дверь.
- Скорее входите, - сказал Вуарон.
Рубашка на его взмокшей груди была расстегнута, он сжимал ружье.
- Уговори Гарнье уйти. Они убьют его.
Арман взлетел по лестнице. Гарнье сидел в редакции за столом, его окружала группа молодых людей. Безоружных. С улицы доносились глухие удары и угрозы.
- Чего вы ждете? - спросил Арман. - Бегите через заднюю дверь.
- Нет. Я хочу встретить их лицом к лицу, - ответил Гарнье.
Ему было страшно. Я видел страх в углах его рта и в судорожно сжатых пальцах.
- Республике не нужны мученики, - сказал Арман. - Зачем напрасные жертвы!
- Я не хочу, чтобы они сломали мои прессы и сожгли бумаги. Я встречу их.
Голос Гарнье был твердым, глаза смотрели сурово, но я слышал в его голосе страх. Если бы ему не было так страшно, он наверняка согласился бы уйти. Он надменно добавил:
- Я никого не удерживаю.
- Вы неправы, - вмешался я. - Вы прекрасно понимаете, что эти молодые люди вас не оставят.
Он огляделся вокруг и, казалось, заколебался. В этот миг раздался громкий треск, затем шум прорвавшейся плотины наводнил лестницу. Они кричали: "Смерть республиканцам!" Застекленная дверь распахнулась, и они застыли на пороге со штыками наперевес; они были словно в пьяном угаре.
- Что вам нужно? - сухо спросил Гарнье.
Они замешкались, и один из них выкрикнул:
- Нам нужна твоя грязная республиканская шкура.
Он метнулся вперед, и я едва успел броситься наперерез и принять удар штыка в самую грудь.
- Убийцы! - выкрикнул Гарнье.
Его голос долетел до меня издалека. Я чувствовал, как моя рубашка пропитывается кровью; вокруг меня сгустился туман. Я думал: может, на сей раз я умру. И со всем этим покончу. Но вскоре я очнулся: я лежал на столе, грудь была перевязана белым лоскутом. Гарнье все еще говорил, и люди понемногу отступали к двери.
- Не двигайтесь, - сказал мне Арман. - Я схожу за врачом.
- Незачем, - откликнулся я. - Штык уперся в ребро. Пустяки.
На улице под окнами они продолжали кричать: "Стреляйте в республиканцев!" Но те, кто вломился в редакцию, уже спускались вниз. Я встал, застегнул рубашку и куртку.
- Вы спасли мне жизнь. - Голос Гарнье был хриплым.
- Не благодарите меня, пока не узнаете, что жизнь вам уготовила.
Я подумал: теперь ему предстоит долгие годы жить с этим страхом.
- Пойду домой прилягу, - сказал я.
Арман спустился вместе со мной; некоторое время мы шли молча, потом он заметил:
- Вы должны были умереть.
- Штык уперся…
Он прервал меня:
- Ни один обычный человек не переживет такого удара. - Он стиснул мне запястье. - Скажите мне правду.
- Какую правду?
- Почему вы заботитесь обо мне? Почему мы с вами похожи? Почему вы не умерли, ведь штык прошел насквозь? - Он говорил лихорадочной скороговоркой, вцепившись мне в руку. - Я уже давно сомневался…
- Не понимаю, о чем вы.
- Я с детства знаю, что среди моих предков есть человек, которому не суждено умереть никогда; и с детства я мечтаю его встретить…
- Ваша матушка говорила мне об этой легенде, - сказал я. - Неужели вы в это верите?
- Я всегда в это верил, - ответил он. - И всегда думал, что мы могли бы вместе совершить великие дела, если бы он был моим соратником.
Глаза его блестели, он смотрел на меня со страстью; когда-то давно Карл повернул голову, его нижняя губа отвисла, прикрытые глаза казались мертвыми, и я пообещал ему: мы совершим великие дела. Я продолжал молчать, и Арман нетерпеливо спросил:
- Это тайна? Признайтесь.
- Вы считаете, что я бессмертен, - и смотрите на меня без ужаса?
- А что в этом ужасного?
Его лицо осветилось улыбкой, и он показался мне совсем юным; и в моем сердце шевельнулось что-то едва ощутимое, с еле слышным запахом тлена; пели фонтаны.
- Так это вы?
- Я.
- Значит, будущее принадлежит нам! - воскликнул он. - Спасибо, что вы спасли мне жизнь!
- Умерьте вашу радость, - сказал я. - Людям опасно жить рядом со мной. Им начинает казаться, что век их слишком краток, а все начинания напрасны.
- Я прекрасно сознаю, что располагаю единственной человеческой жизнью, и ваше присутствие ничего не меняет.
Он смотрел на меня, будто видел впервые, и уже жадно искал, как можно распорядиться выпавшей ему неслыханной удачей.
- Сколько вы всего перевидали! Вы были свидетелем Великой революции?
- Да.
- Вы потом расскажете мне о ней?
- Я почти не принимал в ней участия.
- Жаль!
Он посмотрел на меня слегка разочарованно. Вскоре я заметил:
- Ну вот я и пришел.
- Я вам не слишком помешаю, если ненадолго зайду к вам?
- Мне ничто никогда не мешает.
Я толкнул дверь в библиотеку. Из овальной рамки мне улыбалась Марианна, синее платье оставляло открытыми ее прелестные плечи.
- Вот бабушка вашей матери, - сказал я. - Она была моей женой.
- Она была красивой, - вежливо отозвался Арман.
Он окинул взглядом комнату:
- Вы прочли все эти книги?
- Почти.
- Верно, вы очень учены.
- Я больше не интересуюсь наукой.
Я смотрел на Марианну, и мне хотелось говорить о ней: она давно умерла, но для Армана она начала существовать именно сегодня, и она могла воскреснуть в его сердце прекрасной, юной и пылкой.
- Она верила в науку, - начал я. - Она, как и вы, верила в прогресс, разум, свободу. Она была страстно предана идее счастья всего человечества…
- А вы разве не верите в эти вещи?
- Разумеется, - кивнул я. - Но она… это было нечто совсем иное. Она была так полна жизни! Все, к чему она прикасалась, оживало: цветы, идеи…
- Женщины часто оказываются благороднее нас, - заметил Арман.
Промолчав, я задернул шторы и зажег лампу. Чем была для него Марианна? Мертвой среди миллионов других мертвецов? Она улыбалась своей застывшей улыбкой из овальной рамки: ей никогда не воскреснуть.
- Но почему вы больше не интересуетесь наукой? - спросил Арман.
От усталости он еле стоял на ногах, глаза его слипались, но у него не хватало духу уйти, не придумав, как бы меня использовать.
- Она не дает человеку средства выйти за пределы своего я, - ответил я.
- А зачем это нужно?
- Для вас, разумеется, такой необходимости нет. - И напрямик добавил: - Вам следовало бы немного отдохнуть. Мне кажется, вы очень устали.
- Я почти не спал последние три дня, - виновато улыбнулся он.
- Умереть и в тот же день воскреснуть: это довольно суровое испытание, - заметил я. - Ложитесь-ка на этот диван и отдохните.
Он тотчас рухнул на диван:
- Я сосну часок.
Я остался стоять чуть поодаль. Вечерело. В сумерках за окном нарастал праздничный гул, но здесь, в библиотеке с задернутыми шторами, было слышно только легкое дыхание Армана. Он уже спал. Впервые за последние дни он был свободен и от страха, и от надежды; он спал, а я бодрствовал и ощущал сердцем всю тяжесть этого дня, умиравшего за окном в мучительных корчах. Пустынные площади Перголы, недоступные золотые купола Флоренции, пресный вкус вина на балконе дворца в Кармоне… Но Арману был знаком пьянящий триумф, он понял бы и безудержный смех Малатесты, и улыбку умирающего Антонио. Карлье с усмешкой смотрел на желтую реку: он добрался-таки до нее; а я обеими руками рвал на груди рубашку, жизнь душила меня. И в груди Армана тоже была надежда, красное солнце в белесом небе, синяя линия холмов на краю равнины, исчезающие на горизонте паруса, уловленные невидимой кривизной земли. Я склонился над Арманом и смотрел на его молодое лицо с черной порослью бородки и бакенбард: какие сны ему снились? Он спал: так когда-то спали Танкред, Антонио, Карл и Карлье; все они были похожи, но для каждого из них жизнь имела свой особенный вкус, ведомый ему одному: она никогда не повторится; в каждом из них она умещалась вся целиком и была полностью новой. Арману не снились ни площади Перголы, ни большая желтая река; у него были собственные сны, но ни клочка из них я не мог у него похитить; мне никогда не удастся убежать от себя и оказаться в шкуре кого-нибудь из их племени; я могу попытаться служить им, но я никогда не буду видеть их глазами, чувствовать их сердцем. А мне вечно тащить на себе свой груз: раскаленное солнце, волнение мутной реки, злое одиночество в Перголе - мое прошлое! Я отошел от Армана; ни от него, ни от кого другого мне нечего было ждать.
Дым в желтом воздухе растекся синеватым кругом, затем круг вытянулся, изогнулся и расползся. Где-то на серебряном песчаном берегу тень пальмы ползла к белому камню; как мне хотелось вытянуться на том песке! Всякий раз, когда мне приходилось говорить на их языке, меня настигала усталость и опустошенность.
"Что касается печати и публикаций текстов, очевидное правонарушение существует только в случае, когда призыв к восстанию печатается в месте, заранее известном агентам властей. Ни один из наших авторов, задержанных в течение месяца на основании постановления о взятии под стражу, не был в действительности уличен в очевидном правонарушении".
В соседней комнате Арман громко читал мою статью, остальные слушали его, иногда восторженно хлопали. Они аплодировали, но открой я дверь - их лица мигом окаменели бы: я мог просиживать с ними за работой ночи напролет, составлять для них любые тексты, но я оставался для них чужаком.
"Я утверждаю, что, когда вы отрываете невиновного человека от домашнего очага и неделями держите его в застенках, прикрываясь незаконным обвинением, когда вы осмеливаетесь осудить его под предлогом того, что отчаяние и гнев исторгли из его уст резкое слово против ваших представителей власти, вы попираете ногами священные права французского народа, которые он оплатил кровью".
Когда я написал эти слова, мне пришло в голову: Марианна была бы мною довольна. Но теперь я не узнавал их и оставался к ним безучастен.
- Эта статья наделает шуму.
Подошел Гарнье и посмотрел на меня, нервно кривя рот. Он явно хотел добавить что-нибудь приятное, и, вероятно, он был единственным, кто меня не боялся, но разговор у нас с ним никогда не клеился.
- Будет процесс, - проговорил он наконец, - но мы его выиграем.
Дверь открылась, вошел Спинель: лицо его раскраснелось, от его кудрей повеяло холодом и ночью. Он кинул на стул шейный платок.
- В Иври волнения, рабочие начали ломать ткацкие станки, против них бросили вооруженный штыками отряд.
Он говорил так торопливо, что стал заикаться. Его не беспокоили ни сломанные станки, ни судьба рабочих, ни пролитая ими кровь, но он был счастлив, что принес в газету важные новости.
- Есть жертвы? - спросил Гарнье.
- Трое убиты, и много раненых.
- Трое убитых…
Гарнье сдвинул брови. Ему тоже не было дела до маленького нормандского городка и до стонов раненых, зато он уже видел заголовок крупным шрифтом: "Вооруженный отряд атакует рабочих в штыки", он обдумывал первые фразы статьи.
- Они ломают станки! - воскликнул Арман. - Надо было бы им объяснить, что это глупость…
- Какая разница? - возразил Гарнье. - Важно, что были волнения. - Он обернулся к Спинелю. - Спущусь в типографию, пойдем со мной.
Они вышли, и Арман в задумчивости сел в кресло напротив меня.
- Гарнье заблуждается, - сказал он наконец. - В этих волнениях никакого проку. Вы были правы, объясняя мне, что начинать нужно с народного просвещения. - Он пожал плечами. - Подумать только, до чего они дошли! Ломают станки!
Я не ответил, да он и не ждал ответа. Он смущенно посмотрел на меня, и я не мог взять в толк, что он пытается прочесть в моем лице.
- Трудность в том, что они нам не доверяют, - сказал он. - Вечерние курсы, общественные собрания, брошюры - так мы до них не достучимся. Наши воззвания их не задевают.
В его голосе слышалась мольба. Я улыбнулся:
- Чего вы от меня хотите?
- Чтобы завоевать у них авторитет, надо рядом с ними жить, трудиться плечом к плечу и вместе выходить на баррикады: надо быть одним из них.
- Вы хотите, чтобы я стал рабочим?
- Да, - ответил он. - Вы могли бы проделать огромную работу.
Он так жадно смотрел на меня, что я не мог ему отказать: я был силой, которую надо было привести в действие. Я не внушал ему ни ужаса, ни дружеских чувств: он хотел меня использовать, и ничего более.
- Для смертного человека пойти на это было бы большой жертвой. Но для вас десять-пятнадцать лет жизни - пустяк.
- Вы правы, - ответил я, - это сущий пустяк.
Глаза его вспыхнули.
- Так вы согласны?
- Я могу попробовать, - ответил я.
- О, это совсем несложно! - воскликнул он. - Если вы попробуете, у вас получится.
Я повторил:
- Я попробую.
Я лежал, наблюдая жизнь муравьев, и она пришла за мной, тогда я встал, а потом она сказала: "Оставайся человеком среди людей". Я еще слышал ее голос и потому смотрел на муравьев и говорил себе: вот они, люди, но потом я стоял в мастерской, за окном вечерело, я покрывал красной, желтой и синей краской рулоны влажной бумаги и не мог заглушить другой голос, говорящий мне: "Что такое человек? Что они могут для меня сделать?" Настил гудел под нашими ногами от вибрации станков: это дрожало само время, застывшее и не знающее покоя.
- Нам долго еще? - спросил мальчик.
Стоя на приставной лесенке, он размешивал в чане краску; я чувствовал сутулость его спины, отечность ног, пустоту и тяжесть головы, клонившейся вниз.
- Ты устал?
Он даже не ответил.
- Отдохни немного, - сказал я.